кую простую и понятную мысль,
кажущуюся Медоварову невероятной в устах советского человека.
   "В вашей стране у нас много друзей, - говорил Багрецов. - Есть имена,
известные всему миру. А кроме того, мы не настолько ограниченны, чтобы
ставить хорошего, честного американца ниже своего плохонького".
   "Вы есть коммунист?" - спросил Мейсон.
   "Пока комсомолец. Чувствую себя не совсем подготовленным".
   "История партия не учил?"
   "Нет, не то. С характером надо было что-то делать".
   Мистер Мейсон попробовал уяснить себе, что означают эти слова
Багрецова, но для Вадима все это было абсолютно естественным и
закономерным и он ничего не мог прибавить.
   "Можно еще один маленький вопрос?" - сказал Мейсон, и голос его
прозвучал хотя робко, но с явно выраженным любопытством.
   Сущность вопроса сводилась к тому, что если многие помехи в нашей
стройке Багрецов объясняет "дальними родственниками капитализма", то нет
ли и других людей, которых никак нельзя назвать этими родственниками, но
они тоже мешают. Ведь есть же просто лентяи. А кто еще?
   "А кто еще? - По некоторой паузе можно было судить, что Багрецов
подбирал ответ. - Набатников говорит, что люди равнодушные и благодушные.
Из-за них в служебные кабинеты нередко пробираются такие начальники,
которым работа эта совсем не подходит. Например, я знаю бывшего директора
галантерейной фабрики, а сейчас он вроде заместителя директора научного
института. Я молод, мне трудно судить, но старшие говорят, что он мелкий
человек и не очень умный". Мейсон спросил:
   "Он есть инженер? Коммерсант?"
   "Образование инженерное. Но всегда был администратором".
   Мейсон все допытывался, какой же талант у этого человека, чем он
заслужил право руководить? Ведь он вроде вице-президента фирмы. Возможно,
при ее организации он внес большой капитал? Багрецов ответил, что у нас
этого не бывает, и "фирма", то есть институт, никакого капитала от
"вице-президента"
   не получала.
   Это страшно удивило Мейсона. Такой человек в его фирме не заработал бы
ни одного доллара.
   "Я буду нанимать инженера, смотреть, что умеет, если не умеет, буду
выгонять".
   Багрецов поспешно сказал:
   "На то у вас и волчий закон капитализма. А мы выгонять не будем".
   "Тогда переводить его в цех на станок".
   "Не умеет".
   "Зачем тогда платить деньги?"
   "Мне трудно разговаривать с вами, мистер Мейсон, - с заметной
нервозностью ответил Багрецов. - Я привел довольно редкий случай... И
потом, сейчас все будет по-другому. Кстати, вы хотели проверить клапан
анализатора? Тут изменилось напряжение..."
   Толь Толич подошел к магнитофону и повернул ручку громкости, чтобы
сделать тише.
   - Дальше обыкновенный технический разговор. До конца я его не успел
прослушать. Но и этого достаточно... Теперь, мне кажется, всем понятно,
что дело требует особого разбирательства.
   - И для этого надо задержать испытания? - иронически спросил Поярков.
   Выключив магнитофон, Толь Толич надел свою академическую шапочку и,
обведя глазами присутствующих, сказал многозначительно:
   - Вам решать, товарищи. Но я считал своим долгом сигнализировать.
   Послышался телефонный звонок. Набатников взял трубку.
   - Москва? Кинокорреспондент? Когда прилетать? Пока мы никого не
приглашали... "Космическая броня"? Не знаю... Товарища Медоварова?
   Пожалуйста.
   Медоваров побелел от гнева и отвел протянутую ему трубку.
   - Не беспокойтесь, Афанасий Гаврилович, я с ним поговорю из телефонной
будки. Вот нахал!
   И когда за Толь Толичем закрылась дверь, лицо Набатникова осветилось
широкой мягкой улыбкой.
   - А магнитофон тебе здорово помог, Борис. Теперь тебе легче расстаться
со своим помощником.
   - Не мудрено, что Багрецов не сумел ответить на последний вопрос, -
сокрушенно добавил Поярков. - Действительно, сколько мы денег переплатили
таким бездарностям вроде Медоварова. А попробуй предложи ему поработать
руками, если головой не может. Такой крик поднимется... Забота о человеке,
то, другое, третье...
   Набатников прошелся по комнате и внушительно подчеркнул:
   - Именно забота о человеке. В технике есть выражение: "Защита от
дурака".
   Это значит, что аппарат должен быть так хорошо и умно сконструирован,
чтобы даже дурак не смог его испортить. Вот и в жизни надо бы такого
добиться: так организовать аппарат научного учреждения или предприятия,
чтобы дураки его не портили. И, заботясь о человеке, надо защищать его от
дурака.
   В эту минуту вошел Медоваров и подозрительно оглядел разговаривающих.
   - Придется дать ход этому делу, - печально произнес он, снимая с
магнитофона кассету. - Ваши кадры, Борис Захарович. Сами должны заняться.
   Дерябин не успел возразить, как вмешался Поярков.
   - Вы хотите дельце состряпать? - гневно спросил он Толь Толича. -
Неужели решитесь?
   Испуганно попятившись, Медоваров потряс кассетой над головой:
   - А как же вы думаете? Разве это голос советского человека? Это "Голос
Америки". Антисоветская пропаганда... Клевета...
   - Я вас не узнаю, Анатолий Анатольевич, - успокоительно проговорил
Набатников. - Будьте благоразумны. Вы предъявляете Багрецову столь тяжкие
обвинения, что если бы они подтвердились, то пришлось бы делать
соответствующие выводы. Во всяком случае, такие поступки должны быть
наказуемы. Итак, что же вы считаете клеветой на советское общество?
   - Вы же сами слыхали. Он поносил систему подбора кадров. Он ставил под
сомнение советскую систему заботы о человеке. Так откровенничать с
американцем! Ведь тот может подумать...
   - Не может, а уже подумал и сказал мне, - прервал Медоварова Афанасий
Гаврилович. - Сказал, что, только побывавши в нашей стране, он понял
искренность и дружескую простоту советского человека. Он в восторге и от
мужества Багрецова и от его честного разговора.
   - Еще бы, столько грязи вылить на советский парод! - брезгливо скривив
губы, выдавил из себя Медоваров. - Любому капиталисту понравится.
Наверное, его заинтересовал разговор насчет... недоумков...
   Дерябин переглянулся с Афанасием Гавриловичем и с его молчаливого
одобрения сказал:
   - Дорогой Анатолий Анатольевич! Должен признаться, что некоторые
основания к этому разговору у Мейсона были. Он заметил вашу неумную
выходку с микрофоном. Афанасию Гавриловичу пришлось извиняться.
   Поярков зло посмотрел на Медоварова:
   - А вам придется извиняться и перед нами и перед всем нашим
коллективом. Но думаю, что в последний раз. Забота о вашей персоне слишком
дорого нам всем обходится.
   - Ну, это мы еще посмотрим! - взъярился Толь Толич. - Не вам
распоряжаться кадрами. Да и потом, я не пойму, что здесь происходит?
   Борис Захарович подышал на стекла очков и, протирая их платком,
переспросил:
    
 - Не понимаете? Присядьте на минутку. И разрешите мне, человеку
беспартийному, что вы изволили не раз подчеркивать, разъяснить известный
вам принцип социализма "От каждого по способности, каждому - по труду". Я
высоко ценю способность руководить и считаю, что здесь мало способности,
здесь нужен талант. У меня, например, такого не имеется. С лабораторией
как-нибудь справлюсь, а за большее никогда не брался. В хоре петь могу, а
на солиста не вытягиваю.
   - Не прибедняйся, Борис Захарович, - прервал его Набатников. - Вытянешь.
   - А вы, Анатолий Анатольевич, - продолжал Дерябин, - считаете себя не
только солистом, но и дирижером. Труд ваш почетный, нужный, но опять-таки
не чересчур обременяющий. Вы по ночам не просыпаетесь, чтобы записать
ускользающую мысль, не мучаетесь годами в поисках единственного решения.
Вы покинули кабинет - и до следующего утра мозг ваш возвращается к
младенчеству. На вас надеялись, вам верили. И так уж получилось, что,
несмотря на весьма скромные способности и не очень тяжелый труд, вы
получали, вопреки принципу социализма, гораздо больше, чем заслуживали.
Дачу вам предоставило государство? Предоставило. Была персональная машина,
и когда ее отобрали, вы кричали, что это безобразие, что работать нельзя.
Но потом успокоились и превратили дежурную машину в свою персональную для
жены и домочадцев.
   - Это вас не касается! - оборвал его Медоваров.
   - Зато вас касается, - мягко продолжал Борис Захарович. - Мне хочется,
чтобы вы поняли. Я согласен с Серафимом Михайловичем, что мы с вами уже не
встретимся ни в каком институте, ни на какой другой ответственной работе,
где требуется светлый ум и чистое сердце. Но очень горько сознавать, что
все это не произошло раньше, что потребовалась ваша глупейшая ошибка,
связанная с нарушением - международных норм гостеприимства. Тут уж ваши
заступники ничего не сделают. Побоятся.
   Понурив голову, Толь Толич вышел из кабинета.
   - Вот человек! - вздохнул Афанасий Гаврилович. - Никогда он не поймет
своей вины и будет ссылаться на несчастную случайность.
   Оставшись один, Набатников все еще продолжал думать о Медоварове. В
какой-то мере он жертва - растерялся и вылетел на крутом повороте.
   Он не понимал, что сейчас нельзя работать по старинке - посматривать на
потолок и ждать указаний, что электронно-вычислительная машина не решает
таких сложных и тонких задач, как подбор сотрудников, она не умеет
отделить семена от плевел в науке, она не знает, кому можно доверить это
священное дело.
   У нашего парода большая и гордая душа. С каждым годом она раскрывается
все шире и шире. В ней находится место и для близких друзей, и для тех,
кто может быть другом. Но разве это понимает Медоваров? Так глубоко в нем
укоренилась мания подозрительности, таким мохом обросло его сердце, куда
нет доступа простым человеческим чувствам, что он, вероятно, до сих пор
считает себя правым в грязненькой истории с магнитофоном. Ошибка это или
недомыслие?
   Ни то, ни другое...
   Афанасий Гаврилович не успел еще определить, чем был вызван проступок
Медоварова, как пришлось столкнуться с новой неприятностью.
   Предварительно постучавшись, в кабинет вошел немолодой человек в
темно-синем костюме, с забинтованной шеей.
   Он предъявил удостоверение органов государственной безопасности и сел в
предложенное ему кресло.
   - Извините, что отрываю вас от дел. Но я на минутку, - сказал он почти
шепотом и, дотронувшись до бинта, улыбнулся. - Да вы и сами понимаете,
какой я разговорчивый. Простыл в дороге.
   - Не хотите ли горячего кофе? - предложил Афанасий Гаврилович.
   - Благодарю вас, я уже лечился, - вежливо отказался гость и сразу же
приступил к делу. - Мне поручено расследовать одну маленькую неприятность.
   Как вам известно, первый вариант "Униона" довольно широко использовался
для исследования атмосферы. Работа эта не была секретной, однако в печати
о ней не упоминалось.
   - Насколько я знаю, ни в газетах, ни в журналах даже фотографий не
было. Но это вполне естественно. "Унион" предполагалось модернизировать.
   - К сожалению, после модернизации лишь отдельные элементы конструкции
стали секретными. И ничего нет странного, что в редакции одного из
научно-популярных журналов оказались эти фотографии.
   Следователь выложил их на стол. Это были снимки иллюминаторов "Униона".
   Набатников бегло взглянул на них.
   - Ничего интересного. Не знаю, зачем они понадобились редакции?
Впрочем, есть среди нашего брата один рекламист. Наверное, это окошки из
"космической брони"? А кто снимал?
   - Помощник фотолаборанта Семенюк.
   - Аскольдик? - воскликнул Афанасий Гаврилович. - Имел честь недавно
познакомиться.
   - Он балуется кинокамерой, снимает девиц на пляже, и вдруг почему-то на
пленке оказались вот эти кадры, - следователь положил руку на фотографии.
- Пока вам многое неясно, и я прилетел посоветоваться с вами. Как вы
думаете, кого-нибудь, кроме вашего "рекламиста", могут заинтересовать эти
снимки?
   - Вряд ли. Но о чем речь? Редакция их не опубликовала...
   - С вами я могу говорить откровенно, - перебил его следователь. - Мне
нужен не только ваш совет, а я обязан предупредить, что копии снимков
попали в чужие руки. Есть ли тут основания для опасений? Мне трудно
судить, я не специалист в технике, но не считаете ли вы, что следует
воздержаться от полета до внесения некоторой ясности в эти дела? - и он
снова положил крепкую руку на фотографии.
   Афанасий Гаврилович не мог не верить его открытому лицу, опыту,
убежденности, всему, что было лучшего в этом человеке, но согласиться с
ним не мог.
   - Вы лучше меня знаете, что в чужие руки могут попасть и не такие
снимки, - сказал Афанасий Гаврилович. - А что толку? Поймите меня, дорогой
друг, я не вижу ни малейшей связи между предстоящим полетом "Униона" и
случайными фотографиями, которые вряд ли будут попользованы. Возможно, я
ошибаюсь, но переубедите меня...
   - Я рад, что этого сейчас не потребуется. Ваши доводы более
состоятельны, чем мои. Но разрешите несколько позже вернуться к этому
вопросу.
   Набатников проводил гостя и, вспомнив Медоварова, вздохнул. Какие же
все-таки разные слова "подозрительность" и "подозрение". Сегодня он
встретился и с тем и с другим. Не слишком ли этого много для профессора,
которому положено заниматься высокой наукой - космическими: лучами и
прочим.
   Но что поделаешь? Такова жизнь.
    
  
 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
  
  
 Об одной важной телеграмме, о случайности и 
   необходимости, об успешном эксперименте профессора 
   Набатникова и о том, как избежать лишних волнений.
    
  
  
  
 Последние испытания "Униона" поколебали сомнения противников Пояркова.
Да, действительно, газонаполненная летающая конструкция с реактивными
двигателями может быть использована не только для исследования верхних
слоев атмосферы, но и как средство воздушного транспорта. Кое-кто
иронически улыбался. Помилуйте, дорогие друзья, но ведь это возврат к
старому! Жесткий дирижабль Циолковского. Ну конечно, форма другая,
двигатели более современные. Только в наш век, когда открыты принципиально
новые пути в развитии транспортной авиации, когда существуют и
конвертопланы, и турболеты, и даже проекты фотонной ракеты, как-то странно
возвращаться к дирижаблю.
   Сторонники Пояркова доказывали, что для трансатлантических перелетов
реактивный дирижабль обладает существенными преимуществами перед всеми
другими видами транспорта. Полет на нем абсолютно безопасен, он может
садиться даже на воду. У него огромная грузоподъемность при малых
эксплуатационных расходах.
   Так говорили инженеры, экономисты, хозяйственники. И с этим нельзя было
не согласиться. Но когда им стало известно, что "Унион" это не просто
летающая лаборатория и тем более не дирижабль для перевозки людей и
грузов, а нечто вроде космического корабля, то многое пожимали плечами.
Такую махину отправить в космос? Здесь, наверное, без атомного горючего не
обойдешься.
   Однако специалистов, которые хорошо знали, что "Унион" уже испытывался
с атомными двигателями, удивляло другое. Оказывается, во время полета
"Униона"
   его можно выводить на разные орбиты. Видимо, это имеет научное и
практическое значение.
   Но до этого пока еще далеко, а сейчас Поярков нервничал. В Москве до
сих пор не решили, можно ли запустить "Унион" в ближайшие недели?
   Наконец-то пришел долгожданный ответ. Набатников пригласил Пояркова в
свой кабинет и, грузно приподнявшись с кресла, протянул телеграмму:
   - Наша просьба удовлетворена.
   - Какой вариант? - несмело спросил Поярков и почему-то побледнел.
   - Самый максимальный. Сейчас покажу.
   Не скрывая своего торжества, Набатников сбросил пиджак, подошел к стене
и щелкнул выключателем. Взметнулась вверх намотанная на валик шторка. На
черном стекле светящимися люминесцентными красками были нарисованы
предполагаемые орбиты "Униона".
   - Наглядный чертежик? - весело спросил Афанасий Гаврилович. - Люблю
законченную работу...
   Перед глазами Пояркова светились разноцветные эллипсы. Они окружали
голубой шар Земли. Вот самая близкая к ней, оранжевая орбита, вот
следующая, нарисованная зеленой краской, затем сиреневая.
   Несмотря на огромные знания и широкий технический кругозор, Афанасий
Гаврилович Набатников все же оставался физиком, а Серафим Михайлович
Поярков - конструктором. Поэтому точнейшие расчеты, связанные с
траекторией полета, были им недоступны. Этим занимались математики и
астрономы с помощью самых совершенных электронно-вычислительных машин.
   - А ведь здорово, что выбрали именно этот вариант! - говорил Афанасий
Гаврилович, скользя взглядом по сияющей орбите. - После первого испытания
"Униона" и обработки всего материала я подумал о некоторых незнакомых
частицах.
   Поярков снисходительно улыбнулся:
   - Вы ждете, что там найдутся какие-нибудь особые частицы небывалой
мощности?
    
 - Всякое может быть, - уклончиво заметил Афанасий Гаврилович. - Сегодня
вечерком я кое-что расскажу. Кстати, а что ты думаешь о "Чайках"? Нельзя
ли разместить еще несколько штук?
   - Пока у меня такого задания не было, - пожимая плечами, ответил
Поярков. - Ведь рассчитывали, что полет будет с людьми. А в телеграмме
ничего не сказано.
   Набатников опустил шторку у карты.
   - Вероятно, решение придет дополнительно. Ну а как проходит тренировка
у Багрецова?
   - Врачи довольны. Только я боюсь, что зря мы парня мучаем. А вдруг
полет не разрешат?
   - Но ведь он на это и не рассчитывает. Обыкновенная контрольная
проверка.
   Так оно, собственно говоря, и было. В Ионосферном институте велась
большая работа по изучению человеческого организма в условиях космических
полетов.
   Для этих целей приглашали летчиков и просто добровольцев. Таким
"добровольцем" считался и конструктор Поярков, которому по роду работы
было крайне необходимо представить себе самочувствие космического
путешественника. Ведь работа только начата, и дальше конструктор будет
проектировать не "полустанки" вроде "Униона" и даже не космические
вокзалы, а орбитальные пассажирские лайнеры. Значит, всякие ускорения,
перегрузки и хотя бы минутную невесомость надо испытать на себе.
   Ну а при чем тут Багрецов? Здесь, в Ионосферном институте, он занимался
исследованием орла-разведчика, подготавливал к испытаниям анализатор
Мейсона.
   Обе эти работы были уже закончены. Разведчик с кратким отчетом отослан
в Москву, где, вероятно, его покажут иностранным корреспондентам.
   И все же Набатников и Дерябин не хотели отпускать молодого инженера,
которому вот уже второй раз продлили срок командировки. Бабкина тоже не
отпускали по причине исследования в его организме космических и
радиоактивных частиц. Багрецову приходилось работать со всякими
современными медицинскими контрольными приборами, а потому здесь, в
Ионосферном институте, ему поручили за ними присматривать. Ведь далеко не
каждый врач знает электронику и радиотехнику - им трудно разбираться в
капризах новых приборов.
   Не раз для проверки Багрецов надевал их на себя и, так же как Поярков,
вертелся на специальной карусели, летал на реактивных самолетах и, кроме
перегрузки и невесомости, испытывал всякие другие неприятности. Потом они
превратились в систему и послужили основой для серьезной тренировки.
   Афанасий Гаврилович с удовлетворением отметил новое увлечение Багрецова
и, получив самые лестные отзывы врачей о предварительных результатах этой
тренировки, как-то в шутку сказал ему:
   - Не пойму я тебя, Вадим. Неужели ты хочешь опять подняться в "Унионе"?
   Первый полет не отбил охоту?
   Вадим вдруг сразу посерьезнел.
   - Тогда это была случайность. А сейчас я думаю о необходимости.
   - Значит, если бы таковая оказалась, - все так же улыбаясь, продолжал
Набатников, - то полетел бы не задумываясь?
   - Почему не задумываясь? Я уже думал... Мог бы следить за приборами.
   Наверное, это нужно...
   На том и закончился разговор. Афанасий Гаврилович был уверен, что Вадим
от своих слов не откажется, и если будет получено разрешение на полет
"Униона"
   с экипажем, то можно послать Пояркова и Багрецова. В самом деле, ведь
кроме старика Дерябина, которому даже думать нельзя о таком рискованном
путешествии, никто