не
мог, ему пришла в голову счастливая мысль искать для старых пластмасс
совершенно неожиданные применения.
   Так, например, резиновую кишку, которую глотают для исследования
желудочного сока, Литовцев предложил заменить жесткой пластмассовой
трубкой, вводимой в пищевод. "Больно? Ничего подобного. Вспомните
шпагоглотателей". Всюду у него были связи в исследовательских институтах,
находились точки соприкосновения с производственными и кооперативными
организациями.
   Но вот пришло другое время. Надо торопиться. Ведь сейчас, когда
синтетическим материалам придается всенародное значение, когда в разных
институтах и даже в заводских лабораториях никому не известные химики
создают все новые и новые пластмассы, прочные, стойкие и, главное,
дешевые, на былой славе не проживешь... Тебя позабудут сразу же.
   Вот почему Литовцев цеплялся за малейшую возможность хоть как-то
заявить о себе изобретением пластмассовой кишки или "космической брони",
которая как бы объединяет вместе и проблему завоевания космоса и
народнохозяйственную задачу создания новых материалов.
   Сейчас, пока не поздно, пока не перебежали тебе дорогу молодые и
талантливые, надо ловить момент. И Литовцев, растерянный и жалкий, не
гнушался ничем. Друзья попробовали протолкнуть давным-давно "изобретенную"
в его лаборатории пластмассу, обладающую исключительной морозостойкостью.
   Однако ничего не получалось. Во-первых, сейчас это уже не новость. А
во-вторых, разве эта пластмасса может заинтересовать производственные
предприятия, которые делают мыльницы и зубные щетки? При шестидесяти
градусах мороза на улице не умываются. А самое главное, уж очень дорога
будет такая щеточка. Никто ее не купит.
   Литовцев спал и видел, как бы протащить свою "космическую броню" в
серьезные институты и конструкторские бюро, которые занимаются спутниками,
межконтинентальными ракетами и где проектируются космические корабли. Но
допуска к этим работам у Литовцева не было, проникнуть он туда не мог, а
приглашений почему-то не последовало.
   Несомненно, что эти организации обладают гигантскими возможностями, и
талантливые ученые-химики работают над созданием настоящей "космической
брони". А кроме того, существует стекло, прочное и жароупорное, из
которого пробовали делать колпаки ракет. Разве "космическая броня"
сравнится с таким стеклом? Или весьма совершенной керамикой?
   Но не только эта причина, как догадывался сам Литовцев, закрывала ему
доступ к работам, которые вынуждены пока вестись в обстановке строгой
секретности.
   Видимо, понимающие люди не во всем могут доверять доктору химических
наук Литовцеву. Видимо, они помнят о нарушении им некоторых моральных
принципов, бытующих в советском обществе. Речь идет о косвенном
заимствовании кое-каких чужих экспериментальных работ для своей докторской
диссертации. Литовцеву удалось вывернуться, друзья это дело замяли, но
темное пятнышко осталось и несколько подпортило репутацию Валентина
Игнатьевича.
   Но ведь об этом знают немногие. А на новом месте работы - почти никто.
С Медоваровым поступили жестче. За нарушение несколько иных моральных
принципов (подробно об этом мог бы рассказать Багрецов, когда, по вине
Медоварова чуть было не погибла изобретенная Вадимом радиостанция) Толь
Толич был освобожден от должности помощника начальника института, ему
вынесли партийный выговор и отпустили на все четыре стороны. Пусть сам
устраивается.
   - Дело дрянь, - заключил Литовцев, выслушав покаянную речь Толь Толича.
- Но попробуем иной ход. Бросим тебя, как у нас принято говорить, на
производство. Постарайся, так сказать, своим самоотверженным трудом снять
выговор. Пойдешь по линии местной промышленности. Ташкент тебя устраивает?
   В Ташкенте, по совету Литовцева, Толь Толич работал на два фронта:
кроме руководства фабрикой "Полимер" читал еще лекции в каком-то
кооперативном или торговом техникуме. Потом, пользуясь связями Литовцева -
а он во время войны защищал кандидатскую диссертацию в Ташкенте, - пошел
по его стопам и странными, неведомыми путями получил степень кандидата
педагогических наук.
   Говорят, что Толь Толич защищал диссертацию на тему о методе
преподавания бухгалтерского учета в системе торгового ученичества или
что-то вроде этого.
    
 - Нон схоле, сэд вите дисмус, - напутствовал своего друга Литовцев: -
"Учимся не для школы, а для жизни". Теперь со степенью у тебя и жизнь
будет другая, - так по-своему повернул он смысл поговорки. - Не пропадешь.
   Вытащим.
   И вытащил, но, конечно, чужими руками.
   Валентин Игнатьевич не оставит после себя серьезных научных трудов, так
же как и "эпистолярного наследства". Писем он почти не писал, не давал
никаких рекомендаций, избегал письменных просьб, характеристик. Зачем,
когда можно встретиться с человеком с глазу на глаз и так, небрежно, между
прочим, сказать, что существует-де на белом свете мало знакомый Литовцеву
опытный и преданный работник по фамилии Медоваров, пострадавший от
клеветы. "Всякое бывало. Недаром сейчас многие реабилитированы". Потом
можно вздохнуть и перейти к другому разговору, представляющему
общественный, а иногда и личный интерес для человека, могущего повлиять на
судьбу невинной жертвы.
   Впрочем, что нам до судьбы Медоварова? Ведь сейчас "Унион" поднимается
на огромную высоту, где человеку грозит смерть. И человек этот - Тимофей
Бабкин. Мы еще не знаем, где сейчас Багрецов. Об этом, конечно, узнаем, но
вряд ли кому-нибудь станет известным, как без всякой техники некий
изобретатель "космической брони" пробовал управлять "Унионом". Он добился
того, что задержали полет до тех пор, пока не поставили окошки из этой
брони. (Разве можно возражать против испытаний синтетических материалов?)
Он дергал за ниточки марионетку Толь Толича, и тот покорно выполнял его
приказания, уверенный, что это необходимо для реализации ценнейшего
изобретения.
   Да и сам Литовцев часто успокаивал себя могущественным словом
"изобретатель". Всегда и всюду изобретателям приходилось бороться за свою
идею. Современники обычно ее не понимали, а потому гибли на корню великие
открытия и изобретения. Кто знает, не родилась ли "космическая броня"
   преждевременно? Может быть, только потомки ее оценят. Но это никак не
устраивало Валентина Игнатьевича. Он должен привлечь к своему изобретению
общественное внимание. Пожалуй, даже хорошо, что он не работает в
секретной организации. Тогда бы о "космической броне" не писали ни строчки.
   И Валентин Игнатьевич, рассчитывая на "помощь общественности", вступил
на путь борьбы за "технический прогресс".
   Вспомните "таинственные звонки". Толь Толич испугался катастрофы и
задерживал подъем "Униона", но по телефонным нитям протиснулся властный
голос Литовцева: "В высших инстанциях настаивают на скорейших испытаниях
иллюминаторов - таковы сегодняшние обстоятельства". Никто, конечно, не
настаивал, и ларчик открывался просто: готовилась большая статья о работах
Литовцева, и надо, чтобы в ней было упомянуто о последних практических
испытаниях "космической брони".
   Необходимо это сделать до подписания номера журнала к печати.
   Небывалая вспышка космических лучей. Навстречу им должен лететь
"Унион". Но Медоваров не согласовал этого вопроса с Литовцевым. Мало ли
что может случиться с иллюминаторами? Лопнут от разницы давлений,
потрескаются.
   Срочно позвонил на дачу, но Валентин Игнатьевич изволили гулять. Только
после ответного звонка выяснилось, что иллюминаторам эти беды не грозят и
"Унион" может следовать по пути, намеченному Набатниковым.
   Телефонные переговоры были тщательно законспирированы, а поэтому даже
если бы их случайно услышали люди, заинтересованные в полете "Униона", то
все равно бы не догадались, о чем идет речь: пустая обывательская болтовня.
   Добившись согласия Набатникова на продолжение высотных испытаний
"Униона", Толь Толич, поспешил похвастаться Валентину Игнатьевичу.
   Заказал междугородный разговор и на вопрос телефонистки, кого вызвать,
ответил обычно: "Кто подойдет".
   Подошла жена Валентина Игнатьевича.
   - Приветствую вас категорически, - весело, с хохотком начал Толь Толич.
- Не узнаете? Ваш постоянный вздыхатель... Какой? А разве другие есть? Не
потерплю... Ах, золотко мое, попросите, пожалуйста, хозяина, мы с ним
выясним это дело. - И когда отозвался Литовцев, Толь Толич на всякий
случай не стал называть его по имени. - Хозяин, а хозяин, что же это у вас
в доме творится?.. У меня? Лучше некуда. По просьбе многочисленных
зрителей игра продолжается. Мяч в воздухе... Да, да, на очень высоком
уровне...
   Потом он осведомился насчет здоровья, передал приветы, говорил о погоде
и наконец вспомнил о Троянском коне.
   - Что за штука такая? Здешний хозяин смеется, что я ему Троянского коня
подсудобил. Почему нехорошо?.. Вылезли оттуда и подожгли? Ничего себе!..
   Открыли своим ворота? Выходит, что мои ребята поджигатели? Очень мило.
   Толь Толич рассеянно положил трубку.
   - Интересно, кто еще об этом слышал?
    
  
 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
  
  
 Разве можно ненавидеть животных? При данных обстоятельствах 
   Это простительно, с чем, вероятно, согласится и читатель.
 
   Здесь впервые появляется еще один персонаж - 
   "Яшка-гипертоник". От него тоже кое-что зависит, но об этом 
   вы узнаете позже.
    
  
  
  
 Окошко в полу кабины светлело. Вкрадчиво и незаметно вползало утро -
мертвое утро, без птичьего гомона, злобно молчаливое, а вместе с ним в
сознание Тимофея вползала упрямая, скользкая мысль: неужели это его
последнее утро?
   Там, наверху, куда он летит, - пустота и смертельный холод.
   Надо что-то делать, пока ты мыслишь, двигаешься и живешь! Надо еще раз
попробовать добраться к двигателям, раньше это было легко. Неужели все
люки заперты?
   Тимофей выходит в кольцевой коридор, бежит к боковому люку, который,
как ему припомнилось, ведет в отсек двигателей. Бежит и с облегчением
открывает крышку, прочную, надежную, с уплотняющими прокладками, как на
морском теплоходе.
   За ней видны тускло поблескивающие стенки радиальной трубы. Перешагнув
через порог, Тимофеи, согнувшись, пробежал еще несколько метров и наконец
достиг желанной цели. Здесь, в этом пустотелом кольце, расположенном почти
по краю диска, должны находиться двигатели. Во всяком случае, так было
раньше.
   Опять неудача! Неизвестно зачем тут понастроили перегородок. Теперь уже
нельзя пройти коридор насквозь и возвратиться на прежнее место. Бабкин
уперся в закрытую дверь, вернее, в крышку люка. "Сектор ј 2", - прочитал
он четкую надпись. Интуиция, а главное, смутные воспоминания подсказывали,
что стоит лишь проникнуть за эту перегородку, как там тебя ждет еще не
остывшее тепло двигателя. Неужели и здесь заперто? Тимофей взялся за
ледяную ручку, опустил ее книзу, как у дверцы машины, и потянул к себе.
   Точно пламя вырвалось из пустоты, ударило в лицо, проникло в горло.
Бабкин задохнулся и сразу же захлопнул дверь. Придерживая ее спиной, будто
кто-то ломился сзади, Тимофей старался отдышаться, жадно ловя ртом
разреженный воздух. Еще немного - и все было бы кончено. Потом он отчаянно
корил себя за неосторожность. Ведь это же понятно: двигателям нужно
охлаждение, а кроме того, при работе они выделяют вредные газы, от которых
надо защитить аппараты "Униона". Вот и поставили перегородки.
   А нельзя ли подойти к двигателям с другой стороны? Вдруг какой-нибудь
из них стоит у самой стенки. Хорошо бы прижаться к этой теплой печке. И,
опасливо покосившись на закрытую дверь, Тимофей поплелся обратно. Вот
здесь он вышел в кольцевой коридор и повернул налево, - значит, теперь
надо идти дальше.
   Но что это? Впереди ярко сияют плафоны, как в вагоне московского метро.
Кто их включил? Зачем они здесь?
   Тряпка на ноге развязалась - чуть было не потерял ее Тимофей, - но он
торопился, чувствуя, что все это неспроста. Да нет, это не лампы, не
матовые плафоны, а оконца в солнечный мир. Играют зайчики на полу,
радужные, веселые.
   Наверху надпись "Сектор ј 4". Тимофей переступил порог и подошел к
первому оконцу. Не нужно тянуться к нему на цыпочках, стоит лишь чуть
приподнять лицо. За толстым стеклом величиною с. блюдце Тимофей не увидел
неба, и солнце светило где-то в стороне, сквозь другое окно, побольше.
Лучи падали на широкие листья, вроде как у тыквы, плети ее лежали на
кирпично-красной земле. Все это было вроде игрушечной оранжереи в большой
металлической байке.
   Бабкин заметил знакомые ему телеметрические приборы, которые определяют
температуру и влажность почвы, воздуха, отмечают процент кислорода,
учитывают интенсивность солнечного сияния. Все эти приборы
конструировались в лаборатории, где работал Тимофей. Знал он и о том,
почему тыква растет на красной земле. Это вовсе не земля, а искусственный
грунт, в который вводятся питательные вещества... Вот они, трубки, торчат.
А наверху другая трубка, через нее отводится кислород, вырабатываемый
листьями, если они освещены солнцем или даже электрической лампочкой.
   Неясное предчувствие царапнуло по сердцу. Уже известно, что с одного
квадратного метра листьев, примерно как в этой банке, можно получить
столько кислорода, что его хватит для дыхания двух человек. Это подсчитали
ученые, проектируя большой космический корабль. Уж не собираются ли там,
внизу, попробовать загнать диск в далекие космические пространства? Бабкин
хотел было узнать, куда идет трубка с кислородом, но это оказалось не
так-то просто. В соседней испытательной камере плавали водоросли, в
следующей росли какие-то лопухи.
   Заглянув еще в одну камеру, Тимофей инстинктивно отпрянул. На него
бросился одноглазый пес. Тычась мордой в окошко, он отчаянно лаял, но
сквозь изолированные стенки камеры и двойные стекла, между которыми,
вероятно, был выкачан воздух, звуки почти не проникали.
   - Тимошка! На место! Фу! - послышался знакомый женский голос.
   Вздрогнув, Тимофей оглянулся и со злостью щелкнул крышкой приемника. То
же самое, что и ночью. Оказывается, радиоволны попадают внутрь диска,
вероятно через антенны, которые соединены с разными приемниками. Вот и
сейчас эта кукла успокаивает подопытного пса по радио. Наверное, в его
камере громкоговоритель. Где ж он?
   Как ни старался Тимофей рассмотреть внутренность собачьей камеры, но
сделать ничего не мог. Пес прямо так и прилип к стеклу. Стоило лишь
улучить мгновение, чтобы заглянуть хоть в щелочку, как оскаленная морда
тут как тут.
   Тимофей опять включил приемник. Может быть, внизу скажут что-нибудь
насчет испытаний.
   - Будь ласка, одноглазик, успокойся, - ласково увещевал его голос с
Земли. - Який дурень! На мышей гавкаешь.
   Бабкин обозлился еще больше. Придумали тоже... "На мышей". Впрочем, чем
он отличается от того несчастного мышонка, который так же случайно, как и
Тимофей, оказался в диске?
   Пес, видно, услышал знакомый голос, устыдился и лег на свою подушку.
Теперь Бабкин мог подробно осмотреть его помещение. Кроме громкоговорителя
в стене торчал объектив маленькой телекамеры. К сожалению, в поле ее
зрения не попадало нижнее оконце, а то бы Тимофея заметили. Он не может
просунуть руку, чтобы помахать ею перед объективом. Разбить стекло?
Напрасная затея.
   Такие стекла не разбиваются, они должны выдерживать огромное давление,
как в батисфере.
   Под объективом - микрофон, похожий на перевернутое чайное ситечко.
Каждый собачий вздох воспринимает он своим чутким ухом. А Тимофея, сколько
бы ни орал под окошком, сколько бы ни стучал в него, - все равно на Земле
не услышат. Этому одноглазому псу предоставлена временная конура с
абсолютной звукоизоляцией. А если все-таки раздразнить его? Может, там
внизу, догадаются, что здесь не мышонок застрял? В самом деле, разве
порядочный пес будет выходить из себя по такому пустяку?
   Носом прижавшись к стеклу, Тимофей строил, как ему казалось, самые
оскорбительные для собаки рожи. Делал вид, что нагибается и поднимает
камень, грозил кулаком. Пес показывал зубы, рычал, а Римма его стыдила:
   - Ось дурило! Помовчи хоч хвылынку. Тут ликари кажуть, що у тебя
давление повышается. - Послышались какие-то другие голоса, и она спросила:
- Хочешь сахару?
   Тимошка вскинул голову. Под репродуктором вздрогнула металлическая
пластинка, на мгновение открылся наклонный желобок, и в Тимошкину пасть
скатился кусок сахара.
   Виляя хвостом, пес ждал, когда вновь бросят ему сахар, но Римма не
торопилась и болтала всякую чепуху. Как же тут Тимофею не досадовать?
   Назвали пса человечьим именем, посадили в тепло, кормят. А ты
приплясываешь от холода, со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было,
дышать трудно.
   Псу хорошо, там, внизу, врачи о здоровье его заботятся...
   От собачьего ошейника к втулке в стене тянулся кабель в металлической
оплетке, соединенной с приборами на поясе. Наверное, к этому широкому
поясу собака привыкла, ей не мешали ни микрофон для выслушивания сердца,
ни электрический термометр, ни разные другие приборы, показания которых
передаются на землю и автоматически записываются на ленте.
   Бабкину не приходилось иметь дело с подобными исследованиями, но
некоторые приборы этого типа конструировались, вернее, приспосабливались
для медиков в лаборатории, где он раньше работал.
   Тимошка не дождался сахара, равнодушно взглянул на страдающее лицо за
стеклом и потянулся к кормушке. Она была устроена довольно занятно и
чем-то похожа на автоматическую поилку. В маленькое блюдце, прикрытое
сеткой, поступала полужидкая овсянка. Пес слизывал ее с сетки, а голодный
Тимофей глотал слюну и в то же время прикидывал, чем можно объяснить столь
сложное устройство. Выводы, к которым он пришел, оказались
малоутешительными. Сетка нужна затем, чтобы удерживать кашу, когда диск
поднимется так высоко, что ослабнет земное тяготение. Видно, в кормушке
пружина, она постоянно прижимает кашу к сетке. Ведь собственной тяжести не
будет.
   - Не будет... - вслух прошептал Тимофей, еще раз глотнул накопившуюся
слюну и перебежал к следующему окошку.
   Здесь действительно были мыши. Но собака не могла их ни видеть, ни
слышать.
   В такой же звукоизолированной, как и у нее, камере бегали нумерованные
белые мыши. Да, да, нумерованные! На спинках их четко выделялись цифры.
"Как у футболистов", - подумал Тимофей, и опять ему стало неприятно.
Откуда-то вынырнула зеленая мышь, потом розовая, голубая. Мыши
раскачивались на веревках, грызли хлеб и сыр. Аккуратно нарезанные кусочки
великолепной пищи торчали в специальных зажимах. Тимофей не мог смотреть
на это без головокружения.
   За мышами смотрели глазом телекамеры - тут опять торчит ее объектив, -
микрофон прислушивался к веселому писку, приборы передавали вниз на Землю,
не холодно ли мышатам, хватает ли воздуха, не прибавить ли кислорода? Ну
конечно, - вон куда потянулась трубка из оранжереи. Этим же кислородом
дышал и одноглазый. Своим именем Тимофей не хотел называть пса даже
мысленно.
   В соседней камере жили Тимофеевы предки - пара макак-резусов. Родство,
конечно, далекое, но существа они живые, веселые. Чувствуют себя
прекрасно, прыгают, резвятся, перебрасываются бананами. Рядом с окошком
лежит апельсин.
   Протянуть бы руку, схватить и вцепиться зубами в сочную мякоть. Губы
пересохли, пить хочется. Дразнится обезьяна проклятая, содрала
апельсиновую кожу и брызжущие соком дольки бросает в окошко. Мякоть
шлепается о стекло, и топкие обезьяньи пальцы размазывают ее по
поверхности.
   Обезьяны одеты довольно странно, в модные с "молниями" курточки. На
одной из них - темная, на другой - в большую клетку. Видно, это сделано
затем, чтобы лучше различать обезьян в телевизоре. Под куртками, наверное,
датчики. А вон и кабели прикреплены к поясам.
   Но до чего же хочется пить! Неужели макаки ничего не пьют и обходятся
апельсинами? Впрочем, если "Унион" поднимется выше, где не будет тяжести,
то вода выскочит из сосуда и шариком поплывет в пространстве. Попробуй
тогда напейся.
   Зря беспокоился Тимофей