рой она
могла бы жить. И вот, заложив ногу за ногу, сидит перед тобой мальчик. Он
тоже один из тех, кому должно принадлежать будущее. Таких мальчиков не так
уж много, но они живут в дачах, построенных на ворованные деньги,
разъезжают в ворованных машинах. Они догадываются об этом, догадываются их
друзья, но никто не хочет называть вещи своими именами, лишь стыдливо
прячут голову под крыло и делают вид, что ничего не знают.
   Так вот и сейчас с Аскольдиком. Казалось бы, странно, что Набатников
прежде всего затеял разговор о "Волге", даче, зарплате, а не о том, почему
сфотографированы вовсе не те иллюминаторы, которые нужно.
   Ведь именно это его беспокоило, это мучило.
   Может быть, подсознательно, но Афанасий Гаврилович не мог отделить одно
от другого. Аскольдику на все наплевать. Какая ему разница, на чьи деньги
- папины или государственные - куплена машина? Не все ли равно, что
сфотографировать? Важно не попадаться.
   - Вы комсомолец, Семенюк? - после некоторого молчания спросил
Набатников.
   Аскольдик откинулся на спинку кресла.
   - Да. Но разве в мои обязанности входит проверка семейного бюджета? Я
уважаю своего отца, и подобный контроль был бы для него оскорбительным...
   - Но ведь здравый смысл подсказывает...
   - Я еще молод, Афанасий Гаврилович, - саркастически улыбнулся
Аскольдик. - Откуда у меня здравый смысл? Мне кажется, что папа умеет
жить. Ничего плохого в этом я не вижу.
   Набатников понял, что не здесь надо переубеждать Аскольдика, но как-то
не мог подойти сразу к основной цели разговора. Мальчишка наивен, хотя и
носит маску скептика. С годами это проходит, но есть недоумки, которые
такую маску носят до конца жизни.
   Нелегко разговаривать с этим заносчивым мальчуганом. Так, например, он
убежден, что судьба открытия или изобретения зависит только от людей,
облеченных властью. Это они стоят на пути новаторов. А попробуй скажи, что
от него - помощника фотолаборанта - тоже кое-что зависит, он рассмеется в
лицо. Его не переубедишь, даже если расскажешь во всех подробностях
историю с перепутанными аккумуляторами... Мало ли чего не бывает по
молодости лет.
   Обыкновенная ошибка. У девчонок память слабая, они рассеянные.
   Но чем объясняется ошибка Семенюка, надо разобраться обязательно. И
Афанасий Гаврилович решил вызвать его на откровенный разговор.
   - Вы человек взрослый, но еще очень молоды, чтобы безболезненно
воспринимать замечания и советы старших, а потому с вами разговаривать
довольно трудно...
   Но я попробую просто на пальцах объяснить вашу вину.
   Аскольдик поднял рыжеватые брови:
   - Вину? Интересно.
   Набатников вышел из-за стола, тяжело зашагал по комнате.
   - Вы увлекаетесь кинолюбительством, - продолжал он, искоса поглядывая
на Аскольдика. - Занятие интересное, но хлопотное. А у вас все
возможности. В НИИАП прекрасная лаборатория, а сам лаборант, при котором
вы состоите в помощниках, уже освоил проявление обратимой пленки и по
мягкости душевной выполнял все ваши заказы... Вы не расставались с
кинокамерой и однажды по срочному заказу Медоварова засняли ею окошки из
"космической брони".
   - Ну и что же здесь особенного? - пожал плечами Аскольдик. - При мне не
было тогда фотоаппарата. А снимки получились вполне приличными, Медоваров
доволен.
   - Охотно верю и ценю вашу оперативность. Вы сумели найти выход из
затруднительного положения. Ну а дальше?
   Со слов следователя Набатникову было известно, что Медоваров позабыл о
снимках. Да и Семенюк не помнил на какой пленке их искать. К тому же
заболел фотолаборант, и десятки пленок остались не проявленными. Семенюк
совершенно не знал этого процесса, а потому ждал, пока лаборант выйдет на
работу. И вдруг, как снег на голову, Медоваров срочно потребовал снимки
для отправки в Москву, чтобы Литовцев успел их сдать для очередного номера
журнала.
   - Ну а дальше? - повторил Набатников. - Кто вам проявил пленку и
отпечатал снимки?
   - Странный вопрос! В любой фотографии это можно сделать.
   - Проявить кинопленку?
   - Подумаешь, какая сложность!
   - Но ведь пленка обратимая. Значит, не в любой фотографии.
   Аскольдик несколько смутился.
   - Я уже не помню. Возможно, товарищ один проявил...
   Об этом и говорил следователь. Пока трудно разобраться, какими путями
пленка оказалась в чужих руках. Проявлялась она дома у одного
кинолюбителя. Римма могла бы подробно описать его внешность. Римма
пустенькая девушка, но в излишней доверчивости ее упрекнуть нельзя.
Познакомившись на танцплощадке с элегантным молодым человеком, Римма не
садилась в его машину, избегала темных аллей в парке над Днепром и
встречалась с ним только на танцах. На вопрос, где она работает, гордо
отвечала: "В научном институте". И, несмотря на предупреждение Медоварова,
что во всех случаях надо меньше говорить о работе, Римма стала
рассказывать, как без нее нельзя было обойтись в подготовке "Униона".
Хвасталась предстоящей командировкой в Ионосферный институт и, чтобы
придать этому максимальную достоверность, приводила множество интересных
подробностей, кто, и зачем, и почему туда летит. Римма познакомила своего
партнера по танцам с Аскольдиком и радовалась, что у них нашлись общие
интересы. Опять она начала лелеять мечту стать киноактрисой, потому что
мальчики изводили на нее множество пленки, которую проявлял ее новый
знакомый.
   - Меня вот что интересует, товарищ Семенюк, - продолжал расспрашивать
Набатников. - Почему вы снимали не те окошки, которые было приказано?
   - Откуда вы знаете? - огрызнулся Аскольдик.
   Возможно мягче, хоть это и было трудно, Афанасий Гаврилович пояснил:
   - Фотографии прислали нам на консультацию.
   Он сказал об этом совершенно искренне, но по вполне понятным причинам
не уточнял, что снимки прислали не из редакции.
   Аскольдик язвительно хмыкнул:
   - Значит, по фотографии вы можете определить, из чего сделаны окошки?
   Странно.
   - Дело не в том, товарищ Семенюк. Вы снимали нижние окошки, а вам
приказано было снять верхние.
   - Во-первых, я не верхолаз. А во-вторых, не вижу разницы.
   - Если бы вы поднялись наверх, тогда бы увидели.
   Набатников не хотел уточнять эту разницу: по всей окружности диска
между иллюминаторами находились рефлекторы радиолокаторов. А внизу их не
было.
   - Приказано отснять окошки, я и отснял, - оправдывался Аскольдик.
   - Но приказание выполнено не точно.
   - Я проявил творческую инициативу, - насмешливо процедил Аскольдик.
   - Бросьте вы меня дурачить, товарищ Семенюк! Ваша "творческая
инициатива"
   определяется словом "наплевать".
   Больше разговаривать не о чем. Действительно, Аскольдику на все
наплевать.
   Но почему это так волнует Набатникова? Он подробно рассказал
следователю о своем разговоре с Семенюком.
   - У меня нет никаких сомнений, что Семенюку было совершенно
безразлично, какие фотографировать окошки, - в заключение сказал Афанасий
Гаврилович.
   Но сердце почему-то неспокойно.
   Этого было слишком мало, чтобы отложить полет, до которого оставались
уже не дни, а часы.
    
  
 * * * * * * * * * *
  
  
  
 Часы томительные, тягучие. Поярков места себе не находил. Ну сколько раз
можно осматривать "Унион", проверять управление, оборудование? Сколько раз
изучать расчеты траектории? Да и кроме того, все это было сделано
давным-давно настоящими знатоками своего дела, которым Поярков верил
безоговорочно. А Набатников? А Дерябин? Разве в этих делах они меньше
понимают, чем конструктор?
   День клонился к вечеру. И если бы мальчик типа Аскольдика до конца
прочитал книгу, в надежде найти в ней нечто "волнительное" - любят они это
словечко, - то метал бы громы и молнии, писал бы в редакцию, что автор
снизил тему, что не знает он "правды жизни", если накануне полета в космос
некий Поярков, которому выпало это счастье, вдруг прогуливается с какой-то
малозаметной девицей. Разве об этом он должен думать перед
ответственнейшим испытанием?
   Аскольдиков, конечно, у нас достаточно, но людей, по духу близких
Пояркову или Нюре Мингалевой, в тысячи раз больше. И автор, как и Димка
Багрецов, страшно хочет им счастья. А кроме того, в жизни человека
настоящая большая любовь значит не меньше космического полета, и все это
неотделимо друг от друга. Вот почему Поярков с нетерпением ждал того часа,
когда можно постучаться в комнату Нюры и вызвать ее на прогулку. Теперь он
знал, что говорить.
   Ни от кого не таясь, Поярков взял Нюру под руку и вышел за ворота
института.
   Где-то за снежной вершиной догорало небо. Поярков сказал, что ночью
должен улететь на контрольный пункт, и сразу же замолчал. Молчали долго.
Слышался лишь размеренный точный шаг.
   - Вы меня любите? - неожиданно спросил Поярков. - Я знаю, вы не солжете.
   Нюра молчала.
   И это молчание было столь красноречивым, что у Пояркова остановилось
дыхание. Он поднял ее, маленькую, легкую, и, раскачивая на руках, что-то
шептал, низко наклонившись к лицу.
   Нюра хотела освободиться - все это случилось так неожиданно!.. Было и
радостно и немного стыдно. Она оправдывалась:
   - Я просила узнать... Ведь когда-то...
   - Не обижай меня, - говорил Серафим Михайлович, целуя ее. - Ничего не
хочу знать. Ничего.
   Потом они сидели на скамейке, где любил отдыхать Набатников, где
когда-то Димка на расстоянии метра друг от друга сиживал с Риммой.
Казалось, вот оно пришло, долгожданное счастье, но в душе росла тревога.
Поярков проклинал себя, что не сумел сдержаться, что все это случилось
накануне самого рискованного в мире опыта, и если он не вернется, то
заставит Нюру еще больше страдать.
   Она же, чувствуя что-то напряженное, неладное, выспрашивала. И дело
здесь не в мистике, телепатии и народных приметах, что, мол,
"сердце-вещун". Тут совсем другое. Сдержанность чувств, великолепное
качество в жизни, дается не каждому. Иной хоть и знает, что для общей
пользы нужно солгать, но когда это сделает, вдруг заалеет как маков цвет.
Так было и с Поярковым. Он не лгал, а просто уводил разговор в сторону.
   - Но почему нельзя было днем улететь? - допытывалась Нюра. - Почему
ночью?
   - Некогда.
   - Нашли же время для меня?
   Глядя на мерцающую многоцветную звездочку, самую яркую на всем
небосклоне.
   Нюра, как бы вспомнив о чем-то, спросила:
   - Вы будете отсюда далеко?
   - Далеко, - чуть слышно ответил Поярков.
   - Пусть не покажется это вам смешным, но я прошу: посмотрите на ту
звездочку. - Нюра подняла к ней голову. - Завтра в это же время я тоже
буду смотреть на нее и думать о вас.
   Прищурив глаза, Поярков заметил, что от дальней звездочки тянется к
нему тонкий, как алмазная нить, сияющий лучик. Это первая линия связи,
которую изобрели влюбленные. Тайным шифром, неслышимым и невидимым,
поверяют они друг другу мысли и чувства... Наивная игра, но сейчас ее
предлагает любимая.
    
 - Обещаете? - спросила она, обняла его голову, прижала к груди.
   И тут случилось самое непонятное, самое волнующее в жизни Пояркова. Он
услышал, как бьется сердце любимой. Он слышал его размеренный стук, потом
быстрые неуверенные толчки, замирание и вновь властные удары - тук-тук-тук.
   Он понимал ее волнение, и сердце его отвечало тем же. Оно живет! Оно
твое!
   И не видели они, как мимо проходил Димка Багрецов, и, конечно, не
знали, как тяжело ему. Именно здесь, на этой скамейке, сидел он с Риммой,
а сейчас бродит и бредит воспоминаниями. Радостно лишь то, что эти
счастливы. Пусть опять он что-то потерял. Но как хочется всех хороших
людей сделать счастливыми!.. Бабкин скоро уедет домой. Стеша ждет не
дождется, соскучилась. А у Вадима никого нет, ни одна девушка по нему не
скучает.
   Сегодня он хотел поговорить по телефону с матерью, но раздумал, боялся
ее взволновать - ведь она догадается по голосу, что сын чем-то обеспокоен.
   Разве это скроешь?
   А Тимка ни о чем не догадывался. Вот и сейчас, когда Вадим сказал, что
ночью улетает на другой контрольный пункт, Бабкин мог только посоветовать
одеться потеплее.
   - Может, на Алтай полетишь. Там горы повыше, чем здесь. Холодно. А я,
наверное, больше никуда не полечу, - продолжал он, сжимая и разжимая
больные пальцы, как ему советовали, для гимнастики. - Слишком много
приключений.
   Стеша беспокоится.
   - Но ведь она понимает...
   - Да, конечно. Только вот у меня дочь скоро будет.
   - Почему дочь?
   - Так хочу. Ее труднее воспитывать.
   - Оригинальничаешь, Тимка. Все говорят, что мальчишки - сорванцы, а
девочки тихие.
   - А потом вырастет какая-нибудь Римма.
   Вадим печально заметил:
   - Бывает. - И, тут же вспомнив историю с аккумуляторами, сказал: - А
вдруг бы она такую штуку учинила перед завтрашним полетом? Полная
катастрофа!
   Как ни странно, всегда спокойный, даже флегматичный, Бабкин заговорил
резко, взволнованно:
   - Ты думаешь, она бы переживала? Ерунда! А таких девчонок много. У них
свои интересы. Танцплощадки, сплетни, тряпки... Нет уж, довольно! И если у
меня будет дочь, то прежде всего я отниму у нее мечту о подобной чепухе. А
ведь есть девчонки, которые только в этом и видят счастье.
   - Их никто не научил любить, - в грустном размышлении подсказал Вадим.
- Любить свой труд и хороших людей.
   Прощаясь с Бабкиным, Вадиму хотелось расцеловаться, но он сдержался,
чтобы не выдать себя... Да, конечно, ничего особенного, обычный рейс на
"ИЛ-18".
   До скорого свидания, Тимка.
    
  
 ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
  
  
 Космонавты накануне старта. О чем они могли думать и 
   как об этом узнать? Что такое вялая лирика и можно ли 
   ее определить методами электроники? И в конце - о 
   крылатом слове победы и счастья.
    
  
  
  
 Нечего и говорить, что подготовка к таким ответственным испытаниям была
закончена задолго до полета, назначенного на рассвете. С шести часов
вечера территория, откуда должен был подняться "Унион", находилась под
усиленной охраной, и ни один человек, кроме директора Ионосферного
института Набатникова и еще двух-трех ответственных лиц, не имел права
подходить к летающей лаборатории.
   Нельзя даже сравнивать предыдущий старт с территории НИИАП, когда
"Унион"
   нужно было только переправить на ракетодром Ионосферного института, но
все же печальный опыт с молодыми инженерами, случайно оставшимися в
центральной кабине, сейчас несомненно учитывался.
   Здесь бы, конечно, никогда такого не произошло. Сам Набатников
осматривал каждый отсек гигантского диска, низко согнувшись, до боли в
спине ходил по трубчатым коридорам, заглядывая в камеры. Освещение
прекрасное, не хуже, чем в гостиных и каютах комфортабельного
дизель-электрохода. Ему представлялось, что после испытаний "Унион"
переоборудуют и вместо камер здесь появятся действительно каюты для
желающих испытать космическое путешествие на необычном лайнере-дирижабле.
Абсолютно безопасный полет. Сотни пассажиров плавно спускаются на землю в
назначенный пункт. А пока не лаборанткой Нюрой Мингалевой проверялись
новые ярцевские аккумуляторы, а заводскими инженерами. Они прилетели сюда
специально. Но и этого мало: окончательную проверку производил Борис
Захарович Дерябин, он же испытывал всю автоматику, радиоаппаратуру и
телеметрические устройства.
   Наконец все люки и центральный вход "Униона" были опечатаны, и теперь
за работой аппаратуры и поведением животных следили только на расстоянии в
лабораториях института.
   Пассажиров "Униона" уложили спать в десять часов вечера. Ни Поярков, ни
тем более Димка Багрецов не смогли бы заснуть так рано. Но их положили в
специально оборудованную для этого комнату, где главный врач "Униона" Марк
Миронович включил аппараты "электросна" и, поручив медсестре наблюдать за
спящими, осторожно вышел на цыпочках.
    
  
 * * * * * * * * * *
  
  
  
 Вадим открыл глаза, протер их и снова приоткрыл чуточку. Перед ним стояла
какая-то бесформенная фигура, похожая на водолаза. Наверное, это сон.
   - Довольно спать, - послышался гулкий и странный голос Пояркова. - Как
старики говорят: "Царство небесное проспишь".
   Он уже был готов к полету, одетый в скафандр, и сейчас говорил, не
поднимая прозрачного шлема.
   У Багрецова невольно мелькнула мысль: "А ведь мы скоро будем в этом
"царстве небесном". Царстве вечного холода, тьмы, пустоты... - Он
вздрогнул, поежился и тут же поспешил себя успокоить: - Нет, это говорится
в другом, мистическом смысле. "Царство небесное" сулят после смерти... А
мы ведь тоже можем..."
   До того рассержен был Вадим этой нелепой мыслью, что мгновенно вскочил
с постели, готовый сразу же надеть скафандр и лететь, лететь куда угодно,
забыв о своем позорном малодушии.
   Но все это оказалось не так-то просто. Открылась дверь, и,
предводительствуемая Марком Мироновичем, на пороге показалась целая
бригада врачей в белых халатах. Сейчас они будут выстукивать и выслушивать
пациента, советоваться и качать головами. Стоит ли, мол, посылать человека
в космос в таком неуравновешенном состоянии. И опять в голове у Вадима
пронеслась навязчивая, тошная мысль: "Консилиум у постели умирающего".
   Собрав всю свою волю, Багрецов проявил чудеса выдержки. Ни привычные
дедовские методы выслушивания больного, проверка пульса на ощупь, ни
современные электронные приборы, те, что безошибочно рисуют на экране
физиологические процессы, происходящие в организме, не показали сильного
нервного возбуждения и, тем более, угнетенного состояния будущего
космического пассажира. В эти минуты Вадим мог совсем не дышать или даже
остановить биение сердца, как, говорят, это делали легендарные индийские
факиры, только бы врачи допустили его к полету.
   Зря беспокоился Багрецов. Врачи еще раньше изучили его организм. Они
долго искали сердечные и всякие другие неполадки, которые хоть в малейшей
степени послужили бы препятствием к столь серьезному испытанию. И дело
вовсе не в том, что у него не нашли какого-нибудь аппендицита или других
скрытых болезней, могущих неожиданно обостриться в самое неподходящее
время; и не в том, что Багрецов вдруг оказался "атлантом", то есть
идеальной человеческой особью с точки зрения врачей и художников. Все это
относительные пустяки.
   А в чем же суть? Почему именно на Багрецова пал выбор Набатникова,
когда он - искал второго пассажира "Униона"? В том-то и дело, что здесь не
подходит слово "пассажир", здесь нужно лицо активное, действующее. Значит,
если Пояркова считать командиром корабля, как это принято в авиации, то
Багрецов должен быть либо вторым пилотом, либо штурманом, или, что ему
ближе всего, бортрадистом, или, вернее, и он и Поярков просто наблюдатели.
   Ведь у человека есть еще внутреннее зрение, интуиция, сложные чувства,
которых не заменишь никакой кибернетикой. Он сразу может принимать решения
при неожиданных обстоятельствах.
   Вадим резко приподнялся и посмотрел в окно.
   Диск "Униона", притянутый тросами к земле, слабо светился. Никаких
прожекторов, все буднично и просто. Но почему же так долго не идут за
"наблюдателями", почему так долго испытывают их терпение?
   Все было рассчитано абсолютно точно, и вовсе они не так уж долго ждали
- это время тянулось медленно. Буквально за час до рассвета, чтобы зря не
томить путешественников в кабине, за ними пришли Набатников, Дерябин и
главный врач, усадили в машину и с потушенными фарами подъехали к "Униону".
   Возле него уже стоял трехъярусный трап, высокий как пожарная лестница.
   Поднялись наверх. Под тяжелыми шагами Набатникова стонали ступеньки.
   Он снял печать и открыл люк. В который раз специалисты, под
руководством Дерябина, осматривали центральную кабину "Униона" и все его
уголки, но это повторилось и сейчас.
   После официальных и деловых инструкций Набатников не выдержал,
порывисто - даже кепка слетела с головы - расцеловал Пояркова и Багрецова,
но, чтобы это не походило на тревожное прощание, пошутил:
   - Пользуясь случаем, заранее поздравляю с возвращением. А то ведь к вам
потом не пробьешься. Совсем зацелуют.
   То ли у Дерябина был насморк, то ли он хотел