ог. Во всяком случае, сейчас. Он мог одно - затаиться,
чтобы  не  выдать себя ни шорохом, ни нечаянно скатившейся в воду песчинкой.
Потому  что  внизу,  прямо  под его ногами, зазвучало сразу не менее десятка
голосов.
     В  их общем, нетерпеливом и гневном гуле юноша не мог ничего разобрать,
но  тонкий,  визгливый альт, уже знакомый по двум встречам, разом оборвал их
требовательный хор:
     - Крови испугались, дармоеды храмовные, мразь, чтоб вам... у-у! - Вроде
удары, но не ойкают, терпят. Наиверховнейший, всевластный. Он может.
     - Худородков драть! Да не к делу приспособленных, а малых, несмышленых!
Об стены бить! В огонь кидать!
     -  А  ежели  помстится,  да  не  худоро... - заикнулся кто-то басом, но
высочайший визг оборвал его на полуслове:
     - Малых бить! Малых! Не уразумели? Гнев божий кровью утолять! Да своими
руками,  не  брезгуя,  -  раз  в жизни потрудитесь! В нерадении замечу - сам
желчью облюю, глаза издымлю... Гниды синеухие! Куда завели? Повертывайтесь!
     Внизу  забормотали  униженно,  затопотали  -  и разом стихло. Только по
соседнему  коридору  гул  нестройный да шарканье о стены... Пронесло. Только
запах  остался стойкий, до сих пор не чуянный, - воняло не то скисшим, но не
добродившим;  а  может, и хуже того, перегаром ярджилиного сока. То-то как в
чаду все, даже связанной Вью, что под ногами прямо лежала, не заметили.
     А ведь Вью придется здесь бросить.
     Словно холодная пружина выпрямилась внутри: нет другого выхода. Значит,
не  думать  об  этом.  Сейчас  -  только вверх. И не так-то это просто. Руки
словно   разучились  повиноваться.  Обиделись  -  чужой  рукой  их  заменил,
холодной,  зазубренной...  Он  нащупал верхнюю кромку каменной кладки, и его
вынесло на поверхность раньше, чем он успел подумать об осторожности. Глупо,
но  обошлось.  Кусты,  густота  колючего  переплетения. Продрался. Где-то за
спиной  -  далекие,  мирные голоса. Воркотня детишек у очага. "Малых о стены
бить, в огонь кидать!.."
     Ослепленный  солнечным светом, он ткнулся во что-то жесткое, отшатнулся
-  хоронушка  старая,  убогая.  Чем  изукрашенная, не разглядел. Стволы. Два
дерева  -  огромные,  развесистые,  такие  только  под  самой горой, на краю
города...  Стена  за деревьями. Небеленая, с изнанки. Оглядываться некогда -
туда!
     Голубое  вечернее  солнце, едва вставшее из-за дальних холмов, освещало
пустынный  луг  с  журчащими  по нему арыками, под самыми ногами, у подножия
стены  брошены  горшки  с  краской,  а  прямо перед глазами - не сон, а явь:
сказочное жилище Нездешних, что и увидеть-то не чаял...
     Разом  пересохли губы, а за ними и все тело вдруг загорелось и высохло,
сейчас  поднеси  уголек  -  затлеет  бездымно... Ни дышать, ни пошевелиться.
Слишком  много голубого свечения, нездешней прозрачной невесомости - слишком
много счастья. Нельзя так, после подземелья-то.
     А  ждало его и того больше: поднялись ресницы сами собой, и глаза нашли
против воли высокое гнездо, обнесенное ажурной оградой.
     И  прямо  за  оградой  - та, которой он так и не придумал имени. Волосы
светлые текут по плечам и вдоль рук, а лицо...
     Лицо такое, словно по нему только что ударили.
     И смотрит не как всегда, чуть выше построек, будто старается разглядеть
что-то в кронах окраинных пышнолистных деревьев, а вниз, прямо сюда...
     На него.
     Юноша  выпрямился.  Он  не  думал о том, что здесь, на довольно высоком
заборе, он виден издалека - все это было сейчас неважно. Она глядела на него
-  впервые глядела в упор, и он понял, почему это случилось: ведь он был уже
не прежним, а другим, новым Инебелом, тем, что побывал за прозрачной стеною,
тем,  внутри  которого до сих пор леденел отпечаток этой стены, деля все его
естество   на   заскорузлую   старую   оболочку   и  на  какое-то  неумелое,
новорожденное   существо,  которое  прорезалось  в  нем,  когда  он  впервые
пробирался по нездешней теплой траве...
     Он  так  и  стоял  бы,  не  шевелясь,  ловя  ее  взгляд,  но  она вдруг
оттолкнулась от перил и бросилась вниз по винтовой лесенке, так что ноги ее,
оплетенные  узкими  лентами,  едва  успевали  касаться белых ступеней; и она
побежала по траве, побежала прямо навстречу ему, словно и не было между ними
колдовской  стены,  и он тоже спрыгнул с забора и, путаясь в высокой луговой
осоке,  ринулся  навстречу,  но  не  успел  - она добежала первая, с размаху
ударилась  о  стену  всем телом, и стена отбросила ее назад ответным упругим
ударом, от которого у Инебела заныло все тело, и он только тут почувствовал,
до  какой  же степени он верил в чудо, в то, что проклятая прозрачная пленка
наконец-то  исчезнет, прорвется, или, как тогда, ночью, опустится... Но чуда
не было.
     И   когда   Инебел,   захлебываясь   холодеющим  воздухом,  добежал  до
прозрачного  колокола,  девушка  уже  уходила  прочь,  зябко  обхватив плечи
тоненькими, как у сестренки Апль, пальцами.


21

     - Потерпите, - цедил сквозь зубы Кантемир, раскачиваясь от одной кромки
экрана  до  другой,  словно баюкая нескончаемую свербящую боль. - Обойдетесь
пока  пятью.  Остальные  десять  брошены на двадцать шестой объект, там ведь
один  транслятор  был  на  всю  округу.  Это вы бы видели... М-м-м... Это не
крысы, не волки... Ни одна фашистская банда до такого не доходила!
     -  Спустите  ролик - посмотрим, - отозвался Гамалей. - У нас вроде тоже
что-то  затевается.  И  если  снова  будет  фейерверк,  это помешает Салтану
отправить вертолет, над которым он сейчас хлопочет.
     - Ваши игрища! Да вы на своих сонь молиться должны, они же сущие ангелы
по   сравнению   с  этими,  северными.  Явилась  пятерка  таскунов,  что  на
междугородных  перевозках.  Кладь сбросили, три дня жрали и опивались, потом
для  них  согнали всех девчонок города. Заперли. Малышек с полсотни... И что
непостижимо - матери сами, собственными руками... Не-ет. Наша программа ни к
черту. Где ж предусмотреть такое!
     Узкое  лицо Кантемира, всегда такого сдержанного в диалогах с Гамалеем,
неудержимо дергалось, как от зудящей боли.
     - Все это логически объяснимо, - почти безучастно проговорил Гамалей. -
Над   ними  сразу  два  дамокловых  меча:  страх  перенаселения  и  вплотную
подступившая   опасность  вырождения.  Несколько  сотен  лет  внутрисемейных
браков... Программу, конечно, придется менять.
     Он пожевал пухлыми губами, еще безразличнее пообещал:
     - Ну, сменим.
     Кантемир дернулся:
     - Как прикажешь тебя понимать?
     -  А  понимать  так,  что хоть меняй, хоть нет... Послушай, Кант, мы не
правы в самом основном, и это я начинаю понимать только сейчас...
     Он замаялся, подбирая слова, потому что ясность мысли еще не пришла, но
последней  так  и  не  суждено  было отыскаться, потому что голубым сполохом
наложился  на  транспланетный  экран  блик экстренного внутреннего вызова, и
смятенный   лик   Салтана   Абоянцева,   утративший   всю   свою   тибетскую
невозмутимость, заслонил собой дежурного инженера "Рогнеды".
     - Гамалей, где вы прячетесь? Помогите же мне!
     Гамалей   охнул   и   принялся   извлекать  свое  тело  из  тесноватого
кресла-вертушки. Не обошлись-таки. Хотел он проторчать тут, в аппаратной, до
самого отлета Кшиськи - так нашли.
     Он  выбрался  в  центральный  колодец, по прохладным ступеням аварийной
лесенки зашлепал на второй этаж. Вертолет уже стоял на дне, дожидаясь захода
тутошней ослепительно голубой луны.
     В  "диване"  собрались  уже  абсолютно  все,  хотя,  насколько  понимал
Гамалей,  никого,  кроме  Кристины, туда специально не приглашали. Всем было
мучительно неловко, и тем не менее никто не уходил. Гамалей понимал, почему:
каждому  казалось,  что  в  последний момент он зачем-то понадобится, что-то
сможет изменить, помочь...
     Гамалей  сколь  можно  неприметно  протиснулся  в  дверь,  сколь  можно
бесшумно  притворил  ее  за  спиной.  Оперся лопатками. Потупился. Знал, что
огромные,   колодезно-зеленые  Кшисины  глаза  замрут  на  нем  с  последней
надеждой:  ну,  хоть  ты-то...  Он не утерпел и краешком глаза отыскал белое
платье.
     Она и не думала глядеть на него - очень-то он был ей нужен! Она глядела
туда,  за  перила,  где  молочным маревом стояла стена, и Гамалей ужаснулся,
увидев  выражение  ее  лица. Был в древности такой жуткий вид казни, когда у
приговоренного  вынимали  внутренности и, пока тот был еще жив, сжигали их у
него перед глазами. Вот так они, наверное, и глядели. Она пошла прочь, и все
поспешно расступились, и первым шарахнулся Самвел. На нем тоже лица не было.
Все, случившееся с Кшисей, потрясло его какой-то позорной с его точки зрения
потаенностью,  и продолжая любить ее не меньше, он и сейчас, не задумываясь,
прыгнул бы за ней в огонь, но запросто протянуть ей руку он уже не мог.
     Она  подошла  к  перилам  и  остановилась,  все  так  же всматриваясь в
проклятую   запредельность   кемитского  мира.  Ну,  на  кой  ляд,  скажите,
пожалуйста,  она  туда  вперилась?  Ведь  на  кого-то  из тутошних надо было
смотреть,  с  любовью  ли,  с  укоризной, или просто сквозь... Ведь ЭТОТ был
здесь, по сию сторону. Так что же происходило?
     А  вот  что:  Кшися  оттолкнулась от перил, порхнула к витой лестнице и
заскользила, заструилась вниз как-то независимо от ступеней, словно ее белые
сандалии  их  и  не  касались; так же невесомо перелетела она через лужайку,
развела  руками  ветви  тоненьких осинок, подступавших к самой стене, словно
стремительно  проплывая  сквозь  них, и вдруг исчезла, поглотилась стеной...
Нет.  Показалось,  просто  платье  ее,  и  волосы,  и  руки, уже не белые, а
пепельные  в  сумрачном  свете невидной пока луны, в момент удара слились со
студенистой  непрозрачностью  стены,  но  в  следующий миг девушку отбросило
обратно,  и  она,  едва удержавшись на ногах, разом съежилась и пошла прочь,
обхватив  руками  плечи,  и  сквозь  строй  осинок  она  уже  не проплыла, а
продралась,  как  сквозь  терновник, и если бы этому можно было поверить, то
Гамалей поклялся бы, что одна из веток потянулась за Кшисей и цепко охватила
ее  запястье,  так  что  пришлось досадливо дернуться, чтобы освободиться; и
трава,  недавно  скошенная  трава  невесть  как  поднялась чуть не до колен,
оплетая  ноги...  Это  было наваждением, но именно тем наваждением, которого
так  ждал  Гамалей,  -  если  не  люди,  то хотя бы деревья и травы пытались
задержать ее здесь.
     - Да остановите же ее! - крикнул он, бросаясь к Абоянцеву. - Остановите
ее,  потому что если она сейчас улетит - это все, все! И больше ничего будет
не  нужно,  потому  что,  отпустив  ее,  мы  в последний и окончательный раз
поступим НЕ ТАК, и это уже будет бесповоротно...
     Он  вдруг  осознал  всю  бессвязность  своей  скороговорки и, застонав,
обхватил голову руками.
     -  Поймите, Салтан, что мы не имеем права щадить своих больше, чем... я
чуть  было не сказал: чужих. Мы - частица мира, по-человечески равного тому,
кемитскому,  и  мы  не  имеем  права  спасать своих, когда гибнут кемиты, мы
должны мучиться всеми земными бедами, сходить с ума от всех земных страстей,
умирать  во  всех  земных  муках...  Только тогда мы перестанем быть для них
"чужими богами", только тогда они поверят нам, когда мы...
     -  Тревога!  - взревел где-то внизу трубным гласом Сэр Найджел. - Общая
тревога!!!
     Все   бросились   к   балюстраде  и  свесились  вниз  -  лужайка  мирно
серебрилась,  и маленький робот, ощетинившийся сзади и спереди вертикальными
рядами разнокалиберных десинторных стволов, выглядел донельзя опереточно.
     Гамалей  поискал глазами Кшисю, - она даже не потрудилась обернуться на
истошный  вопль  так не к месту взыгравшего робота, и тихо исчезла в галерее
первого этажа.
     - Тревога! - еще раз каркнул Сэр Найджел.
     -  Доложи  обстановку!  -  сложив  рупором  ладони,  крикнул ему сверху
Алексаша.
     Робот  покрутился  на  пятке,  словно  дервиш,  и  вдруг  упер весь ряд
передних  стволов  прямо в землю. "Ааа-ларм, ааа-ларм, ааа-ларм", - бормотал
он, притаптывая в такт кованым копытом.
     -  Рехнулся,  -  заключил  Меткаф. - Говорил же, что не надо на роботов
ставить анализаторы нашего пси-поля. Естественно, предохранители полетели...
     - Хоть обстановку-то разрядил, - буркнул Наташа.
     Вот  чего не надо было совершенно, так это разряжать обстановку. Только
в накаленной атмосфере и могла дойти до всех истина, открывшаяся Гамалею, но
эта титанировая дубина в припадке самообороны свела все к нулю.
     А  истина была предельно проста: если мы действительно не боги, а люди,
то  все  должно  быть  на равных, и придя в мир, где не милуют ни женщин, ни
детей,  мы  должны прежде всего спасать ИХ женщин и ИХ детей. А не своих - у
них на глазах...
     Он  проговорил  эту  фразу про себя и вдруг осознал, что так и не отдал
себе  отчет  в  том, чем была для него Кшися: женщиной или ребенком? Он ведь
всегда  так  был  уверен  во  втором,  так  уверен,  что  в этой уверенности
определенно было что-то подозрительное. Белейшая Кристина...
     Он  вдруг  представил  себе,  как  она  наверху,  пробравшись к себе по
внутренней  лестнице,  чтобы  ни  с кем больше не встречаться, стоит посреди
залитой  голубым  светом  комнатки, стоит босиком на теплых досках из земной
сосны,  и тоненькие ее руки перебирают все вещи - земные вещи, привезенные с
базы, и ничего этого ей не нужно, а нужно здешнее, колдовское, так непонятно
приворожившее  ее к себе, и ведь ничего этого нет, ни былинки, ни щепочки...
Земное все.
     А  кемитское  -  там,  за  стеной.  Оно  откроется,  дастся в руки но -
КОГДА-НИБУДЬ ПОТОМ, КОГДА-НИБУДЬ...
     - Ахтунг! - истошно заорал Сэр Найджел. - Увага! Аларм!!!
     - Заткнись, придурок! - рявкнул, не выдержав, Гамалей.
     И  в  наступившей тишине все вдруг услышали шелестящее, привычное пение
вертолетного винта.
     Какой-то  миг  все еще слушали - не показалось ли? - а затем ринулись к
лестницам,  внешним  и внутренним, и возник водоворот, когда все бежали, как
бывает  при первом толчке землетрясения, но этого маленького отрезка времени
перед  всеобщим  столпотворением хватило на то, чтобы прозвучал как будто бы
спокойный голос Абоянцева:
     - Поднять стену.
     Первым,  естественно,  успел Самвел - черный сполох его рубахи прорезал
толпу,  и  Гамалей,  сопя,  еще  протискивался в дверцу, когда тот был уже в
аппаратной.  Меткаф  и Магавира ворвались туда следом за ним - их пропустили
вперед  скорее  инстинктивно,  чем  обдуманно.  Темно-зеленая  стрекозка  на
оливковом  экране  упрямо подползала к самому краю внутренней шахты Колизея,
обозначенному  едва  теплящимися  контурами,  выбралась наверх и стала бодро
набирать скорость и высоту, нацеливаясь на край защитного кольца.
     -  Снимай  силовое  дно,  -  сквозь  зубы проговорил Меткаф. - Иначе не
нарастить высоту защиты!
     Он  не  знал, даст ли Абоянцев "добро" на эту абсолютно противозаконную
акцию,  но  знал  он  и Самвела: юноша сделал бы это и без разрешения. А так
Меткаф вроде бы принял вину на себя. Хотя - кому это сейчас надо!
     Диоскуры  влетели  молча, разом замерли, уставившись в экран - стрекоза
почти  поравнялась  со  срезом стены, но Самвел мягко, почти неуловимо начал
наращивать  ее,  выметывая все выше и выше дымчатое марево защиты. Он мог бы
сделать  это  разом,  подняв стену до предельной высоты в шестьсот метров, а
затем  пустить  ее  на  конус,  замыкая  беглый вертолет в ловушку. Но это -
неминуемый  воздушный  удар,  машина  слишком  близка к границе защиты... Он
тянул  стену  вверх,  пытаясь  хотя бы на сотню метров обогнать вертолет, не
теряя  при  этом  необходимой  плавности. Но машина снова рванулась вверх, и
Магавира  только  застонал,  потому  что  он-то  знал,  что  скорость  давно
превысила  и  допустимую,  и  предельно возможную. Как? Да так же, как и все
остальное в руках у этой чертовой девки. Если бы она стала сейчас выписывать
на вертолете мертвые петли, он уже не удивился бы. Белейшая Кристина!
     В  комнатку все входили и входили, и толкали в спину Диоскуров, так что
они  вскоре  были  оттеснены к самому пульту, у которого колдовал Самвел, но
сколько  бы  народу  ни  прибывало, в аппаратной царила все та же тишина, не
нарушаемая  ни  всхлипом,  ни  выдохом,  словно  все  пытались  еще услышать
сверчиный стрекот винта.
     Последним вошел Абоянцев.
     Он  положил  сухонькие  руки  на плечи Диоскурам и легко развел их, как
только что сама Кшися разводила стволики осин.
     - Что вы предлагаете? - спросил он совсем негромко. - Конструктивно.
     -  Стена  на  пределе, - не подымая головы от пульта, буркнул Самвел. -
Тянуть выше можно только на вращении.
     -  Закручивайте, - не раздумывая ни мгновения, велел Абоянцев. - Только
не забудьте снять донную защиту.
     - Уже.
     Гамалей,  только  сейчас дошлепавший до дверей аппаратной, чуть было не
охнул.  Не  было страшнее ситуации, чем сидеть под сенью вращающейся защиты.
Бесцветный,  бесшумный  туман совсем безобидно, подымая лишь свежий ветерок,
начинает  закручиваться,  точно  смерч  на приколе. Он течет из себя в себя,
истончаясь  и  подымаясь  все  выше  и  выше, точно гад на хвосте, и теперь,
сохраняя  незыблемую  устойчивость,  может  подняться  еще  на добрую тысячу
метров.  Песенка  беглянки  спета  -  вертолет выбрал все запасы скорости, а
крутящийся  столб  растет  по  экспоненте.  Вот только не дрогнула бы рука у
Самвела - туман, летящий в каком-то дюйме над поверхностью земли, сметает на
своем пути все, расплющивая и дробя до молекулярной пыли.
     Теперь  только сидеть и ждать, потому что, хотя стабилизаторы защитного
поля  и  упрятаны  в  фундамент,  все равно в режиме вращения на территории,
огражденной полем, запрещены любые перемещения.
     Даже Васька Бессловесный вкупе со свихнувшимся Сэром Найджелом замерли,
отключенные  специальным реле. Только где-то очень высоко, гораздо выше, чем
могли   бы  летать  несуществующие  тут  птицы,  натужно  свистел  маленький
вертолетик,  пытаясь  обогнать  растущую ввысь стену. Гамалей свесился через
перила колодца, стараясь разглядеть в ярко-лиловом небе серебряную жужелицу,
и тут глухо и непонятно ахнул первый подземный взрыв.
     -  Ручная  стабилизация!  - крикнул Меткаф, но сухие ладони Самвела уже
сжимали  верньеры  настройки,  потому  что  сегодня  он  мог почувствовать и
угадать все, и не было рук точнее и быстрее. Но мгновенно не могли двигаться
даже  они.  И  этого  мига,  когда  тысячеметровый цилиндр, дрогнув, верхней
частью  своей описал в вечернем небе какой-то отрезок синусоиды, - этой доли
секунды  хватило  на  то,  чтобы  поток воздуха вышвырнул легкую машину, как
камень из пращи, и, заваливаясь на бок, вертолет пошел круто вниз уже где-то
там,  за стенами ненужного больше цилиндра, неудержимо приближаясь к лиловой
массе непроходимых кемитских джунглей, по которым, как черный лишайник, то и
дело взбухали иссиня-черные пятна асфальтовых топей.
     Самвел стремительно переключал экран с одного транслятора на другой, но
все   пять  трансляторов,  оставленные  им  на  сегодня  скупой  "Рогнедой",
просматривали только город, беспокойно мерцающий дымными храмовыми огнями.
     -  Через  "Рогнеду"... - Абоянцев тоже перешел на обрывки фраз, экономя
секунды,  но экономить было уже нечего, потому что грохнул еще взрыв, и еще,
и  еще,  станцию  потряхивало  несильно,  и  не  было бы никаких поводов для
беспокойства,  если  бы  побелевшие от напряжения пальцы Самвела не нажимали
без  конца  один  и  тот  же  тумблер  -  аварийное  выключение поля защиты.
Километровый   столб   свистящего,  неудержимо  крутящегося  тумана,  словно
гигантское  веретено,  которое  не  желало  ни останавливаться, ни тем более
исчезать;  но  оно  уже  не было строго вертикально - вершина раскачивалась,
выписывая  поднебесные  кренделя,  да и основание, по-видимому, вело себя