не
лучше,  потому что откуда-то извне раздавался жуткий треск чего-то мгновенно
уничтожаемого.
     - Стена сжимается! - хрипло крикнул, словно каркнул, Самвел, и в тот же
миг  Абоянцев рванулся вперед и ударил сухим кулачком по аварийному колпачку
системы эвакуации.
     -  Всем  в  капсулу!  -  рявкнул  он,  заглушая  тоненькие повизгивания
поврежденной  сирены  и, схватив за плечи Аделаиду, оказавшуюся ближе всех к
нему, швырнул ее с неожиданной силой к двери.
     Гамалей,  не  видевший экрана и исчезнувшего с него вертолетика, слышал
только  эти две фразы и ужаснулся - ведь капсула, ринувшись вверх, неминуемо
собьет  легкую  машину, но на дне шахты уже с металлическим лязгом разошлись
донные  плиты,  и  из-под  них  выпрыгнула  и  зависла  прямо  перед  дверью
аппаратной  титанировая  плюшка  аварийного  левитра.  "Ну!.." - крикнули на
Гамалея  сзади, и он как-то машинально, не глядя, схватил какую-то женщину и
легко  переправил  в  дыру  бортового  люка,  потом  еще  одну, и еще, кусок
пестрого  шелка  остался  у  него  в  руках, и он так же машинально принялся
вытирать  шею и щеки, но тут две пары рук ухватили его самого и бесцеремонно
швырнули  в  люк  -  загораживал проход, растяпа несчастный, и тут в капсуле
стало  так же не продохнуть, как и в аппаратной, и бородкой вперед втиснулся
Салтан - и люк за ним захлопнулся.
     -  Включайтесь,  Магавира,  - проговорил Абоянцев чуть ли не шепотом. -
Уходим...
     На  потолке  капсулы затеплился обзорный экран, и тут всем одновременно
стало ясно, что это легко сказать: уходим.
     Надо было еще суметь уйти.
     Неумолимо   сужающийся   овал   -   выход   из   защитного  цилиндра  -
непредсказуемо  метался  по  экрану, замирая в какой-то точке, а потом снова
превращаясь   в   гигантский   маятник.   Ловушка   закрывалась  медленно  и
неотвратимо,  а  немыслимые  фигуры,  выписываемые  верхней частью цилиндра,
предугадать было просто невозможно.
     Все,  затаив дыхание, ждали, доверившись чутью Магавиры, но и он медлил
-  бросать  машину вертикально вверх, даже на максимальной скорости, значило
идти  на  риск  столкновения  со  стеной;  пытаться  маневрировать, уходя от
пляшущего  тумана,  -  едва  ли  не большая опасность получить силовой удар,
который отбросит капсулу вниз, на щетинящуюся антеннами крышу Колизея.
     И все-таки страшнее всего было медлить. Раздавит в пыль, сожмет в комок
сверхплотного вещества. И прежде всего - как только стена сожмется до самого
Колизея - капсулу тут же заклинит в шахте внутреннего колодца.
     Так чего же ждать?
     Но  Магавира  знал  и  ждал,  и  как  бы  в  награду  за его немыслимое
спокойствие  овал  на  потолочном  экране замедлил свою пляску, движение его
стабилизировалось;  теперь  он  слегка  покачивался, как падающий лист, но в
этих  плавных  траекториях чувствовалось сдержанное безумие - каждую секунду
истончившийся защитный цилиндр мог выкинуть что угодно, и теперь уже Гамалей
совершенно  перестал  понимать,  почему они все еще стоят, и он оглянулся на
Магавиру, и по его лицу с ужасом понял, что тот НЕ МОЖЕТ врубить двигатель.
     -  Старт!!!  - не своим голосом рявкнул Абоянцев, и в последний момент,
валясь  на  кого-то  и  чувствуя  на  себе  тяжесть  тел,  удесятеренную  не
предусмотренной никакими инструкциями перегрузкой, Гамалей понял наконец то,
что  все  остальные  попросту  знали:  стабилизация  защитного  поля не была
случайной.
     Кто-то  из  них, оставшись на своем посту в обреченном Колизее, включил
ручную балансировку и умудрился скомпенсировать колебания бешено крутящегося
столба. Вот только не было уже сил поднять веки и посмотреть - кто.
     Но  сознание не отключилось, и Гамалей с горестью думал о тех секундах,
когда  Магавира все не мог включить стартер и поднять машину, оставляя здесь
одного из них. "Я тоже не мог бы", - сказал себе Гамалей.
     Он  вспомнил крик Абоянцева - мужественный все-таки был старик. Всех бы
расплющило  в этой дыре. Потому что того, кто остался за пультом, ждать было
бесполезно  -  он не оставил бы своего пульта. Потому что он не только давал
возможность  маленькой  капсуле  пройти  сквозь жерло защитного колодца - до
последнего  мгновения  он будет удерживать проклятый, невыключаемый защитный
столб, чтобы тот в неистовой смертоносной пляске не задел вечерний город. "Я
тоже  не  смог  бы  бросить пульт, - подумал Гамалей. - Я тоже сделал бы все
так, как делают они. Я все мог бы. На их месте. А на своем я так и не сделал
ничего..."


22

     Прелестный был день... Да что там - наипрелестнейший. И если еще к тому
же...   Оп-ля!   Нет,  не  зацепилось.  Скользкий,  подлюга.  Обогнать  его,
вприпрыжечку, вприпрыжечку, нацелиться заблаговременно... Оп!
     Нет,  не  дается.  То  ли  когти  на  ноге  отросли  слишком поспешно и
закостенеть  не  успели,  то  ли  арык  этот  сливной  сегодня журчит бойчее
обычного,  только не подцепить эту витулечку-крохотулечку. Вот бы никогда не
подумал,  что  такой  каштан  созреть соблагосподобится. Оранжевый, что тебе
косточка персиковая, а уж завитки... Гоп!
     Ах  ты,  спящий-переспящий, опять сорвалось. Ежели бы не эти нечистоты,
что  рядышком  болтаются, то рукой подцепить - и каштан в подоле. Весь вечер
бы   мыл,   да   смолкой  крыл,  да  мхом  протирал,  а  кругом  да  поодаль
нововразумленные  сидели  бы,  на  украшение учителевой хоронушки взирали бы
наипочтительнейше,  а  в  лицо,  особливо в рот, истины изрекающий, - это ни
боже  мой. Есть, конечно, малая толика греховности, что позволяет он внимать
себе, аки Богу во плоти, да кто же виной, что само собой это получилось? Как
Инебела,  самодума  прыткого  сверх  меры, всесожжению предали, так учеников
сразу   утроилось.   И  как  преданны!  Хотя,  может,  просто  со  страху  -
святожарища-то полыхают теперь... Оп!
     Вот ты и мой, голубчик. Посохни, повыветри вонь сливную, а потом я тебя
и  в должный вид приведу. Так с чего же это ученики так усердствуют? Нет, не
со страху. Нутро чует: нет. Просто сам он, Арун благомудрый, стал так звонок
в  речах,  так  легок в ногах, так величествен в телодвижениях, что поневоле
затрепещешь.  А как и не стать таким, когда сгинул наконец маляр дотошливый,
у  которого  что  ни  вопрос  - рыбья кость игольчатая! Да и молчал когда, а
только  глазища  свои  чернущие пялил недоверчиво - язык тяжелел, становился
рыхлым и вязким, как водяной клубень.
     Ну  вот,  вроде  и  смердит  поменее.  Завернуть  теперь  в  лопушок да
спуститься  до конца улицы, где никто уж воду не берет, чтобы в чистом арыке
его  сполоснуть.  Ах,  какой  день  выдался,  и вечер впереди манит россыпью
кухонных угольков, медовой пряностью коржиков, а перед сном...
     Босые ступни уловили этот гул раньше, чем уши, и старческие сухие кости
донесли  снизу  вверх,  до  мудрой  круглой  головы,  сигнал тревоги. Арун с
неожиданной  легкостью  перемахнул  через  сливной  арык и прижался к забору
последнего на этой улице дома. Только тогда позволил себе осторожно, скривив
шею,  так  что  кадык  выпер  столь  нехарактерным для гончара острым углом,
оглянуться.
     На  полдороге  вниз  от  Храмовища,  гулко  вбивая  пятки  в неостывшую
вечернюю  дорогу,  мчалась  вниз шестерка быстрых скоков. И добро бы - одна!
Следом,  на  расстоянии  двух заборов, мерно подпрыгивала вторая шестерка, в
самом верху, возле Уступов Молений, похоже, строилась третья.
     Это для одной-то улицы!
     Арун  досадливо покряхтывал, поводя головой, как отупевший от боли гад:
на  скачущих  -  на  угол двора; снова на скачущих... Что-то было странное в
этих  фигурах,  вот  только  что?  А  угол  ограды был совсем рядом, шагах в
четырех,  и неприметно, бочком добраться до него - а там и луг, трава такая,
что присядешь - и нет тебя...
     Он  прекрасно  понимал, что обманывает себя. Не желание отмыть поскорее
вожделенный  огненный  каштан,  и  не  стремление  спрятаться  от легконогих
скоков,  которые  трюхают  сюда отнюдь не по его душу - нет, его тянуло сюда
ежедневно,  к этой белой стене, замазанной наспех по приказу Неусыпных сразу
же после всесожжения; он приходил сюда, нашаривал ступней брошенные горшочки
с  краской, и вот тогда приходило упоительное ощущение победы, и он мысленно
вызывал   своего   непокорного   ученика,   и  начинал  с  ним  бесконечный,
унизительный  для Инебела разговор, начинал всегда одними и теми же словами:
"Ну вот, я здесь, живой, мудрый и сытый, - а где теперь ты?.."
     Скоки меж тем не добежали до него одного двора, разом притопнули, разом
сели  в  дорожную  пыль. Ну, и слава Спящим Богам! Можно идти своей дорогой.
Он,  правда,  не  стал перебираться обратно через арык, прополз вдоль стены,
обдирая  плечо,  но  вот и угол, вот и забеленный торец, где в последний раз
виделись  они  с  нечестивым упрямцем. "Ну вот, я здесь, а где же теперь ты,
Инебел?"
     И  еще не осознала голова, а пальцы судорожно вцепились в ребро забора,
так что известка треснула и начала крошиться в разом запотевших ладонях.
     В  каких-то пяти шагах стоял Инебел, здоровый и невредимый, и не просто
стоял - быстро рисовал что-то травяной кистью, блудодей проклятый, постоянно
оглядываясь через плечо на Обиталище ложных своих Богов!
     Может,  и бывает мера ненависти, но только не про такой она час! Потому
как  глаза аж кровью застлало, и ни страха, ни раздумья - только схватить, и
повалить, и топтать, и жечь!..
     Жечь!
     Он оттолкнулся от забора, перемахнул через арык и с юношеской легкостью
помчался вверх по дороге - прямо на сидящих в пыли скоков.
     - Жечь! - кричал он, и руки его, утратившие былую округлость, метались,
словно  языки  пламени.  -  Жечь  нечестивца, избегнувшего кары божьей! Жечь
святотатца, обманувшего огонь святожарища! Вязать, топтать и жечь!..
     Разом  вздыбилась  шестерка  скоков,  словно  дернули  их за веревочки,
которые  подвязывают к "нечестивцам"; разом взметнулись легкие наплечники, и
Аруна как будто смело с их пути. Они дружным галопом слетели вниз, на луг, а
следом  и вторая шестерка, и третья подоспевала, а Арун все трясся, вжавшись
носом в жесткую щетинку обочинной травы.
     И  не  собственная  смелость  -  вздумал  скоками повелевать! - и не их
непонятное,  безоговорочное  послушание...  Не  это  довело его до того, что
ничком плюхнулся вниз.
     Страшная   картина   увиделась   ему,  когда  взметнулась  серая  ткань
наплечников:   на  груди  каждого  скока  было  нарисовано  запретнейшее  из
запретных  - огромный, широко раскрытый глаз, означающий пробуждение гневных
Богов!
     Третья  шестерка скоков протопала над ним, обдав его душной пылью, а он
так  и  лежал,  закрыв  обеими  руками  свою многомудрую, хитроумную круглую
голову.
     А  когда  он,  наконец,  поднял  ее,  душная  терпкая гарь живой листвы
стлалась  по земле, и Арун увидел, что одинокое дерево, прижавшееся к забору
со  стороны  двора,  занялось  дымным  пламенем, которое нехотя подымается к
бесформенному свертку тряпья, привязанному к толстой средней ветви.
     Не жрецы, а он, он повелел скокам - и его повеление выполнили. Началось
его время!
     Он,  переваливаясь с боку на бок, приподнялся на четвереньки, попытался
встать.  Ноги  не  держали.  Эти  мгновенно  сменяющие  друг  друга ощущения
панического страха и неистового ликования так измотали его, что сейчас он не
сделал бы и шагу, предложи ему все сокровища Храмовища.
     И все-таки он пошел. Поковылял, заскользил вниз, на прежнее место, где,
тупо  глядя  в  огонь, четкими шестерками сидели в траве сделавшие свое дело
скоки  - сидели, старательно прикрыв наплечниками жуткую, непонятно для чего
вытатуированную  распахнутость  пробужденного  Божьего  Ока. И где неверными
контурами  обозначился  на  белой стене забора наспех набросанный диковинный
рисунок - Обиталище Нездешних Богов, объятое пламенем.
     Но горело не Обиталище, никому не нужное, никого никуда не позвавшее, -
горел  Инебел  нечестивый, Инебел мыследерзкий, Инебел непокорный, почему-то
не  захотевший  стать  первейшим  и  преданнейшим из его учеников... И то ли
вслух,  то  ли  одним  хрипом пересохшего рта: "Вот я здесь, мудрый, живой и
сытый, а ты - где теперь ты?"
     И  тотчас  же  сверху, словно этот мысленный вызов был услышан, донесся
ответный крик, в котором звучали радость и надежда:
     - Арун! Учитель!
     Вот оно, торжество!
     Вот она, просьба о пощаде, клятва в покорности!
     Поздно только.
     - Что тебе, преданный гневу Богов?
     -  Арун,  слушай  меня!  Они  идут убивать! Беги в город - пусть прячут
детей...  особенно  -  худородных...  -  Инебел  зашелся  в  кашле - дым уже
подобрался, душил. - Худородки ведь тоже дети! Спеши, учитель!..
     Попятился  Арун,  ноги  снова  согнулись  в  коленях.  Ну,  до  чего же
паскудный  день  -  то  вверх, то вниз, то в чистую воду, то в сливной арык!
Дети ему дались, худородки чужие, а?
     И  еще  -  "они  идут  убивать"... Кто - жрецы, скоки? А ведь похоже...
Тогда  -  предупредить,  только  не  мелюзгу,  под  ногами  кишащую,  что  и
народить-то  ничего  не  стоит,  а  своих,  самых  нужных, самых верных, без
которых жизнь потеряет всякий смысл...
     Он  метнулся  обратно,  к улице, понял - поздно. Потому что весь контур
черных  Уступов  полыхал  яростными,  бесшумными  огнями,  на площади вокруг
Храма,  запруженной  пестрой  толпой (и когда успели?..), - скачущие вверх и
вниз факелы, словно они попали в лапы синеухим обезьянам. Жрецы там, значит.
А  скоки  -  внизу  каждой  улицы. Ждут. И на вершине Уступов огненные глаза
зажглись - сами собой.
     Значит,  сейчас  ринутся  в  город. Не успеть. Думай, Арун многомудрый,
думай... Когда не успеть предупредить, следует беду в другое русло отвести.
     Худородки!
     Он-то  знает, в каких они дворах, он-то может указать! Вот туда-то гнев
жрецов божьих и стравим, взявшись умеючи!
     Уже  в который раз он велит разогнуться своей ноющей спине, приказывает
выпрямиться  своим  заходящимся мелкой дрожью коленям... Беги, Арун! Подымай
хамский люд - много их в городе, на тебя, многомудрого, десять раз по десять
полнейших кретинов. Только кликни - отзовутся.
     И он кричит:
     - Бей худород... ик! - и поперхнулся собственным криком.
     Горло перехлестнуло тоненькой петлей - даже руками схватил, будто такое
разорвать  можно...  Душит!  Душит,  проклятый, как тогда жреца преподобного
задушил. Боги, боги сладкопочиющие, помогите!..
     Мотая отяжелевшей круглой головой, невольно оглянулся - все дерево было
окутано  плотным  сырым  дымом, ни ветвей, ни привязанного там, наверху. Фу.
Ведь  померещится  же  такое!  А  был  всего  лишь  страх  -  страх  памяти,
проснувшейся  так  не  вовремя.  Мог  бы,  конечно, придушить, но минул час.
Второй раз не улизнешь от огня карающего, нет, шалишь, мазила своеумный!
     А все-таки отбежать подалее...
     Он  миновал  один  дом,  и  другой,  и  третий,  и  с ревом и смятением
разноцветных  непраздничных  огней  валила  ему  навстречу толпа распаленных
горожан,  и  только  тогда,  когда до них осталось не более трех надручейных
мостков,  он  остановился  и,  воздев руки к круглому, точно разверстое око,
вечернему солнцу, завопил:
     - Все, кто чтит богов истинных, - бей худородков! Во имя Закрытого Ока!
-  И  задохнулся  от  гордости  и  ликования, когда набегавшие на него жрецы
подхватили за ним, простым горшечником: "Во имя Закрытого Ока!"
     -  И  на  погибель  Открытому  Дому!  -  по какому-то внезапному наитию
добавил  он  и  обернулся,  грозя  круглыми кулачками ненавистному Обиталищу
Нездешних.
     И словно в ответ на его проклятие серебристо-прозрачные стены дрогнули,
заструились  по кругу бесшумно и стремительно, стоячим смерчем вздымаясь все
выше  и  выше,  словно  стараясь дотянуться до голубоватого послеполуденного
солнца.
     Арун  слабенько  охнул,  обхватил голову руками и, снова став абсолютно
круглым,  покатился  куда-то под сырой мосток. И вовремя: завывая и рассыпая
искры,  налетела  орда  жрецов  -  от  мала  до велика, в слепых ощерившихся
масках, разящая перегаром травяного дурманного пойла...
     Боги проснулись, Боги карали - мстительные, всевидящие, лютые!
     Ужасающий,  сверлящий  вой  достиг  ушей  Инебела,  заставил  очнуться.
Умирать  второй  раз  той  же  самой  медленной смертью в дыму и смраде было
невыносимо  противно  и  даже  в  какой-то  степени  - попросту скучно, и он
радовался  забвению  и  больше не напрягал свою мысль, чтобы разогнать перед
собой  густое  облако  лиственного  липкого  дыма. Смотреть было не на что -
поднебесное  гнездо,  где  обитала Она, было пусто, и он почему-то знал, что
больше  Она в нем не появится. И все-таки, когда он в последний раз пришел в
себя,  мысли  собрались,  словно  руки, сложенные вместе и разрезающие перед
собой  воду,  а  потом  развели  этот дым в стороны, и в открывшийся просвет
Инебел  увидел,  что  прозрачный  колокол,  незыблемо стоявший столько дней,
стремительно  кружится,  словно одурманенный соком ярджилы, и растет, растет
вверх,  дотягиваясь  до  вечерних  лиловатых облаков... Но не это было самым
страшным - нет, неясная тревога, мгновенно перешедшая в ужас, заставляла его
искать светлое платье; и в то же время он уже знал, уже чувствовал: Ее здесь
нет. Вообще нет. Она где-то...
     Наверху,  подсказало чутье, вот где. На крыше Обиталища? Нет, еще выше.
Он  напряг  зрение,  одновременно  разгоняя  последние струйки дыма, режущие
глаза,  и  за  пеленой  сгустившегося,  струящегося  тумана увидел в лиловой
вышине  громадную  черную  пчелу.  Пчела  подымалась все выше и выше, бешено
трепеща  жесткими  черными  крыльями,  и  на ее широкой, как у горного змия,
спине  угнездилась прозрачная коробочка. А в коробочке... Он задохнулся. Та.
Без имени.
     Он  не  успел  по-настоящему удивиться этому чуду, как случилось новое,
еще  более  непонятное: вся земля напружинилась и ударила дерево, к которому
он  был  привязан,  словно хотела вытолкнуть его вместе с корнями, но дерево
только  качнулось, так что Инебел ощутил этот удар всей спиной, прикрученной
к  толстой ветви, но в тот же миг ударило и по текучей стене, потому что она
качнулась,  верхний край ее заплясал в тщетной попытке дотянуться до облака,
и  в тот же миг громадная черная пчела, которая никак не могла дотянуться до
края,  сделала  рывок  и  выпорхнула  наружу  -  нет,  не  сама,  и вовсе не
выпорхнула,  а  ее  выбросило,  точно  камень из закрученной веревки, и она,
обламывая  жесткие  крылья,  начала падать, подлетывая чуточку вверх и снова
ныряя  вниз,  навстречу  вечерним лесам, навстречу смертельным черным топям,
которые  отсюда,  с  вышины  одинокого  дерева, виднелись голубыми холодными
пятнами, светящимися отраженным светом послеполуденного солнца.
     "Боги!  -  взмолился  Инебел. - Боги, спящие или бодрствующие, карающие
или дарящие, - любые боги, только не туда, только не в черную топь..."
     Но  пчела падала именно туда. У края, под самыми деревьями, окружившими
предательскую  поверхность, но все-таки туда. Инебел весь выгнулся, стараясь
оторвать  тело  от  подрагивающего  дерева,  словно  за  короткие мгновения,
отделявшие  пчелу  от  падения,  он  смог  бы  домчаться  туда и хоть что-то
сделать. Он уже не думал ни о чем - ни о новых глухих подземных ударах, ни о
пляшущем  серебряном  столбе, который становился почему-то все уже и уже, он
не  отдавал  себе отчета даже в том, что он видит гораздо дальше, чем до сих
пор позволяло ему зрение, да еще и в вечернем тусклом свете... И все-таки он
видел,  он знал: вот проклятая пчела, раскидав вокруг себя последние обломки
крыльев, тяжело плюхнулась в жирную вязкую жижу, из которой не выбирался еще
ни  разу ни зверь, ни гад, ни человек; вот прозрачная коробочка на ее спинке
раскрылась,  и  легкий  язычок  светлого пламени выметнулся наружу - тонкая,
напряженно  вытянувшаяся  ввысь  женская