в городе должны были
наблюдать младшие  жрецы  храмов,  но  вмешиваться  в  побоища  им  не
позволяло достоинство служителей божества.
     В сады знати были проведены от реки каналы,  откуда черпали  воду
многочисленные  рабы.  Им  не  приходилось далеко ходить,  и свободные
горожане глухо роптали,  видя,  как  легко  и  просто  достается  вода
презренным иноземцам - пленникам войны и рабам местного происхождения,
презираемым не меньше.
     Каналов было довольно много.  Они проходили через весь город,  во
всех направлениях, вдоль улиц, и через них были перекинуты мостики.
     Но никому не приходило в голову воспользоваться ими,  вместо того
чтобы ходить к реке или колодцу.  Вода в каналах принадлежала знати, а
законы страны сурово карали за присвоение чужой собственности.  Редкий
смельчак отваживался рискнуть под покровом ночной темноты.
     Глаза жрецов видят и в темноте.
     Были случаи!  Мороз продирал по  коже  свободных  горожан,  когда
память воскрешала картины наказаний.
     Нет уж,  лучше ходить всю ночь к реке  и  обратно,  сгибаясь  под
тяжестью  сосуда,  чем  позволить  себе заметить соблазнительный блеск
воды в канале, идущем мимо сада или огорода тут же, совсем рядом.
     - О Геро!  - воскликнул пожилой мужчина, опуская на землю тяжелый
глиняный сосуд огромной величины,  но вмещавший совсем немного воды  -
так толсты были его стенки.  - О бог моря, рек и дождя! Что стоит тебе
послать нам дождевую тучу?  Или ты поссорился с Воаном и  тот  отказал
тебе в ветре?
     - Что ты там бормочешь?  - насмешливо спросил  другой  горожанин,
также опустивший на землю свой сосуд, чтобы немного передохнуть. - Где
это видано,  чтобы боги помогали простым людям? Они приходят на помощь
только жрецам, когда им нужно обидеть кого-нибудь, да и то не всегда.
     - Это,  конечно,  ты,  Моа?  -  спросил  первый,  всматриваясь  в
темноту.  -  Я  узнал  тебя по твоим речам.  Смотри,  твой глупый язык
доведет тебя до священного огня.
     Тот, кого  звали Моа,  подождал,  пока удалялись проходившие мимо
них люди.  Свет  факела  на  минуту  осветил  обоих  собеседников.  Их
обнаженная   кожа  заблестела  расплавленной  бронзой.  Оба  были  уже
немолоды,  спутанная грива волос падала ниже плеч.  Одежда состояла из
одной набедренной повязки и сандалий в виде дощечки с узким ремешком.
     - Священный огонь...  - сказал Моа,  когда никто уже не  мог  его
слышать.  - В стране Моора каждый может оказаться в этом огне. Ден или
Геза...
     - Замолчи!  - испуганно прошептал собеседник Моа.  - Не произноси
громко страшных имен властителей жреческой касты.  Или отойди от  меня
подальше.
     Моа рассмеялся.
     - Я  их  не  боюсь,  - хвастливо сказал он.  - Ден ила Геза могут
любого человека объявить безумным и бросить  в  священный  огонь.  Для
того  он  и  горит  в  храме,  чтобы жрецы могли избавляться от людей,
которые им не нравятся. И с тобой это может случиться, благоразумный и
осторожный Гуно.
     - Никогда!  Я не ругаю жрецов,  как ты. Я не смеюсь над богами. Я
жертвую  на  храм и приношу цветы статуям богов.  Один из моих предков
был жрецом, - это всем известно.
     - Раз ты сам не жрец,  - со смехом сказал Моа,  - значит,  твоего
предка выгнали из храма. Не хотел бы я иметь такого родственника.
     Гуно рассердился:
     - Говоришь,  сам не зная что.  Всем известно, что мой предок умер
жрецом,  а его сын отказался от сана потому,  что стал солдатом.  Уйди
лучше, чем болтать вздор.
     - Хорошо,  не сердись.  Ведь мы добрые соседи.  Мои слова вызваны
усталостью. Я не хотел тебя обидеть.
     - Долго  тебе  еще носить воду?  - спросил Гуно,  удовлетворенный
словами Моа.
     - Это последний.
     - Как, уже?
     Моа пожал плечами.
     - Клочок земли, который принадлежит мне, полить недолго, - сказал
он.
     - У меня такой же сад и такой же  огород,  как  у  тебя.  -  Гуно
недоверчиво  покачал  головой.  -  Мы вместе вышли из дому.  А я еще и
половины не полил.
     - Значит,  ты  слишком лениво ходишь,  - сказал Моа,  - и слишком
часто отдыхаешь.
     - Ты моложе меня, - вздохнул Гуно. - И мог бы не носить воду сам.
Все удивляются,  что, вернувшись с победоносной войны, ты не получил в
награду раба.
     Теперь вздохнул Моа.
     - Ты  прав,  -  сказал  он,  - язык мой губит меня.  Все солдаты,
вернувшиеся с войны,  получили по рабу,  а то и  по  два.  Все,  кроме
трусов.  Но  я  никогда не был трусом.  Никогда!  - повторил он.  - Но
однажды я сказал, что война обогащает жрецов, и мои слова слышал жрец.
Вот и все.
     Гуно хотел что-то сказать, но вдруг сильно вздрогнул.
     - Смотри!  -  прошептал  он,  судорожно  схватив  за  руку своего
соседа.
     Но Моа и сам увидел. Неприятный холодок страха мурашками пробежал
по его спине.
     Во мраке ночи, среди бесчисленных огоньков звезд, вспыхнула вдруг
новая звезда.  Она загорелась ровным светом, и так ярко, что выступили
из мрака стены домов и застывшие неподвижно фигуры людей с сосудами на
спинах.
     Звезда горела  почти  у  самой  земли  и  явно  не принадлежала к
небесным светилам.  Она находилась где-то в самом городе, - видимо, на
одном из холмов.
     Раздались крики.  Многие,  выронив  сосуды,  упали  на  землю   и
спрятали  лица  в  уличной  пыли.  Другие,  придя  в  себя,  бросились
врассыпную.
     - Конец работе!  - сказал Моа.  - Теперь все попрячутся.  Хорошо,
что я успел натаскать воду раньше, чем загорелся проклятый шар.
     Он оглянулся  и увидел,  что стоит один.  Гуно успел уже убежать.
Его сосуд остался на улице.
     Моа усмехнулся.  До  чего  же боятся люди верховного жреца Дена и
его брата Гезы,  а также всего,  что имеет  к  ним  хоть  какое-нибудь
отношение...
     Первый непреодолимый ужас ушел  из  сердца.  Моа  удивлялся,  что
вообще мог испугаться.  Звезда вспыхивала в городе не в первый раз,  и
свет ее никогда и никому  не  повредил.  Ужас  города  и  всей  страны
вызывала непонятность этого света.
     Улицы опустели. Теперь до самого утра никто не осмелится рискнуть
выйти из дому. Многие деревья, кусты и грядки останутся сухими.
     - Проклятый Ден! - сказал Моа.
     Он мог  ругать  жрецов,  бравируя  опасностью,  мог  смеяться над
богами,  не очень  рискуя,  но  эти  два  слова,  вырвавшиеся  у  него
невольно,  под влиянием возмущения,  могли стоить ему головы,  если бы
кто-нибудь услышал их.
     Моа боязливо огляделся.
     И задрожал,  увидя зловещую черную  фигуру,  медленно  шедшую  по
улице и находившуюся почти рядом.
     Жрец!
     Слышал он или нет?..
     Моа замер, боясь пошевелиться.
     Жрец подошел и остановился. Его черная одежда сливалась с уличной
темнотой, и только по краям складок играли блики света от таинственной
звезды.  Блестел гладко обритый череп,  и,  как показалось Моа, злобно
сверкали глаза.
     Жрец слегка повернул голову, и свет звезды лег на его лицо.
     Моа узнал черты этого лица,  известные  всей  стране,  и  у  него
подкосились колени.
     Перед ним стоял сам Геза!
     - Встань!  - услышал Моа голос страшного жреца.  - Я не божество,
чтобы мне поклоняться. Ты не раб.
     Моа послушно  поднялся,  хотя  от  страха едва держался на ногах.
Попробуй не выполни приказ Гезы!
     - Да,  господин, - прошептал он. - Я свободный горожанин. Но, как
и все, я твой раб.
     - Что делаешь ты один на улице?  - Геза посмотрел на сосуды,  два
огромных кувшина,  стоявшие на земле. - А, понимаю, ты носишь воду? Но
как можешь ты нести одновременно два таких больших сосуда?
     - Только  один  принадлежит  мне,   господин,   -   ответил   Моа
значительно  окрепшим голосом.  Геза казался совсем не таким страшным,
каким рисовало его воображение большинства жителей  города.  -  Второй
сосуд - моего соседа. Но он убежал, испугавшись, как испугались все.
     - Чего испугался он?
     Как ответить на такой вопрос? Моа молчал.
     - Ты понял?  - Голос Гезы был строг, но в нем не слышалось гнева.
- Почему ты не отвечаешь мне?
     - Прости, господин!
     - Чего испугался твой сосед?  Впрочем,  можешь не отвечать, я сам
знаю. Люди глупы и боятся того, чего не понимают. А ты не боишься?
     - Боюсь, господин. Но меньше других. Я солдат.
     - Этого,  - Геза указал рукой на таинственную звезду, - совсем не
надо  бояться.  Ничего страшного или опасного здесь нет.  И того,  кто
зажигает этот свет, также не надо бояться. Тем более проклинать его.
     Моа затрепетал всем телом.
     - Кто может проклинать верховного жреца,  -  сказал  он  дрожащим
голосом. - Вся страна благословляет тебя и твоего священного брата.
     Геза улыбнулся.
     - Ты   проклинал  его,-  сказал  он,  -  ты  сказал  только  что:
"проклятый Ден".  Или я неправильно расслышал?  Встань! Я уже говорил,
что мне поклоняться не надо.
     - Господин, пощади! - взмолился Моа.
     - Ты знаешь, что обязан мне повиноваться, - сказал Геза. - Почему
же ты не выполняешь моего приказа?
     Моа вскочил, как подброшенный пружиной.
     Геза молчал. Отблески белого света играли в его темных задумчивых
глазах.  Молодое  лицо,  словно изваянное из потемневшей бронзы,  было
спокойно и чуть грустно.
     И вдруг,  вместо ожидаемого Моа смертного приговора, из уст жреца
раздались совершенно другие слова.
     - Как  странно!  -  сказал Геза.  - Давно вспыхивает в нашем доме
этот свет.  Ничего не случилось,  никакого несчастья не произошло ни с
кем.  А люди боятся не меньше,  чем в первые дни, когда в нашем городе
жили они.  Никого нет.  - Геза,  точно в недоумении, оглядел пустынную
улицу.  -  А  людям  надо  работать,  носить  воду  для  своих садов и
огородов.  Все попрятались. Только этот один, бывший солдат, стоит как
столб и пялит глаза на свет,  причины которого не понимает. Скажи мне:
почему вы все так глупы?
     - Не знаю, господин, - робко ответил Моа.
     - Ты тоже уйдешь домой и перестанешь носить воду?
     - Я кончил, господин. Этот сосуд - последний.
     - А если бы он был не последним?  Отвечай же!  Стал бы ты  носить
воду и дальше?
     - Не стал бы, господин.
     - Отчего?
     - Нельзя, господин. Так думают все.
     - Очень жаль, что так думают.
     И, повернувшись спиной к ошеломленному Моа,  Геза отошел от него,
и вскоре черная фигура растаяла во мраке.
     Моа стоял,  ничего не понимая.  Геза,  первый жрец  храма  Моора,
слышал  кощунственные слова простого горожанина и не осудил его тут же
на смерть за оскорбление верховного жреца.
     Невероятно!
     "Он просто забыл,  - подумал Моа.  - Рассуждая о нашей  глупости,
забыл то,  что я сказал и что он слышал. Завтра он вспомнит, и тогда я
погиб".
     Но он тут же сообразил, что Геза не спросил его имени и вряд ли в
такой темноте мог хорошо рассмотреть и запомнить лицо, которого раньше
никогда не видел.
     - Будь я проклят,  - тихо сказал Моа, - если позволю себе еще раз
распустить язык. Гуно был прав.
     И, опасаясь,  что  жрец  вернется,  Моа  схватил  свой  кувшин  и
бросился к дому.
     Кувшин Гуно остался на улице.
     Никто больше не рискнул выйти.  Только рабы в садах знати,  дрожа
от страха,  по-прежнему черпали и носили воду. Они знали - ничто, даже
землетрясение,  не послужит им оправданием, если они прекратят работу.
Страх перед гневом господина был сильнее суеверного ужаса.
     Звезда горела всю ночь ровным, немигающим светом.
     Но если бы кто-нибудь заглянул за  ограду  дома,  принадлежавшего
Моа,  то  мог  бы увидеть,  как сам Моа и его жена продолжают поливать
грядки.  Хитрый солдат давно уже пользовался водой из канала,  идущего
мимо  его  сада.  Зарытая  в земле бамбуковая труба вела к подвалу его
дома. Моа носил воду на глазах соседей только для вида, чтобы никто не
мог даже заподозрить его в нарушении закона.
     Риск казался  ему  небольшим.   Моа   верил   в   покровительство
могущественного человека, которому служил верой и правдой.

ВЕРХОВНЫЙ ЖРЕЦ

     Комната была похожа на фонарь.
     На каждой из ее семи стен было окно. А над полом, сплошь покрытом
звериными шкурами, находилось восьмое, во всю величину потолка.
     Через восемь окон виднелись звезды.
     Посередине комнаты  слабо  поблескивала  поверхность пятигранного
стола.  На нем ничего не  стояло,  и  в  кажущейся  глубине  полировки
отражались мерцающие точки звезд.
     Над столом,  неизвестно как и на чем подвешенный,  испускал узкий
пучок слабого света черный шар. Матовая его окраска казалась сплошной,
и трудно было определить,  откуда, из какой точки, выходил из него луч
света.
     Комната тонула во мраке.  Освещен был  только  небольшой  участок
стола  и  стоявший  возле  него  не то табурет,  не то низкий стул без
спинки. Сиденье, сильно выгнутое, было покрыто белой шкурой.
     Стол занимал   три   четверти   комнаты.  Квадратные  окна  почти
соприкасались одно с другим.  Видимо,  это помещение находилось высоко
над городом, так как, кроме звезд, ничего не было видно, даже верхушек
деревьев.
     Впечатление окружающей пустоты усиливалось отсутствием или полной
прозрачностью оконных стекол. Но внутрь комнаты не проникало дуновение
наружного воздуха.
     У стола стоял человек  высокого  роста,  одетый  во  все  черное.
Слабый свет от шара падал на его руки с костлявыми пальцами,  а иногда
выхватывал из темноты гладко обритую голову.  Тогда становились  видны
глубокие морщины, покрывавшие лоб и впалые щеки.
     Человек был очень стар.
     Он пристально всматривался в поверхность стола, а его правая рука
непрерывно двигалась, точно нажимая на что-то.
     Черный шар  висел  неподвижно,  но  исходивший  от него луч света
время от времени слегка перемещался.  Когда  он  осветил  край  стола,
стало видно,  что там расположены две пластинки. Старческая рука часто
и нетерпеливо нажимала на одну из них.
     Требуемого результата,  очевидно,  не  получалось.  С уст старика
сорвалось короткое слово, похожее на проклятие.
     Он наклонился.
     Причина неисправности выяснилась сразу. Между пластинкой и нижней
рамой стола лежал скомканный кусок материи.  Видимо,  кто-то,  вытирая
пыль, забыл эту тряпку в неположенном месте. Кнопка не могла полностью
опуститься,  и  острый  стерженек  на  ее конце не доставал до другой,
узкой металлической пластинки.
     Старик протянул  было  руку  убрать  помеху,  но не притронулся к
тряпке. Он выпрямился и повернул голову к одной из стен.
     Луч света освещал теперь лицо старика.
     Черты его напоминали хищную птицу.  Плоский лоб упирался в прямую
линию  узких  бровей.  Небольшие  темные глаза,  широко расставленные,
блестели совсем молодо.  Над маленьким ртом с плотно сжатыми губами  и
острым подбородком,  как клюв изгибался тонкий горбатый нос.  Покрытая
морщинами кожа отливала цветом бронзы с примесью сурика.
     Черный шар   вдруг   вспыхнул.  Теперь  он  стал  матово-белым  и
засверкал, как маленькое солнце. Комната ярко осветилась. Кроме стола,
табуретки и шкур на полу,  в ней ничего не было. Шар как будто висел в
воздухе. На чем он держался, даже теперь, при свете, не было видно.
     На груди  старика,  на  тонкой цепочке,  висела маленькая золотая
трубочка. Он взял ее и поднес к губам.
     Пронзительный звук   раздался   в   комнате.  Он  не  дрожал,  не
колебался,  не вибрировал.  Точно протянулась вдруг невидимая струна и
звучала, казалось бы, невыносимо для человеческого слуха.
     Прошло минут  десять.  Старик  стоял  неподвижно,  как  изваяние,
только   левая   нога   ритмически   подрагивала   от  нетерпения  или
возрастающего гнева.
     В углу комнаты беззвучно откинулась крышка люка. Из него поспешно
поднялся юноша.
     Он был высок, строен и мускулист. Черные волосы, стянутые золотым
обручем,  проходившим посередине  лба,  спускались  на  плечи.  Одежда
состояла из одной только белой набедренной повязки. Правильные черты и
большие выразительные глаза делали лицо юноши красивым и мужественным.
Остановившись перед стариком, юноша замер красно-бронзовой статуей.
     Несколько секунд старик смотрел на него глазами, налитыми кровью.
Бешенство исказило его черты. Кивком головы он указал на кнопки.
     Юноша наклонился и сразу увидел  злополучную  тряпку,  видимо  им
самим забытую здесь. Внешне спокойно он убрал ее. Только едва заметная
дрожь выдала охватившее его волнение.
     Старик повелительно протянул руку. Он стоял все так же неподвижно
и не произнес ни одного слова.
     Юноша не колебался и не просил о прощении. Очевидно, он знал, что
это бесполезно.  С тем же спокойствием он снова  наклонился  и  достал
из-под стола длинную тонкую плеть.
     Старик вырвал ее и замахнулся.
     Юноша не сделал ни малейшей попытки защититься от удара,  даже не
закрыл лицо. Он смотрел поверх головы старика.
     Плеть свистнула.   На  обнаженном  плече  вздулась  сине-багровая
полоса.
     Юноша не  пошевельнулся.  Его лицо оставалось таким же спокойным,
точно удар был нанесен не ему.
     Плеть взвилась вторично.
     Но на этот раз удара не последовало.  Костлявая рука была  кем-то
перехвачена в воздухе.
     Старик яростно  обернулся,  дернулся,  пытаясь  освободиться,  но
сильные  пальцы  сжали  его кисть,  и плеть выдала из сразу ослабевшей
руки.
     - Пусти! - сказал он тихо.
     Стальная хватка разжалась.
     Перед стариком  стоял  молодой  человек  не  старше тридцати лет.
Ростом он был немного ниже старика и так же,  как  тот,  одет  во  все
черное.
     Несмотря на  разницу  в  возрасте,  между  ним  и  стариком  было
поразительное сходство. Обритый череп, лоб, брови и тонкий с горбинкой
нос были одни и те же. Но у молодого человека все черты были смягчены,
не  столь  резки.  У  старика  глаза  были  черные и почти круглые,  у
молодого - карие и удлиненные.
     - Ах, Ден! - сказал молодой человек. - Ведь ты обещал мне.
     У него был приятный голос низкого тембра.
     Старик повернулся к юноше,  который стоял на том же месте и в той
же позе,  устремив взгляд куда-то в пространство. Казалось, он даже не
заметил появления третьего действующего лица этой сцены и сыгранной им
роли.
     - Убирайся! - сказал старик.
     Юноша спокойно направился к люку.
     Когда крышка опустилась за ним, старик обернулся.
     - Откуда ты взялся? - спросил он угрюмо.
     - Я только что вернулся.
     - И поспешил на помощь братцу?
     - Я не знал, что тут происходит. Я оказался здесь случайно.
     - Где ты был?
     - Прогуливался перед сном.
     - И думал о ней?
     - Да, о ней.
     Старик рассмеялся.
     - Твой  милый  Рени  обозлил  меня,  -  сказал  он.  - Из-за него
сорвалось сегодняшнее наблюдение. Но я научу его аккуратности!
     - Оставь его в покое, Ден! Рени мой молочный брат, и я люблю его.
     - Молочный брат...  люблю.  - Ден фыркнул.  - Он раб, был, есть и
будет рабом. Не больше.
     - Все равно.  Он мой брат,  и я не позволю тебе истязать  его;  к
твоим услугам много других.
     Ден промолчал. Немного спустя он спросил с кривой улыбкой:
     - А меня ты кем считаешь, Геза?
     - Тем,  кто ты и есть.  Ты мой родной брат, Рени - молочный. Но я
отношусь к вам обоим одинаково.
     - Да, я это знаю.
     Ден произнес  эти  слова  внешне равнодушно.  Казалось,  он решил
прекратить     разговор,     который      был      ему      неприятен.
Сочувственно-ироническим тоном он прибавил:
     - Тебе  следовало  бы  помнить,  что  стоит  мне   рассказать   о
сегодняшней  сцене  и  нашем  разговоре  -  и  твой любимый Рени будет
обезглавлен. Ты не сможешь его спасти.
     Говоря, он не смотрел на брата, с деланным интересом рассматривая
кнопки.
     - Я знаю это,  - ответил Геза. - Но ты никогда этого не сделаешь.
Я же сказал, что отношусь к вам обоим одинаково.
     Ден вздрогнул  от этой скрытой угрозы.  Он знал - Геза никогда не
бросает слов на ветер.
     Власть верховного  жреца  была почти безгранична,  но первый жрец
храма Моора имел  неоспоримое  преимущество