к  урочной стене. Даже не удивился,
увидев там Лилара.
     Кивнули,  насупясь.  Слова,  предписанные  законом  - пожелания снов да
восхваления  Спящих Богов, - не шли с языка. Пустословить с утра было тошно.
Лилар присел, уйдя по плечи в траву, рядом с ним опустился и Инебел.
     -  Здесь  ночевал,  -  утвердительно  проговорил сын гончара. - Не ври,
вижу. Нанюхался ягоды?
     -  Получилось.  Только  утром догадался, - тихо, почти виновато ответил
маляр.
     -  Дома  -  ни-ни.  Сейчас  не  ешь,  с души воротит, я знаю; к полудню
потянет - так вот.
     - Да ты что?..
     - Да я что надо. И не кобенься, бери, чай я тебе не брюхоног неусыпный.
Подол подставляй.
     В   складки   передника  Инебела  перекочевал  увесистый  сырой  кусок,
обернутый  шершавым  лопушистым листом. Не давешняя ли запеканка из душистых
зерен? Нет, ломоть печеной рыбы.
     Той самой рыбы.
     -  Зарой  под  камешком,  -  наставительно продолжал сын гончара. - Как
утреннее  солнце  падать начнет, тебя от голода аж перевьет и в узел свяжет.
Натерпелся я в свое время.
     - Я думал, ваш дом эта кара стороной обошла...
     -  Лопух ты, лопух белый. Мы ж с отцом противоядье искали. Затем отец и
ягоду эту на смоковницу подсадил.
     - А ежели б выдал кто?
     -  Некому.  Вот  тебя отец заподозрил, что к жрецам перекидываешься, за
юбку выслуживаешься - велел от двора взашей гнать.
     - А теперь?
     -  Лопух  белый.  Теперь  мы  одним волосом повязаны. Что два соседских
нечестивца. Жреца-то сообща задавили.
     Инебел  вздохнул,  невольно повел глазами в сторону нездешней обители -
ни  с  кем-то не хотел бы он быть повязанным. И почему это не дано каждому в
отдельном  доме  жить, по собственному разумению? А то ведь ни на кого глаза
не  глядят.  Отец  с  матерью  все  в  спину  пальцами торкали - не по уроку
усердствуешь, не по красильному назначению вопросы задаешь... Потом вот эти.
Сперва оттолкнули, теперь притянули. А ведь чем они дышат - не любо ему. Все
дым чужой. Не напитаешься, не обогреешься, только голова заболит.
     - Пристально глядишь, - предостерегающе заметил Лилар.
     - А что, не дозволено?
     -  Да  пока дозволено. Только другие так не глядят. А ты делай так, как
отец  учит:  раз глянул, потом спиной оборотился - и думай. А виденное пусть
перед глазами стоит. Этому, правда, научиться надобно...
     Учиться? Научиться бы, чтобы не стояло это перед глазами день-деньской,
от  восхода  до  заката. Научиться бы, чтобы не думать об этом с заката и до
восхода...
     -  Отворотись,  тебе  говорят!  -  Лилар  цепко  взял  маляра за плечо,
отвернул  от  обители сказочной. - Чего долго-то смотреть, когда и так ясно:
не Спящие это Боги. То есть спят они, естественно, но не это у них главное.
     Лилар  вытянул  шею,  как  недавние  скоки,  огляделся  - никого, кроме
детишек-несмышленышей, поблизости не было.
     -  Главное  в  них  -  это  то,  что  Богово. А Богово - это то, что не
нашенское, не людское.
     Инебел  с  тоской  поглядел  прямо в черные сузившиеся на солнце глазки
гончара.  Да,  он  это все серьезно, и он это все надолго. Не этот разговор,
естественно,  а безгранично высокомерное, непререкаемое убеждение в том, что
именно  он  постиг  тайну  Нездешних, единолично владеет ею и волен делиться
этой тайной, как милостью, только с избранными.
     -  А не людское в них то, - торжествующим шепотом заключил Лилар, - что
для них вкушать пищу - не есть срам!
     Лилар  победоносно глянул на собеседника и немного изменился в лице: уж
очень скучный вид был у молодого маляра.
     -  Могут  же  быть  люди,  у  которых  другие законы... - примирительно
проговорил Инебел.
     -  Но  это  не  люди  -  это Боги! И потом, пока таких людей, с другими
законами, под нашими двумя солнцами нет. ПОКА!
     Инебел  снова  прилег в траву, начал медленно растирать виски. Очень уж
голова  разболелась - то ли давешнее, от ягодного сока, то ли Лилар со своим
многомудрым вещанием...
     -  Ишь, постель длинную белым одеялом накрыли, на одеяло многие миски с
едой понаставили, хотя по одному корытцу на конец вполне достало бы. - Лилар
говорил  размеренно,  словно  горшки  свои  готовые  пересчитывал. - Едят, а
серебряный  подает. Совестливый, поди, не иначе - никогда не ест, не пьет. А
руки  четыре.  Сейчас  кончат,  по  всему  обиталищу  разбегутся - кто корни
копает,  кто  зверей диковинных пестует. Утреннее солнце уже в вышине, а они
опять  за  постель  едальную усядутся. И нет, чтобы давешнее подогреть - все
свежее  пекут.  Там,  глядишь,  еще  помельтешат  себе на забаву - и уже под
вечернее  солнышко  жуют. Ну, мыслимо ли людям так жить? Богово это житье, и
сии  Боги  должны  называться  соответственно:  вкушающие. Так их и рисовать
должно.
     Инебел  перестал  тереть виски и медленно поднял голову. Вот теперь уже
все  сказано.  "Рисовать  должно".  Вчера  вечером  разговор  о  том, что же
получает   Арун   взамен  своего  попечительства,  оказывается,  был  только
вступлением. Благодарность, верность... Слова.
     "Рисовать должно".
     Это - требование дела.
     - Закон запрещает рисовать едящих...
     -  Людей!  А  я  тебе  толкую  о  Богах.  И  чему тебя отец наставлял -
божественное от смердящего не отличишь!
     Инебел  сел,  обхватив  колени слабыми, ни на что сегодня не пригодными
руками.  Прямо  перед  глазами  тускло  серела  неразрисованная изгородь, на
которой он должен был изобразить Нездешних Богов. Спящих, восстающих от сна,
увеселяющих себя причудливой работой. Хотя можно ли называть работой то, что
чужими  руками  деется?  А  у  них  этих  рук  чужих - пропасть. И резать, и
долбить, и копать - на все особая чужая рука, то блестящая, то смурая.
     -  Я буду рисовать Нездешних такими, какими предстают они передо мной в
утреннем  солнце истины, - спокойно, уже без прежней безразличной усталости,
проговорил Инебел. - Я буду рисовать их в исполнении забот человеческих.
     Лилар  подскочил,  словно  змей-жабоед,  стремительно выпрямляющийся на
кончике хвоста при виде добычи.
     Поднялся  и  Инебел,  и  бывшие  друзья  стояли друг против друга ближе
вытянутой  руки,  и  оба  чувствовали, что между ними - по крайней мере одна
улица и два арыка.
     -  А ты упорно не называешь их Богами, - вдруг заметил Лилар, враждебно
поблескивая узкими, не отцовскими глазами.
     - Я называю их "Нездешние", ибо это - их суть.
     -  Их  суть  в  небоязни  еды, которая, в отличие от сна, есть зримое и
весомое  благо! Они - истинные Боги, потому что в бесконечной мудрости своей
преступили  ложный  стыд,  который,  как  дурной  сон  после ядовитого сока,
сковывает  весь  наш  город!  Они  явились  к  нам  для того, чтобы показать
истинный  путь: сильный и мудрый да накопит то, что можно собрать и сложить,
то, что можно дать и отнять. А это - пища. Еда. Жратва. Понял?
     - А зачем? - безмятежно спросил Инебел.
     - Затем, что тогда сильный и мудрый сможет хилому и слабоумному дать, а
может  и  отнять.  И  тогда  хилый будет принадлежать сильному, словно кусок
вяленого мяса.
     -  Жрецы раздают нам еду, но мы, как и все под солнцами, принадлежим не
жрецам, а великим и Спящим Богам.
     -  Потому что олухи - наши жрецы! В Закрытом Храмовище их тьма тьмущая,
все  грамотные,  давно  могли  бы  всех  нас, как нить паучью, на один палец
навить,  в  улиткин  домик запихать и глиной вонючей замазать! Поперек улицы
могли бы всех нас уложить и по спинам нашим ходить! Нет, мы на их месте...
     Он вдруг осекся, ресницы его испуганно взметнулись вверх, и на какое-то
мгновение глаза стали круглыми, как у Аруна.
     -  А  действительно, - проговорил Инебел, глядя на него с высоты своего
необыкновенного  роста, - ты сегодня не работаешь, ты пришел ко мне с тайной
беседой  и  задней мыслью. Ты хочешь, чтобы я стал твоими руками, послушными
из  благодарности,  смиренными  и  безответными,  -  совсем  как  чужие руки
Нездешних... Но какой прок из всего этого тебе, сын горшечника?
     Лилар  стоял  в  траве, доходившей ему до пояса, с шумом выдыхая воздух
сквозь  узкие, причудливо вырезанные ноздри, и все старался, наклоняя голову
набок, глядеть мимо Инебела, спокойно взиравшего на него сверху вниз. И этот
взгляд никак не позволял горшечнику почувствовать себя хозяином положения.
     -  Много  хочешь знать с чужих губ, сын маляра, - сказал он, изнывая от
невозможности  сохранить высокомерный тон. - Попробуй узнать хоть что-нибудь
из собственной головы. Это тебе не угольком заборы полосатить!
     Вот  так  и  кончился этот разговор с тобой, детский друг мой Лилар, но
разговоров еще будет предостаточно! Что-то бродит в ваших умах, что только -
толком  не  разберу,  не до того сейчас, но понял я пока одно - уж очень вам
нужны  чужие  руки,  вы теперь от меня так просто не отступитесь. Потому что
вам  нужны  не  просто  руки,  а  те,  которые умеют рисовать, да так, чтобы
нарисованное было яснее сказанного...
     И  тут  он  вдруг  почувствовал, как у него стремительно начала стынуть
спина,  и  заныло  под лопаткой, как раз напротив сердца, и эта щемящая боль
побежала по рукам, спускаясь к слабым недвижным пальцам, и они, не повинуясь
никакому  приказу,  вдруг  сами  по  себе  дернулись,  становясь  жесткими и
хищными, сжались в мгновенно окаменевший кулак...
     Он  уже знал, что это означает. Оглянулся, разом охватывая бесчисленные
соты громадного, как Уступы Молений, обиталища Нездешних Богов. Вот. Одно из
гнезд  второго  пояса. Серебряные светлячки крошечных солнц, прилепившихся к
карнизам,  и  двое  под  ними;  трепещущие  рукава диковинной черной одежды,
проклятые  смуглые  руки  -  если  бы безобразные, так нет ведь, трепетные и
одухотворенные,  какими  и  должны  быть  руки  истинного  Бога,  и  в них -
задержавшаяся  на  мгновение  узкая  белая  рука,  что  прозрачней  и тоньше
пещерной льдинки...


11

     Вместо  будущей  недели  "елку"  начали  валить еще до обеда. С лужайки
убрали  коров  и баранов, затем под обреченным деревом как-то нечаянно стали
появляться   люди,   все  поодиночке  и  абсолютно  непреднамеренно.  Кто-то
догадался  прихватить  Ваську  Бессловесного,  Сэр  же  Найджел  притопал по
собственной  инициативе  и  теперь  отчаянно  мешал всем, наступая на ноги и
через    равные    промежутки   времени   издавая   каркающий   вопль   типа
"Нерационально!" или "Все плохо организовано!".
     Его гнали, он возвращался.
     Поначалу  это  были  Макася,  появившаяся  первой,  Сирин  и Аделаида -
троица,   своей   контрастностью  способная  вызвать  оторопелое  удивление.
Некоторое  время  они  ходили,  спотыкаясь  о  корни и кровожадно поглядывая
вверх.  Всем явно хотелось первобытно поработать руками, но никто не знал, с
чего начинать.
     Пришел  Меткаф, первым делом рявкнул на Сэра Найджела, чтобы не совался
к  дереву  ближе,  чем на три метра. Робот обиженно шарахнулся, чуть не сбив
Аделаиду с ног.
     Пришли,  если  не  сказать  -  влетели, Диоскуры, играючи мускулами; не
теряя времени, сгоняли Ваську за топорами.
     Пришел Йох, осмотрелся, обстоятельно показал, в каком виде будет первый
этаж и край делянки, если дерево обрушить прямо с кроной.
     Пришел,   то  есть  примчался,  аспидно-пламенный  Самвел,  только  что
помирившийся  с  Кшисей,  и,  не внося устных предложений, сразу же принялся
стаскивать полукеды и штаны, чтобы лезть на дерево. И влез.
     Пришла,  сиречь впорхнула, Кшися, одарила пленительнейшей улыбкой всех,
исключая Наташу с Алексашей, увидела на нижней ветке Самвела и, ни у кого не
спрашиваясь, полезла к нему.
     Пришел  вперевалку  Гамалей, весь увешанный шнурами, блоками, крюками и
кошками,   стряхнул  все  это  на  траву  и,  почесывая  поясницу,  принялся
неторопливо   излагать   теоретические  правила  лесоповала  по  инструкциям
Сигулдинско-Цесисского  заповедника:  из  его  рассказа  следовало,  что  не
подпускать  к  деревьям следует именно людей. Монолог Гамалея презрели из-за
несоответствия оного с воспитательно-демонстрационной ролью задуманного.
     Ввалился  Магавира,  когда  Диоскуры  с топорами уже карабкались вверх;
вскоре   все   нижние  ветви,  растущие  симметричным  венчиком,  словно  на
гигантском  хвоще,  были  для  подстраховки  схвачены канатами, перекинутыми
через  верхние  ветви, и от всей этой суеты сотни каких-то жучков посыпались
вниз   вперемешку   с   тугими   упругими   шишечками,   вызвав  у  Аделаиды
атавистический ужас при воспоминании о земных клещах.
     Пришел  Абоянцев,  когда  все  ветви  нижнего  венца уже были аккуратно
спущены на лужайку, и сказал, что рубят не то дерево.
     Вот тогда-то и началось настоящее веселье.
     Про  обед  вспомнили  только  тогда,  когда  оземь  тяжко ухнула густая
верхушка,  и  кольчатый  рыжий  ствол,  словно порядком заржавевшая антенна,
остался  торчать  вместо  густолиственного симметричного дерева, по простоте
душевной  именовавшегося  "елкой".  Кажется,  впервые  за  все пребывание на
Та-Кемте    земляне   почувствовали   упоительно   примитивный,   прямо-таки
первобытный  голод.  Сэр  Найджел,  которому давно следовало жарить шашлыки,
получил  феерическую  взбучку  и был отправлен вместо Васьки доить корову, а
все   общество,  наскоро  перехватив  на  кухне  кто  супчику,  кто  котлет,
беспорядочной  толпой  повалило  обратно на лужайку, нагруженное скатертями,
тарелками  и  всяческой  снедью,  предусмотрительно  наготовленной Макасей с
раннего утра.
     Охапки  вянущей  зелени  (то  ли  слишком узкие и жесткие листья, то ли
чересчур  мягкая  и  длинная  хвоя),  накрытые  пледами, одеялами или просто
махровыми  простынями, служили превосходными античными ложами, образовавшими
большое  пестрое кольцо, в центре которого полыхал душистый незлой костер, к
которому  время  от  времени  протягивались  натруженные  руки  -  повернуть
сверкающую  шпажку  шампура,  прилаженного  над угольями. Если забота о мясе
насущном вызывала движение радиального порядка, то не менее интенсивным было
кочевье   по   кругу   черных   пузатых   бутылок,  как  утверждал  Гамалей,
неподдельного бургундского.
     Тосты, обращенные к непосредственной виновнице этого импровизированного
торжества,  уже  отзвучали.  У  ног разрумянившейся, по-девичьему счастливой
Мака-си   высилась   гора   подарков,   заказанных   на  Базе  и  спецрейсом
переправленных  через Вертолетную сюда, - бесчисленные игрушки, безделушки и
никчемушки,   от   плетки-семихвостки   с   дистанционным  управлением  (для
приведения  к послушанию Сэра Найджела, в последнее время обретшего излишнюю
самоуверенность)  до  поваренной  книги  под  загадочным  названием "Рецепты
комиссара Мегрэ".
     Начиналась  та естественная фаза каждого праздника, будь то свадьба или
именины,  когда  само  собой  получается,  что  о новобрачных или имениннике
начисто  забывают  и  разговоры  начинают вращаться вокруг какой-то насущной
темы, которая одинаково волнует всех собравшихся.
     Поэтому  естественно,  что  заговорили о проклятой и неуловимой формуле
контакта.
     -  Мы  же  не для них строим мельницу, а для себя, - брюзжал Меткаф. На
базе,   в   период  подготовки  его  знали  совсем  другим  -  самодовольная
ухмыляющаяся   рожа,  мазутовый  глянец  и  победоносное  сочетание  истинно
неандертальских надбровных дуг с салонными манерами круга Оскара Уайльда.
     Он  и  сейчас  -  единственный из присутствующих, вырядившийся в черный
вечерний комбинезон, с ослепительной рубашкой и строгим однотонным галстуком
цвета   "спинки  альфа-эриданского  навозного  жука".  С  тех  пор,  как  их
переправили  на  Та-Кемт,  Меткафа  почти  нельзя  было увидеть улыбающимся.
Мрачноватый   скептицизм  он  почему-то  счел  наиболее  приемлемой  маской,
достойной  созерцания  со  стороны,  и  теперь  эта  маска медленно, но явно
портила его характер, необратимо становясь второй натурой.
     - Это, конечно, приятно и достойно - махать топором, не менее приятно и
не  менее  достойно  лопать  лепешки  из  муки  собственного помола. С медом
особливо.  Но на кой ляд эти уроки кемитам? Насколько я помню, они отнюдь не
чревоугодники. У них в ходу запеканки из дробленых круп, не так ли?
     - Так, так, - закивала Макася, признанный специалист по кулинарии обеих
планет - Земли и Та-Кемта.
     -  Едят  они дважды в сутки, им не до разносолов. Конечно, лепешки дали
бы  припек,  но  разве  это  проблема? Ни в нашем, ни в каком другом городе,
по-моему, от голода не умирают.
     -  "Припек,  разносолы"...  -  задумчиво  повторил  Абоянцев.  -  Мария
Поликарповна,  я наблюдаю возрастающее влияние ваших очаровательных кухонных
вечеров  на  словарный  запас  нашей  экспедиции.  И  если  бы  так же легко
определялась  формула  контакта - мы бы с вами, голубушка, горя не знали. Но
здесь,  запасясь терпением и мудростью, придется перепробовать и мельницу, и
гончарный круг, и прялку, и телегу...
     -  О!  Шарабан!  -  с готовностью отозвался Алексаша, вырядившийся ради
праздника   в   мягкие  сапожки,  рыжий  робингудовский  камзол  с  зелеными
отворотами  и  островерхую шапочку с ястребиным пером - наглядное выполнение
циркуляра   базы,   предписывающего   демонстрировать  кемитам  весь  спектр
возможных  земных  одеяний. - Будь я, как это у них там, таскуном - я первым
делом  ухватился  бы  за  колесо. Кстати, почему бы нам не приберечь на этот
случай несколько подходящих ветвей от сегодняшнего... э-э...
     - Вы имеете в виду новопреставленную елку?
     - Я бы назвал ее все-таки кедром. Точнее - секвойевидным кедроидом.
     Кто-то  сдержанно застонал. Все, естественно, обратились к Сирин Акао -
ей,   как   единственному  лингвисту  и  вообще  утонченной  душе,  подобное
словотворчество  должно  было показаться чудовищным кощунством. Но Сирин, со
свойственной  ей  непроницаемостью  древнего  языческого  божка, и бровью не
повела.  Она  единственная не возлежала на импровизированном ложе, а мелкими
шажками  семенила  вокруг  кольца  пирующих,  подбирая в золотистую корзинку
липкие  шишечки,  насыпавшиеся  кругом во время рубки дерева. Когда корзинка
наполнялась  доверху,  Сирин  опускалась  на колени и целыми горстями кидала
шишки  в огонь. Они взрывались, словно крошечные хлопушки, и медвяный аромат
распространялся по всей лужайке.
     Стонал-то,   конечно,  Самвел,  вот  уже  два  битых  часа  сидевший  с
заготовленным  заранее классическим стихом, приличествующим случаю, и все не
мог  отыскать  в  общей  беседе  отдушину, в которую он мог бы вклиниться со
своей набившей всем оскомину поэзией.
     -  Повозку  мы  сделаем, это не проблема, - небрежно отмахнулся от него
Алексаша.  -  И сахароварню. Но все это мелкие чудеса, которые, как мы знаем
из  сообщений "Рогнеды", практически перестали привлекать кемитов. Я уверен,
что  и сейчас они голов не повернули в нашу сторону, не то что в первые дни.
Так  что  теперь, чтобы снова возбудить их интерес, мы должны сделать что-то
такое,  что  было  бы  эквивалентно  нашему  появлению.  А все эти мельницы,
катафалки,  клозеты  с  кондиционерами  -  это,  как  говаривали  в старину,
бирюльки.
     - Вы не улыбайтесь, Салтан Абдикович, - подхватил менее горячий Наташа,
-  мы  тут  каждый  день на эту тему спорим, проектируем там, анализируем...
Алексей  прав. Ну, даже если мельница в принципе им понравится, кто будет ее
строить?  Для  этого  надо  выделить  целый  двор,  у  них  ведь  подворовая
специализация. А резервных дворов нет, все при деле. В помощь своим домашним
хозяйкам  никто  на  это  не поднимется - для этого надо быть и лесорубом, и
каменщиком:  жернова  обтесывать.  К тому же лесорубы что наломали, то сдать
должны  -  на  мельницу  не  припасешь  ни  досочки,  ни колышка. Так что не
получается.
     -  Ну  а  жители  так  называемого  Закрытого Дома? - Абоянцев довольно
щурился,  поглаживая  свою  реденькую,  лопаточкой,  бородку,  -