ву  набок  и  посмотрел  сверху  вниз  на  семью таскунов, чьи непомерно
длинные,  узловатые  руки  отдыхали,  расслабленно  покачиваясь  где-то ниже
колен.  И  в  такт  этим  ритмичным движениям сдержанно, осторожно двигались
челюсти - хам-хам. Хам-хам.
     Инебел  испуганно  обернулся  к Сиару - с ума они посходили, что ли? Но
младший  гончар  скорчил  постную мину и показал через плечо на спуск улицы,
которая  вела  прямехонько  к Обиталищу Нездешних. Утреннее шафранное солнце
уже  коснулось  гор,  и  хотя по дальности нельзя было разобрать, чем заняты
неслышные  и недоступные обитатели серебряного колокола, но по времени можно
было  догадаться,  что  они  собрались  за  едальной  простыней.  Жест Сиара
красноречиво  говорил  -  если  пришлым Богам это дозволено, то нам тем паче
следует им подражать...
     Сиар,  почти  не  отрывая рук от груди, воздел ладони и глаза кверху, а
потом  выразительно  прикрыл веки, как бы почитая Спящих, - маляр понял: над
жрецами  есть  еще  и  воля  Богов.  Хм.  Но  ведь  эту волю надо еще суметь
прочитать.  Не  слишком  ли самоуверенно берет на себя семейство гончара эту
миссию?
     Он  открыл  было рот, чтобы простодушно возразить ему, но в этот момент
рука  гончара  дотянулась  до его плеча, цепко сдавила и с неожиданной силой
пригнула к земле.
     С  Уступов  долетало  тоненькое повизгивание - Наивысочайший проснулся,
сподобившись  благодатного  откровения.  Поддерживающие  его  жрецы среднего
ранга  в две глотки ревели, повторяя каждое его слово. Толпе на площади было
слышно  их  отчетливо, но здесь, в начале спуска улиц, хорошо прослушивались
только  отдельные  слова.  Начало  Инебел  пропустил,  и  поэтому  теперь  с
безмерным  удивлением улавливал слова, между которыми было и его собственное
имя:  "Милость...  достойная  дщерь...  Инебел прилежный и богобоязненный...
Закрытый Храм..."
     Закрытый Храм!
     От  неожиданности  Инебел  даже  привстал,  но тяжелая, словно из сырой
глины, рука гончара не пустила его. Закрытый Дом! Он не смел думать о судьбе
выкупленной    невесты,    ему   мерещились   скрюченные   костяные   пальцы
женщин-змеедоек, и он запрещал себе вспоминать о своем выкупе - иначе хоть с
обрыва,  да  в  озеро.  А  вот теперь его отступничество обернулось милостью
несказанной  -  войти в Храмовище. Только Боги могли нашептать такое. Только
справедливые Боги, против которых зачем-то будоражат народ старый Арун и его
сыновья.
     В толпе уже никто не жевал - все восторженно вопили, хлопали, громыхали
и  звенели неомоченными, неразмягченными ладонями. Кто-то начал самозабвенно
бить  поклоны,  и  в периодически открывающемся просвете Инебел увидел самый
нижний  уступ,  на черном шероховатом камне которого белела скорбная фигурка
светловолосой  девушки.  Шесть  желтокрылых жриц в безглазых масках на ощупь
снимали  с  нее  одежды  и  бросали  вниз, столпившемуся у подножия пирамиды
семейству  ткачей.  Два жреца, здоровенные верзилы ростом чуть не с Инебела,
притащили   с   галереи  узкогорлый  кувшин  и  облили  девушку  маслянистой
жидкостью,   от   которой  волосы  и  тело  сразу  почернели  и  засветились
серебристо-голубым  мерцающим  светом,  -  толпа  завопила еще восторженнее.
Теперь  стало  заметно,  что  дневное  солнце село, а вечернее набирало силу
слабовато,  подернутое влажной дымкой. На зловещих Уступах Молений вспыхнули
чаши  с  черной  горючей  водой, хотя к ним никто не подносил факела. Инебел
скривился  -  не  иначе  как  незаметно  для зрителей порхали от чаши к чаше
крошечные  раскаленные  угольки, движимые нерукоизъявленной силой мысленного
приказа.  За  такое подлому люду полагалось отрубание рук (хотя по смыслу-то
надо  было  головы),  а  вот  Неусыпным,  выходит,  можно  было все. На то и
Неусыпные...
     Толпа  на площади раздалась, освобождая пространство возле Уступов, так
что  пришлось  попятиться  еще  ниже  по  спуску  меж  арыками  - начинались
священные  пляски.  Уже на черных матовых платформах, взгроможденных одна на
другую,  появились шесты с масками спящих зверей и гадов. Тупые концы шестов
дробно  застучали  по  камню,  отбивая  ритм,  и гнусаво зазвучали натянутые
змеиные  жилы.  Самый  тучный из жрецов, скинув наплечники, пошел семенящими
шажками, выворачивая наружу ступни и подрагивая складками жира на животе. На
площади  затоптались,  затряслись,  вверх  прянула неостывшая пыль. Особенно
усердствовало  семейство  ткача  -  под  самыми Уступами Молений мелькали не
только  воздетые  ввысь  трепещущие руки, но и ступни ног. Рыжие, как дольки
утреннего  солнца,  мечущиеся огни уже не освещали, а только вносили большую
путаницу  в пестрое круговерчение танцующих на черных плитах жрецов; площадь
же,   пристуженная  ровным  голубовато-серебристым  светом,  неистовствовала
только возле самих Уступов. Подалее, к началу улиц, уже не вертелись волчком
и  не  ходили на голове, а лишь подпрыгивали, конвульсивно вздергивая острые
коленки к подбородку и звонко хлопая сухими безмясыми ладонями под ногой.
     На  спусках  улиц усердствовали и того менее - переминались и воздевали
руки.  Сиар переваливался с боку на бок, очевидно передразнивая толстомясого
жреца;   мотал   головой.   Толпившиеся  вокруг  него  таскуны,  змеепасы  и
травостриги,  привычно  впавшие  в усердие, внезапно оглядывались на него и,
подавив  смешок, сучили ногами уже далеко не так проворно. Шагах в тридцати,
правее, у самой ограды, степенно перебирал ногами сам Арун - не придерешься,
стар,  но  усерден,  и  веки  богобоязненно  опущены.  Но кольцо лесоломов и
рыбаков  вокруг  него нет-нет да и принималось жевать и хрумкать, и рвения в
священных танцах отнюдь не проявляло.
     И главное - всюду монотонно двигались челюсти.
     Инебел  всегда  танцевал  с  увлечением. Его гибкое, туго перехваченное
передником  тело  требовало подвижности, но ежедневная маята перед небольшим
отрезком  забора  не  утоляла,  а  только  разжигала  эту  жажду. Поэтому он
радовался  этим  редким часам ритуальных танцев, и только сегодня, усталый и
раздраженный, танцевал вяло и без души, косо поглядывая на Аруна с Сиаром.
     А  ведь  сами  они не жуют, вдруг отметил маляр. Они не жуют, зато все,
кто это делает, - вокруг них. Почему?
     И потом, действительно, что за тупые рожи! Почему Арун, из-под чьих рук
являются   на   свет   стройные,  изящные  кувшины  и  чаши,  подобные  чуть
приоткрывшимся  тюльпанам,  и глиняные коробочки, звонкие, как головки мака,
почему  он  окружает  себя этими скотоподобными таскунами, этими увертливыми
рыбаками,  этими  непристойно  подрагивающими  собирателями  дурманных трав?
Неужели   в  нем  не  вызывают  брезгливости  их  косноязычие,  кретинизм  и
извращенность? Почему? Ну почему?
     А   может,   только  потому,  что  другие  не  подчиняются,  не  глядят
заискивающе  в  рот,  не  ловят легчайшего намека, чтобы ринуться исполнять?
Может,  потому сам Арун и не тешит Нечестивого, не жует прилюдно, что совсем
не  сладко  ему  нарушать  закон  -  ему любо то, что по одному движению его
круглых глазок это бросаются делать другие?
     Инебел  опустил  ресницы,  пытаясь  представить  себе,  что  бы  он сам
почувствовал, если бы его каприз послушно выполнила толпа. Скажем, не руками
малярничать,  а  ногами  -  ногой ведь тоже мазать заборы можно... Что-то не
получилось  у  него  с  такой  картиной.  Стыдно  стало и смешно, потому как
почудилась ему вокруг стая синеухих обезьянок. Он передернул спиной - да что
же  это,  в  наваждении  нечестивом забыл, что кругом танцуют, так недолго и
семью без прокорма оставить!
     Сбоку  возник  ядовитый  шепоток:  "Не умайся, плясками прислуживаясь!"
Сиар.  Щелочки  зеленых,  совсем  не  отцовских глаз и шепот с присвистом, и
тупые рожи толсторуких лесоломов, осклабившихся как по команде. Инебел так и
вскинулся,  словно  глумливые  насмешки  стегнули  его  по  спине  ядовитыми
щупальцами озерной медузы-стрекишницы.
     Но   тотчас  же  Арун  обратил  к  сыну  недоуменно-укоризненное  лицо,
округлой, как каравай, спиной учуяв происходящее. Во взгляде была непонятная
Инебелу многозначительность.
     Усмешки   как  водой  смыло.  Инебел  двинулся  к  Аруну,  не  очень-то
соображая,  что  сейчас  произойдет,  но  дымные  огни разом угасли, жрецы с
масками  на шестах попадали ниц, стремительно отрастающими ногтями вцепляясь
в  кромку  Уступов,  чтобы  не  сверзиться  с  высоты,  а  справа и слева от
Неусыпнейшего Восгиспа забили фонтаны искрящихся белых огней.
     -   Смерть  богоотступнику!  -  завопил  он  что  было  мочи,  поднимая
старческие  костяные кулачки, и это было единственное, что услышала замершая
площадь.
     Дальше   действие   снова   пошло  по  отработанному  ритуалу:  Восгисп
шепелявил, не утомляя святейшую глотку, зато стоявшие рядом дружно ревели во
всю   мощь   натренированных  легких,  так  что  утробным  гулом  отзывались
"нечестивцы" в близлежащих домах.
     Теперь  каждая  фраза,  отделенная  от предыдущей бесшумным бормотанием
Восгиспа,  четко  врезалась  в слух каждого внимающего, распростертого перед
Закрытым Домом:
     -  Да  погибнет  сокрывший  тайну!..  Тот,  кто уже лишен имени, познал
сокрытое и промолчал!..
     Если   он   промолчал,   то  откуда  же  известно,  что  он  эту  тайну
действительно   узнал?   Можно  было  пройти  мимо  и  просто  не  заметить.
Неприметных тайн кругом - что сверчков в траве.
     -  Но  справедливые  Боги открыли эту тайну тому, чье имя - Воспевающий
Гимны Спящим!..
     Инебел осторожно приподнял голову, зорко вгляделся в лица гласящих. Так
и есть, ему не показалось - младшие жрецы забегают вперед, громко выкрикивая
слова,  еще  не  произнесенные старейшим. Но ведь им-то Боги не являли своей
милости...
     -  А тайна сокрыта в том, что Обиталище Нездешних - не есть явь, а есть
только  сон!.. Неприкасаемый, бесшумный и непахучий, этот сон истинных Богов
дарован  нам  за  послушание  и усердие!.. От непонятия дивились мы светлому
Обиталищу,  но  чудо сна в том и состоит, что в сновидении все допущено, все
разрешается,  и  смотреть  его надобно не поучаясь и без вожделения!.. Вот в
чем тайна, и укрывший ее да умрет без погребения!
     Глухо застучали пятки, и снизу, перепрыгивая через лежащие ничком тела,
заторопились   храмовые  скоки,  тащившие  на  плечах  глиняную  "хоронушку"
осужденного.  Добежали  до нижней ступени и с размаху брякнули о нее то, что
было  когда-то  колыбелью,  потом  всю жизнь служило забавой, а после смерти
должно  было стать прикрытием от влажной, липкой земли. Инебел не удержался,
глянул зорким оком - в белом брызжущем пламени виднелась груда сухой глины с
убогими травинками, когда-то вмазанными в нее. Не хитер был сокрывший тайну,
не изощрен разумом. Да вот и он. Вытащили его откуда-то из-под нижней плиты,
шмякнули мордой в разбитую "хоронушку" - вместо приговора. Поволокли наверх,
по  маленьким  ступенькам, почти не видным снизу на черных громадах каменных
шершавых плит. Восгисп шарахнулся от него, как от нечестивого, воздел руки -
скоки замерли, застыла толпа.
     -  Приходит  жизнь  и  уходит  жизнь,  как приходит сон и уходит сон! -
высочайшим,  срывающимся  голосом  завопил старейший, и крик этот был слышен
далеко по спуску улиц.
     Приходит сон и уходит сон...
     На  Инебела  накатил  холод, словно его кинули в ледяную пещеру. Почему
раньше  ему  никогда  не  приходило  в  голову,  что  сон,  который начался,
обязательно  должен  и кончиться? И пусть Светлое Обиталище - явь, но ведь и
явь, возникшая однажды, не бесконечна. Придет и уйдет.
     Чувствуя, как липнет наплечник к холодной взмокшей спине, он повернулся
и с затаенным ужасом посмотрел назад, где ровная полоска улицы тихо катилась
вниз,  в поля. Студенистый колпак мерцал неизменным ровным светом, но что-то
уже  сдвинулось,  переместилось  или  исчезло.  Только  вот - что? Отсюда не
видно.  И огонь... рыжий, живой костер, так непохожий на светящихся гусениц,
приклеившихся  по потолку Открытого Дома Нездешних Богов. Что-то определенно
переменилось. И не есть ли это началом исчезновения?..
     Сиар протянул руку, ткнул небольно в бок - гляди, мол, куда положено. А
положено было глядеть на черную пирамиду, по которой взбирались вверх скоки,
обремененные  обвисшим  телом приговоренного. Один ослепительный белый факел
освещал им дорогу, другой подымался чуть погодя, сопровождая стройную жрицу,
несшую  над  головой  полную  чашу упокойного питья. Тех, кто держал факелы,
видно  не  было  -  закутанные  с  ног  до  головы в черное, они сливались с
чернотой  камня,  и казалось, что брызжущие светом трескучие шары возносятся
вверх  сами  собой. На верхней площадке пленник обернулся, и стало отчетливо
видно  его  круглое  безбровое  лицо.  С  тупой тоской осужденный раскачивал
головой,  и  казалось,  он  вот-вот взвоет, обернувшись к голубому вечернему
солнцу. Но хранительница чаши поднесла питье, и скоки толкнули пленника - ну
же,  так-то  будет  лучше. Он взялся за чашу, прильнул к краю и начал пить -
медленными  глотками,  все  так же раскачиваясь из стороны в сторону. Инебел
знал,  что  тому,  кто  не  пьет добровольно, скоки вливают питье насильно -
вершина  слишком высока, Спящие Боги отдыхают где-то поблизости, и ни в коем
случае  нельзя  допустить,  чтобы  вопль  ужаса  и  отчаянья  потревожил  их
священный покой.
     Дальше,  как  всегда,  все было очень быстро: пленника, даже не связав,
опрокинули  на  груду  мешков  (еда  и  благовония  - дар Богам), два факела
воткнулись  в  рыхлую  груду  -  и  костер  запылал. С оглушительным треском
рванулись  вверх  ритуальные  летучие  огни, а вниз, скатываясь по ступеням,
низвергся  такой  смрад  горелой  тухлятины,  что  толпа, не дожидаясь конца
жертвоприношения, ринулась по домам.
     Инебел,  топтавшийся  в  задних  рядах, теперь оказался в выигрыше - он
быстрее  всех  мог  очутиться  дома,  возле  едальни с притушенным по набату
очагом. Хорошо, с утра уже поставлены горшки с мучнистыми кореньями, которым
большого  жара  не  надо  -  в теплой золе они как раз допрели. И еще творог
вчерашний...
     Нет,  положительно  околдовал  его старый Арун своей ягодой - с полудня
одни  срамные  мысли  в  голове  и  сосание под ребрами. За спиной - костер,
человек  горит  заживо, а на уме одна еда... Уж не потчует ли он этим зельем
всех  своих  блюдолизов?  То-то  стыд  потеряли,  что  посреди  улицы жевать
начали...
     И  словно  в  ответ на это воспоминание - легкий щипок за локоть. Арун!
Это  надо  ж,  при  его  коротеньких колесообразных ножках - догнать маляра,
которого еще в детстве прозвали "ходуль-не-надо".
     - Достойно и благостно внимать Неусыпным, пекущимся о пастве нерадивой!
-  сладко  завел  горшечник,  с  трудом  ловя воздух от быстрой ходьбы. - Не
воспарим  и,  не  возомним,  а  исполним веление, кое изречено было внятно и
всеплощадно,  -  "смотреть без вожделения и не поучаясь"! А коли велено нам,
то пойдем и посмотрим.
     Инебел  невольно  сдержал  шаг,  искоса  поглядывая  на словоохотливого
гончара.  Ишь  как  распинается  посреди улицы! И не заподозришь, что ночью,
возле  собственной едальни, в кругу презрительно усмехающихся сыновей и этих
рыбаков-тугодумов с отвисшими челюстями уминают сокрытое от жрецов.
     И  вдруг  до  Инебела  дошел  смысл  сказанного: Арун звал его за черту
города,  к  Светлому  Обиталищу.  Видно, после того, что произошло вчера, не
доверял гончар даже стенам собственной глинобитной ограды.
     Остальную часть пути, до самого конца улицы, прошагали молча. Кажущаяся
легкость, с которой Инебел нес свое худощавое тело, давалась ему через силу.
Отупляющий  голод  и  нескончаемый  круговорот непривычных, свербящих мыслей
довели  его до изнеможения. Рядом с ним румяный, благообразный Арун выглядел
праздничным  сдобным колобком. Он быстро катился вниз по улице, сложив ручки
под  передником  и  придерживая ими складки круглого животика. Улица наконец
оборвалась,  разбегаясь  множеством  полевых  тропинок.  Те,  что ныряли под
невидимую  стену  Обиталища,  уже  изрядно поросли травой. Арун круто забрал
вправо,  огибая  светлый колокол, но не подходя к нему до разумной близости.
Теперь  Нездешние  оказались совсем близко; не будь стены - сюда долетали бы
искры от их костра.
     -  Щедро  жгут,  -  не  то  с  завистью,  не  то  с укоризной проворчал
горшечник.  -  На  таком  огне три обеда сготовить можно, а они, глядь, и не
жарят, и не пекут. Боги!
     Он  выбрал  пригорок  повыше,  чтоб  гадье  не очень лезло на человечье
тепло, присел. Жестом пригласил маляра опуститься рядом.
     -  Вот  и  посмотрим,  благо  велено!  - уже своим, обычным и далеко не
елейным голосом проговорил Арун.
     Юноша  присел,  подтянул  колени  к  груди,  положил на них подбородок.
Смотрел,  насупясь.  Смотреть  ему  было  тяжело. В тесном кружке Нездешних,
расположившихся  возле  костра,  было какое-то неизъяснимое согласие, словно
они пели хором удивительной красоты гимн, который ему, Инебелу, не дано было
даже  услышать.  А когда кто-нибудь из них наклонялся или, тем паче, касался
той,  что  была  всех  светлее,  всех  воздушнее,  и которой он не смел даже
придумать  имени,  -  тогда Инебелу казалось, что скрюченные костяные пальцы
вязальцев вытягивают из него сердце вместе с печенью.
     - Ну? - спросил, наконец, Арун. Инебел неопределенно повел плечами:
     - Грех смотреть, когда чужой дом пищу творит. Черные куски на блестящих
прутьях - это мясо.
     -  Мясо,  как  и  кровь,  красно,  -  досадливо возразил гончар. - Мясо
красно,  мед  желтоват,  зерно  бело.  На  прутках  -  благовония: нагревши,
подносят  к устам, но не едят, а нюхают. Незорок глаз твой. Но я сейчас не о
том.
     Он  еще  некоторое  время  безучастно  наблюдал,  широко  раскрыв  свои
круглые,  как  винные  ягоды,  глазки, потом обернулся к Инебелу и, глядя на
него в упор, спросил:
     - Значит, исчезнут?..
     Инебела  даже  шатнуло, хорошо - сидел. Не было у него ничего больнее и
сокровеннее.
     -  Боюсь... - Он уже говорил все, что думает - не было смысла скрывать.
- Боюсь больше смерти.
     - Так, - сказал Арун. - Думаешь, сейчас?
     Инебел  только  крепче  прижал  колени к груди - ну, не бросаться же на
стену! Пробовал, головой бился - бесполезно. Стена отталкивала упруго и даже
бережно  -  чужой боли, как видно, им не надобно... Так и улетят себе, так и
провалятся  сквозь  землю,  так  и  растают  туманом предутренним; никого не
обогрели, никого не обожгли - точно солнышко вечернее.
     - Нет! - вырвалось у него. - Нет, только не сейчас!
     - Да? - деловито спросил Арун. - А почему?
     - Спокойны они, несуетливы.
     - Хм... И то верно. А может, еще засуетятся?
     Он  поерзал круглым задком, устраиваясь поудобнее, наклонился к Инебелу
и шепотом, словно Нездешние могли услыхать, доверительно сообщил:
     - Никак мне нельзя, чтоб они сейчас исчезали!
     Инебел  быстро  глянул  на  него,  но  Арун  больше  ничего  не сказал.
Порывшись  в  двухслойном  переднике,  он  бережно  вынул  громадный, хорошо
пропеченный пласт рыбной запеканки. Могучее чрево горшечника, к которому она
была  прижата  весь вечер, не дало ей остынуть, и из трещин на корочке резко
бил  запах  болотного  чеснока.  Инебел  принял свою половину безбоязненно -
присутствие жующего Аруна больше его не смущало.
     А  за  стеной,  вокруг  костра,  тоже ели - снимали с блестящих веточек
темные куски, отправляли их в рот, запивали из гладких черных кувшинов. Руки
отирали о белые лоскуты - богато жили... Прав, выходит, был маляр.
     Арун,  увидев  сие, изумился, суетливо выгнул и без того круглые брови.
Удивительный  был  сегодня  Арун,  и  учителем  не хотелось его называть. Но
назавтра  его  непонятная  тревога  минет,  и  снова  станет  он  холодным и
насмешливым, словно болотный гад-хохотун.
     -  На  сына  обиделся,  -  вдруг  без