слишком хорошо знал своих людей
и   доверял  им  безоговорочно.  Короткий  сигнал  общего  внимания  рявкнул
одновременно  во всех помещениях Колизея - от подвалов колодца до курятника,
и вслед за ним раздался голос начальника экспедиции:
     "Меткаф, срочно на галерею третьего этажа! Меткаф!"
     Он  даже  не повторил своего вызова второй раз - знал, что ему не нужно
говорить дважды.
     Меткаф  уже  ждал  на  галерее.  Аделаида  быстро  подошла  к  нему. До
Абоянцева  только  долетало сказанное вполголоса: "...аллергию я исключаю...
смывы со стен возьмем позже... асфиксия... постгипнотическое..."
     Интонации были сплошь отрицательными.
     -  Мне  нужна  изоляция,  - негромко, совсем как и Аделаида, проговорил
Меткаф.
     Абоянцев  сделал  четкий поворот направо, вытянул руку и нажал клавишу,
утопленную  в дерево обшивки. Тотчас же зашуршала пленка, падающая сверху, и
гнездо   Кшисиной   комнатки   оказалось   отделенным  от  галереи  дымчатой
подрагивающей  стенкой.  Меткаф  оказался  там, внутри. Сейчас, когда еще не
настал момент принимать решение ему, как единоличному руководителю всех этих
людей,  Абоянцев только выслушивал их и, молниеносно оценивая безошибочность
требований,  выполнял  все  четко  и  безупречно.  Как робот. Это редкостное
качество и входило в число тех достоинств, которые сделали Салтана Абоянцева
начальником базы.
     Но  сейчас ему оставалось только ждать, и он стоял, внешне безучастный,
как  тибетский  идол,  так  как  располагал  пока неполной информацией и мог
прийти  к  решению,  которое  потом  пришлось  бы  подвергать многочисленным
сомнениям.  Таково  было  его  правило.  Так  что  думал  он  сейчас о своем
экспедиционном  враче,  а  вернее,  о  той  ироничной несерьезности, с какой
Аделаида  относилась  всегда  к "этому великому мганге". Он как-то поделился
своими  наблюдениями с Гамалеем, и тот, пожав плечами, резюмировал: "Еще бы,
генетическая  нетерпимость  терапевта  к  телепату". Доля истины в том была.
Лиловокожий  гигант,  о  котором  Кшися  говаривала, что он похож на негатив
светлогривого  льва,  по  штатному  расписанию  занимал  скромную  должность
инженера-конструктора.      Он      действительно      был      прирожденным
конструктором-примитивистом,  способным  за  считанные  минуты  из  каких-то
щепочек   и   тряпочек   соорудить   оптимальную   модель   паучьего  силка,
смоквоуборочного агрегата или печной насадки для копчения ящеричных хвостов.
Кроме того, в полевых условиях он прекрасно заменял небольшую вычислительную
машину,  был  неплохим  фокусником-иллюзионистом, что должно было, по мнению
теоретиков   -   организаторов   экспедиции,   несколько  скрашивать  период
односторонне-визуальной  инкубации Колизея; но главная причина, обусловившая
появление  Меткафа  в  тщательно  отбираемой  группе  из  каких-то  полутора
десятков   человек,   заключалась  в  том,  что  кемитов  не  без  основания
заподозрили  в  экстрасенсорном баловстве, а могучий сенегалец был, пожалуй,
крупнейшим практиком в неуважаемой области паранормальных явлений.
     То,  что  в  критической ситуации мнительная и самолюбивая Аделаида, ни
секунды  не  колеблясь, признала свое бессилие и призвала на помощь Меткафа,
чрезвычайно  подняло  ее  в  глазах Абоянцева. Он любил людей, которые умеют
отступать вовремя.
     Между  тем  пленка  вспучилась,  натянулась,  лопнула. Стряхивая с себя
невесомые  дымчатые  лоскутья,  появился  Меткаф.  На его выразительном лице
нельзя было усмотреть следов восхищения собственными действиями.
     Тем не менее Абоянцев ни о чем не спросил.
     -  Разбудил,  -  пророкотал Меткаф, когда пленка за его спиной затянула
прорванную  дыру.  -  Я  все-таки склонен усматривать постгипнотический шок.
Слабенький,  к  счастью.  И аллергия не исключена - вон как со вчерашнего-то
воняет!  Да  факторов  тьма, и вино в сочетании с местной водой, и шашлыки в
тутошнем дыму, куры на подножном корму несутся, как страусы...
     - А гипнотизировал кто - те же куры? - не выдержала Аделаида.
     -  Ну,  зачем... - протянул Меткаф. - Это уж наверняка самодеятельность
какого-нибудь  храмового  фанатика.  Наверняка. До меня уже доходили слухи о
том, что наша маленькая Кристина видит вещие сны, и я не могу себе простить,
что не усмотрел в этом постороннего влияния.
     - Тоже наверняка? - спросил Абоянцев.
     -  Постороннее  влияние?  Наверняка.  При  планировании  экспедиции  мы
попросту отмахнулись от подобной перспективы, и вот...
     -  Нет,  - сказал Абоянцев, - мы не отмахивались. Иначе вас, Меткаф, не
было бы здесь. Вы больше не нужны вашей пациентке?
     С  лиловых  губ Меткафа была готова слететь какая-то шутка относительно
ограниченности  применения  черной  магии,  но  он  взглянул  на  начальника
экспедиции  и  осекся.  Только  помотал  гривастой головой, так что волосы и
борода  образовали  единый  угольный нимб, обрамляющий лицо и расположенный,
вне всяких живописных канонов, в вертикальной плоскости.
     -  Прекрасно.  -  Абоянцев  обернулся  к  Аделаиде.  -  Тогда прошу вас
заняться Кристиной. И пожалуйста, каждый час докладывайте мне ее состояние.
     Аделаида  закивала,  сосредоточенно  поджав  губы,  -  за одно утро она
переменилась  так, словно это ее загипнотизировали, и Абоянцев, глядя на эти
мелкие  колючие  кивки,  непроизвольно подумал, что из рыбы обыкновенной она
превратилась в рыбу вяленую, и рассердился на себя, и добавил:
     - Да не волнуйтесь вы так, все позади...
     Аделаида  нырнула  в комнату, прокалывая защитную пленку шестидюймовыми
каблуками  своих  неуместных  вечерних  туфелек,  и,  подождав,  пока защита
восстановится, Абоянцев повернулся к притихшему сенегальцу:
     - Ну?
     Это "ну" было абсолютно конкретно.
     -   Полагаю,   что  нам  всем  ничто  подобное  не  грозит.  Иначе  это
давным-давно  было  бы  применено  против нас. Еще тогда, когда аборигены не
потеряли окончательно к нам интереса. А сейчас, вероятно, кто-то из храмовых
служителей  обеспокоен  той  полной темнотой, в которую погружается по ночам
Колизей,  -  ведь  эту  темноту  можно  принять и за исчезновение. Вероятно,
перебирал в памяти всех обитателей нашей колонии, дошел до Кристинки - у нее
гипнабельность, вероятно, на порядок выше, чем у остальных. Ну, да это я еще
проверю. Вот так.
     -  Хорошо.  Вы  меня  понемногу  успокаиваете. Но надо успокоить и всех
остальных - ждут ведь.
     Абоянцев  кивнул  и пошел по лесенке вниз. Он не сказал Меткафу, что же
именно  его  успокоило, а это была всего-навсего мелочь, пара незначительных
слов.   Но   когда   добродушный,   многословный   гигант   употребил  такое
противоестественное для его лексикона слово "наверняка", Абоянцев прямо-таки
испугался.  За  этим  крякающим, безапелляционным словцом проглядывала такая
растерянность,  что  он  готов  был  спросить:  а  не считает ли Меткаф, что
эвакуацию нужно начинать немедленно?
     Но  сенегалец перешел с "наверняка" на "вероятно", и Абоянцев понемногу
успокоился.
     А  сам  Меткаф, наматывая на толстые пальцы пряди своей львиной бороды,
задумчиво  глядел  на  спускающегося по винтовой лесенке начальника и все не
мог понять - прав он или не прав?
     Ведь все, что можно было сказать, он сказал, остальное лежало в области
неназываемого.  Вот  М'Рана, старый учитель, понял бы его, потому что М'Ране
достаточно было сказать: она была заперта на семь замков нераскрывшихся, она
была отдалена от меня семью завесами непроницаемыми, и была она недвижна, но
ускользала;  и  ждала  она  пробуждения,  но  не  в  моей власти было слово,
разрушающее  заклятие. Ибо в сердце ее разглядел я сияние двух светильников,
а там, где горит чужой свет, проникающее око должно закрыться. И разъять эти
два  светоча  не смеет ни сила, ни разум. И не я пробудил ее - не в моей это
власти.  Стою  я  в стороне, и гляжу со стороны, и неизбывен чужой свет в ее
сердце, открытом и беззащитном...
     И это все сказать Абоянцеву?
     А он вздернет свою бородку-лопаточку и спросит: "А это наверняка?"
     Но   наверняка   он  знал  только  одно:  когда,  пробудясь,  ее  глаза
распахнулись  вдруг  так  стремительно и широко, что в них мог бы отразиться
весь  Та-Кемт разом, он увидел в них сначала ожидание, потом - недоумение и,
наконец, горькую детскую обиду.


16

     Две корзины сырой глины - тяжело это для старческой спины. Вон до кочки
дойти  и  передохнуть.  А  теперь  до того гада, что на бок завалился и вымя
разбухшее  на  солнышке  нежит. Матерый гад, хвост ему раз десять ломали, не
иначе,  -  он  спокойный,  к  шелудивой  спине  привалиться  можно  и  чуток
подремать. Чтоб ежели кто позорче из города глянул, так видел: сил не жалеет
старец,  спину  гнет  до  седьмого пота во исполнение урока справедливого, а
паче  того  -  во  славу Спящих Богов всеблагостных. Стояло бы сейчас солнце
вечернее,  так  и  теплого  молочка напиться бы не грех, а при утреннем - ни
боже мой. Углядит еще кто, пропадешь по малости. Обидно и глупо.
     Подремав  для приличия возле мерно посапывающего ящера, Арун вскинул на
плечо  две  корзины,  связанные  лыковой  веревкой,  и на круглых рахитичных
ножках  заковылял  дальше.  Да,  придется  впоследствии удлинить передник, -
когда  хамы снизу вверх смотреть будут, то ноги кривые наперед всего в глаза
бросятся.  Хамов придется построже держать, чем при нынешних-то, но все-таки
и сомнения не должно промелькнуть: что, мол, не худородок ли возвысился?
     За  одну  такую мысль - на святожарище, да не зельем перед тем поить, а
язык  вырвать.  Уж  это-то  всенепременнейше.  И  экономно: из двух семейств
зельевщиков  одно  оставить,  другое...  Другому  работа  найдется. Да такая
работа,  до какой нынешние Гласы по лености ума вовек не додумаются. Об этом
и себе самому сказать боязно. Прежде власть захватить надо, а потом уже - об
ЭТОМ.
     Арун  протрюхал  еще немного, скинул корзинки на траву и потер круглые,
как  дробленые  оладьи,  ладошки.  Все  будет.  Только не торопиться! Только
обдумать,  примерить...  и  не  упустить.  Он  сорвал травинку, пожевал - от
сухого  стебелька  пахло молоком и змеиным навозом. И навоз не пропадет, все
собирать  будем!  И кирпичики склеивать, и в печь подкинуть... На навоз двор
подушечников  кинем,  нечего хамью на подушках нежиться. Сон - не благо, сон
от природы дан, за день умаявшись и на собственном кулачке уснешь. Так-то!
     Значит, запомнить: подушечников - на навоз.
     Он  снова  поднялся,  засеменил  по  тропочке,  которая  с каждым шагом
становилась   все  отчетливее  -  приближалась  к  городским  оградам.  Мимо
Обиталища  Нездешних Богов прокряхтел, не взглянув - ничего там не менялось,
только  мысли  при  виде  этого муравейника диковинного от дела отвлекались.
Двойственное  чувство  вызывал  у Аруна Открытый Дом: с одной стороны, ежели
этих  Нездешних  на  свою  сторону  склонить,  использовать умело, то польза
немалая.  Жрецы,  надо  сказать,  и  тут  обгадились - то молитвы возносили,
благовониями весь луг кругом потравили, то вдруг замечать перестали, а тут и
пророчить  начали:  сон,  мол,  сном  и  развеется.  Нет,  шалишь,  может, и
развеется, да поздно будет! Мы поторопимся!
     Вот  в  этой-то  торопливости и была другая сторона, оборотная. Ах, как
любо  было мечтать искусному горшечнику, когда складно и бездумно лепили его
пальцы  немудреные  криницы  да  крупожарки!  Эти  запойные мечты о власти и
сытости  дед  передал отцу, отец - ему, Аруну, он - четверым своим сыновьям.
Но   от   поколения   к  поколению  мечты  обрастали  найденными  способами,
продуманными  вариантами,  предусмотренными  следствиями.  Но  это  все были
детали,  это были бесчисленные ворсинки, из которых получилась бы богатейшая
подушка,  но  из  которых не сложился бы пещерный змей-ковер. Для змея нужен
был костяк.
     И  вот  Нездешние  принесли ему и это. Он, Арун-горшечник, додумался до
того,  что никогда не открылось бы ни его отцу, ни деду: нужно сменить веру!
Скелет волшебного змея строился легко и стремительно; ворсинки лепились одна
к  другой,  слагаясь  в сплошной неуязвимый покров. И вот недоставало только
двух  вещей,  которые снова заставили Аруна призадуматься: у змея-ковра были
здоровенные когти и смертельное жало.
     И еще: пещерный змей, как правило, не медлил.
     Ах, если бы не эта торопливость, если бы не поспешность мысли! Ах, если
бы кто-то сказал ему: думай всласть, Арун, а что не додумаешь сам - домыслят
сыновья.  И  он  предался  бы любимейшим своим занятиям: плетению хитроумных
задач  и  поучению младших. О, сытые Боги, сладкая вера! И когда вы избавите
старого гончара от зудящей поспешности мыслей?
     Он с досадой брякнул корзины оземь, как вдруг выпрямился и от удивления
округлил свои и без того круглые, как винные ягоды, глаза.
     Стена,  которую  только  вчера  начал размечать угольком молодой маляр,
была уже на две трети записана!
     Поначалу   Аруну   показалось,  что  здесь  потрудилось  все  семейство
красильщиков  -  правая и левая части ограды представляли собой канонические
картины,   какие   рисовались   еще  прадедами  нынешних  отцов:  две  дуги,
изображающие  безмятежные брови, и стрелы опущенных ресниц. Символ Спящих. И
какое-нибудь приношение внизу: смоква, лилия.
     Но по легкости и изяществу линий можно было с уверенностью сказать, что
тут   потрудилась   рука  Инебела,  и  никого  другого.  И  приношения  были
диковинными:  слева  алело,  как  раздутый  уголь,  утреннее  солнце, справа
драгоценной  краской,  скобленной  с  раковин, коей лишь лики Богов отмечать
дозволялось, нежно отсвечивало солнце вечернее.
     А  посередке  пока  было  пусто  -  там, присев на корточки, маялся сам
Инебел,  то поднимая руку с угольком и нанося едва заметный штрих, то быстро
затирая нарисованное мягкой щетинкой, отращенной на левой ладони.
     Арун с сомнением глянул на солнце: нет, оно не успело пройти и половины
своего  дневного  пути.  И за этот срок маляр смог отрастить махровую кисть,
потом  два  раза  отмыть  ее,  сначала  для  огненной  краски,  потом  - для
перламутровой? А когда он умудрился отмочить руку и ожесточить пальцы, чтобы
взять  уголек? Он приблизился, бесшумно перекатываясь на коротеньких ножках,
и  остановился  за спиной Инебела. Да, мальчик и не подумал рисовать то, что
было ему ведено. Ритуальные ресницы да брови - это еще куда ни шло, это даже
хорошо, умный человек всегда знает, чем нужно прикрыться.
     Но вот слабые, едва различимые контуры в центре - ведь это не что иное,
как то, что увидали они вчера возле костра, как раз перед тем, как разойтись
по домам.
     Двое  стояли  друг  против  друга,  и  ее голова была чуть запрокинута,
потому  что  была  она  мала ростом, как травинка у берега озера; он же чуть
наклонился,   по  обычаю  Нездешних  шепча  ей  беззвучные  слова...  Только
Нездешних ли?
     Как бы не так! И поверить трудно, да как не верить глазам? Не Нездешний
Бог,  а  сам  маляр  нечестивый,  как  равный  супротив  равной, стоял перед
белейшей Богиней!
     Ах  ты, мразь гадючья, жижа болотная! Эк занесло тебя - богоравным себя
почел? То-то указ учителев в уши входит, из ноздрей высвистывает!
     Ну, ладно...
     Арун  перевел  дух,  ибо  во  гневе слова языку неподвластны - и лишнее
ненароком  сорваться  может,  но  тут  маляр, не подымаясь с колен, повернул
голову и смиренно произнес:
     - Благостны сны праведных.
     А  в  смирении-то сколько гордыни! Праведным себя почитает, а кто вечор
на  нездешнюю  обитель пялился жадно, хотя сказано со ступеней: "Глядеть, не
поучаясь"?  Арун поскоблил подбородок, прикидывая, что бы пообиднее сказать,
чтобы  поставить  маляра на место, но в этот миг Инебел приподнял ресницы, и
на  горшечника  словно  полыхнуло темным жаром - страшные, в пол-лица, глаза
чернели  так,  словно  меж  веками и не было места белку, один до невероятия
расширившийся зрачок.
     -  Позволь спросить тебя, учитель. - Ах, кроток голос, недерзок, но так
и  хочется  подобраться, вытянуться, приготовиться к чему-то... - Скажи мне,
учитель,  что преступил ты в первый раз, когда потерял стыд? И что преступил
ты  во  второй  раз,  когда  потерял страх? И что преступил ты в третий раз,
когда потерял слепоту послушания?
     Задохнулся Арун. Задохнувшись, сел. Но мысль работала молниеносно: пока
маляр  расположен  говорить, он еще во власти своего учителя. Но беда в том,
что  Инебел  -  не  рыбак, не лесолом тугодумный. Ему нужно говорить правду.
Ладно, пока - правду. А там посмотрим. В конце концов, терять нечего.
     - Видишь ли, мой мальчик, - доверительно и удрученно проговорил гончар,
- в том, что я постиг, нет моей заслуги. Отвратил меня от стыда и страха мой
отец, а его - дед... Я не знаю, когда это началось. Это передавалось из рода
в  род,  как  умение  мять  глину.  Зато, не теряя времени и душевных сил на
соблюдение  привычных  запретов,  мы все досуги могли посвящать раздумью над
тем, а что же может дать бесстыдство и бесстрашие, неверие и непослушание?
     - И так ваш дом обрел покой? - недоверчиво спросил юноша.
     -  Я  бы  не  сказал...  -  протянул  Арун.  - Я бы не сказал этого так
определенно.  Да,  мы  сыты,  мы  здоровы, нам легок урок, и мы умеем делать
сладким  и ароматным свой сытный кусок. Но молитвы ложным Богам угнетали нас
задолго  до  того,  как  мы  познали  Богов  истинных.  Мы  познали свет, мы
приоткрыли  источник  его  тем,  кто  с  довернем  и почтением внемлет речам
сыновей  моих...  А другие? Скажи, не носил ли ты в горстях воду, чтобы дать
напиться  издыхающему  от  жажды  детенышу  кротопала? Что, вспомнил? Ты был
тощеньким  и  белым,  как  высушенная рыбья косточка, и тогда в первый раз я
научил   тебя  отличать  ядовитый  сок  водяной  полыни  от  зеленой  краски
ворсянника.  А теперь я вижу, как вокруг меня пьют липучую муть, и хиреют от
нее,  и  глаза  она застит, и спины гнет... И даже ты не отваживаешься не то
чтобы  ближнему принести воды ключевой - сам напиться чураешься... Больно за
вас.  Неспокойно.  Любому  терпению  конец приходит, и божественному - тоже.
Думаешь,  долго  еще  Нездешние  Боги  поверх  наших  голов  глядеть  будут,
ожидаючи, что мы одумаемся?
     -  Боишься,  значит? Перед одними Богами страх утратил, перед другими -
нашел?
     -  А  совсем без страха нельзя! Не бывает так, чтобы совсем без страха,
без  удержу.  И гады лесные, и муракиши луговые - все чего-то боятся. Солнце
утреннее  и  то  вечернего  боится.  Светило  заполуденное - оно ночной тьмы
опасается. Это закон - без страха, как без еды.
     - Ты полагаешь, учитель, что и Нездешние чего-то боятся?
     - Они - Боги, им законы не писаны!
     -  Не  Боги  они,  Арун-горшечник.  Но  живут  без страха, работают без
принуждения. Спят и едят по собственной воле, не по чужой. Потому светлы они
так, потому так прекрасны, что хочется принять их за Богов.
     - Та-а-ак. Значит, и ты тоже обзавелся своей верой...
     -  Это  не  вера, учитель. Это - просто истина, открытая каждому глазу,
каждому уху, любому разуму.
     - И ты собираешься раззвонить эту истину по всему городу, Инебел?
     -  Я рассказал о ней тебе, мудрому и зоркому, - и ты не поверил. Как же
поймут  меня камнетесы и змеедои, чьи головы напечены солнцем, а руки налиты
усталостью?  Нет,  пусть  смотрят  сами, день за днем, и пусть десять раз по
десять  рук  придет  сезон  дождей, и тогда они поверят своим глазам, как не
поверили  бы  моему языку. Потому что зачем здесь они, Нездешние, как не для
того,  чтобы  показать нам: живите так же, как мы, будьте счастливы, как мы,
будьте так же мудры и всемогущи!
     -  Солнце,  -  коротко резюмировал Арун. - Хоть и светлы твои волосы, а
все же опасно работать, не прикрывая темени. Напекло тебе, мальчик. Приляг в
тени.
     Инебел,   по-прежнему  стоявший  на  коленях  перед  наброском  будущей
картины,  не  поднял