головы,  но Арун всем нутром почуял, что он улыбается.
Беззлобно, почти безразлично.
     Так что он сказал? Пусть десять раз по десять рук пройдет сезон дождей?
Прекрасно,  мой  мальчик.  Вот  тут-то ты и прогадаешь. Благая неспешность -
завет  старых.  Спящих  Богов!  И  жрецы  проморгают,  потому что разучились
торопиться,  и ты, маляр, ты, мазилка суетный, - ты спохватишься, ты пойдешь
нашептывать чужим ушам свою веру, да поздно будет!
     Мои Боги сытые, моя вера сладкая, мы-то успеем!
     Мы-то  обойдем  тебя,  мальчик  мой,  а чтобы сподручнее было обходить,
сделаем один шажок назад.
     -  Впрочем,  -  сказал он, по-бабьи поджимая тонкие губы, - что это я -
мальчик  да  мальчик.  Вымахал  ты,  Инебел, ну прямо шест перевитый, с коим
жрецы  на  уступах  пляшут.  У других, я замечал, длиннота чуть не все мозги
оттягивает,  а  у  тебя  -  ничего,  даже  слушать приятно. Занятно мыслишь,
небезынтересно,  я  бы  сказал.  Научил  я  тебя  кое-чему,  не зря, значит,
беседовал.  Напоследок  предостеречь  хочу:  не говори никому, что открыл ты
истину,  будто  Нездешние  Боги  - это вроде бы люди, как вот мы с тобой. Не
истина это, а просто мысль твоя. Мыслишь ты так, понял? Потому что с истиной
ты  должен  бы  наперед всего до Закрытого Дома бежать и первому попавшемуся
Неусыпному  ее  открыть. А за сокрытие истины, видел сам, что бывает. Сперва
пляски,  потом фейерверк, а всему городу - вонь до утра. Об ощущениях самого
героя  святожарища  я  уж  и не говорю. Так что забудь и слово это - истина.
Мелькание мыслей у тебя. Глянь-ка на небо - во что облака летучие сложились?
     Инебел послушно поднял черные, отененные синяками глаза.
     - Вроде колос крупяной, распушенный ветром...
     -  Воистину!  -  обрадовался  Арун. - А чуть погодя глянешь, там вместо
колоса  червь  болотный.  А  еще  погодя - червь изогнется да в непристойное
пальцесплетение  и  сложится,  и  поплывет  по  светлым  небесам здоровенный
кукиш...  Никогда  не видал? Ну, мало жил еще. Мало вверх глядел. Так вот, в
небе  -  это  сплетение  мокрых ветров, кои в отличие от сухих не голубые, а
белые.  Это  каждому  видно.  А  в  голове у тебя сплетение мыслей, и, слава
истинным  Богам, это еще скрыть возможно. Вот и скрывай. Сейчас у тебя мысли
так  сплелись,  завтра  переплетутся этак. Никому они не видны, не нужны, не
тягостны.  И  мне от них никакого урона нет. Моя вера от них не шатнется, не
всколыхнется. И тем, кто со мной, от твоих мыслей нет убыли...
     Молодой  маляр  все  слушал  и  слушал,  и  по  мере  того, как певучий
речитатив  Аруна забирался все дальше в словесные дебри, его глаза сужались,
становились жестче, недоверчивее.
     -  И  сам ты мыслей своих не бойся, пускай себе вьются-стелются, укорот
не им надобен - языку! Потому как ежели тебе язык укоротят, то уж вместе и с
жизнью  твоей,  и  не увидишь ты царства новой веры, справедливой, истинной,
когда  в  довольстве  и  умственном просветлении начнем расширять наш город,
когда  по  любви  да  согласию станут рожать наши жены, когда в Дом Закрытый
буду  брать  я  в подчинение не внуков да племянников худоскладных, а мужей,
одаренных силой мыследеянья, ибо на них благодать Богов истинных! И тебе там
место найдется, потому что в пышности и свечении постоянном должно содержать
Дом  служителей божьих. Вот задумал я, - доверительно, но вполголоса сообщил
Арун,  -  от священных Уступов Молений и до начала улиц проход сделать, чтоб
нога  простого  люда  туда  не  ступала.  А вдоль прохода изображения зверей
диковинных двумя согласными рядами расположить, - у зверей туловища будут от
свиньи  лесной,  а  морды  людские, и чтоб во все времена - на закате ли, на
восходе - эти морды людские жевали непрестанно, - что ты на это скажешь?
     Юноша безразлично промолчал.
     -  То-то  -  ничего  не  скажешь.  Впечатляет! И волшебства никакого не
надобно,  говорят,  под городом пещеры тянутся, оттуда и камень брали, когда
Уступы  возводили. Так вот туда я велю посадить преступников, на святожарище
осужденных.  Пусть себе день-деньской за веревки крученые дергают, а от того
дерганья  у  зверей  глиняных нижние челюсти взад-вперед двигаться будут, на
манер  "нечестивцев".  Ты вот думаешь, зачем я тебе это говорю? А затем, что
ты,  маляр  Инебел,  мне  этих зверей диковинных пострашнее распишешь, да не
просто  порошками  водяными,  а  той  самой  смолкой  несмываемой, за кою ты
покрывала  восьмиклеточного удостоился. Такой работы ни до тебя, ни после ни
один  маляр  не  удостаивался!  А  мысли твои мне ни к чему, не помешают они
свиней глиняных искусно приукрашивать... А еще о погребениях: коли при жизни
сытость  и  сладость  как  высшее благо почитаемы будут, то и о вечном покое
позаботиться  не  мешает,  -  в  нем  тело усопшее тоже в достатке пребывать
должно;  но  сомнительно,  истинные  ли яства в вечный путь взяты будут - не
достаточно  ли  их изображения? А коли достаточно, то коим образом начертать
их...
     Аруна,  очевидно,  несло. Он не мог остановиться, может быть, в глубине
души  уже отдавая себе отчет, что давно говорит лишнее; но с другой стороны,
он  не  хотел  кончать  свою  тираду, потому что чувствовал: этот витиеватый
словесный  мосток  - последнее, что связывает его с бывшим учеником. И вдруг
он запнулся, выпрямляясь. На глазах пораженного юноши он становился все выше
и  выше,  впервые  в  жизни  теряя  повсеместную  округлость и за счет этого
вырастая,  точно  гад-жабоед,  выпрямляющийся  из  жгута собственных пестрых
колец  при  виде  добычи.  Следуя  за хищным взглядом его сузившихся глазок,
Инебел  оглянулся  через плечо, стараясь и в то же время страшась разглядеть
то, что так преобразило Аруна.
     И не заметил ничего. Обиталище привычно и беззвучно кипело повседневным
мельтешением  двуногих  и  четвероногих  своих  жильцов,  и  даже  там, куда
незаметно  подымались  его  глаза, хотел он этого или нет, даже там ничего с
утра не изменилось.
     Но Арун вскинул прямую, как палка, руку именно туда, к заветному гнезду
висячей  галереи  Открытого Дома, и с ужасом и омерзением Инебел увидел, что
рука эта, указуя вверх, закаменела в яростной неподвижности, и шевелилось на
этой  руке  только  одно  -  с сухим скрежетом выползая из кончиков пальцев,
стремительно росли и вытягивались вперед желтые мертвенные ногти...
     -  Покорствует!  Покорствует...  - Арун захлебывался слюной, заплевывая
ошеломленного и ничего не понимающего Инебела. - Покорствует Богам ложным!
     Казалось, сейчас он попрет прямо на стену, как лесной зверь-единорог, и
проткнет   ее  сложенными  в  щепоть  пальцами,  и  двинется  дальше,  топча
зеленеющую лужайку с нездешней нежной травой...
     -  Уймись,  горшечник,  -  сказал  Инебел.  -  Что ты беснуешься? Устал
человек. Устал и прилег. И ничего больше.
     Под   внезапной   тяжестью  его  рук  Арун  присел,  мгновенно  обретая
утраченную  было  округлость  всех  своих  членов.  И  ноги  колесом, и руки
едва-едва смыкаются под выпуклым сытым животиком... Улыбочки вот только и не
хватает. Вместо того губы послушно складываются в кругленькое "О".
     -  Устал?  Так-так.  Человек, значит? Все может быть... Устал и прилег,
значит. Это по твоей вере. Что человек.
     Он  топтался  на  одном  месте,  старательно принуждая себя улыбнуться,
чтобы  расстаться  по-прежнему,  добрым  учителем  и  послушным учеником. Но
вместо  умиления  последним  зарядом  рванула  ярость, - даже непонятно, как
только  мог  получаться  гадючий  шип,  исходящий  из  круглого до идиотизма
ротика.
     -  Человек?!  Не-ет,  нам  такой  веры не надо... Не подходит нам такая
вера! Спереди она жирная да мясная, как лесной кабан, а зайдешь с хвоста - и
ломать нечего, все равно что кукиш срамной на ходу подрыгивает. Нет пользы с
такой веры!
     Бледное  до  синевы  лицо  маляра  полыхнуло мгновенным румянцем, но он
сдержался, и, вероятно, чтобы скрыть эту краску, наклонился и поднял корзины
с  глиной,  небрежно  брошенные  в  траве.  Он  хотел  было примостить их на
Гончарове  плечо,  как  вдруг  в одной из корзин что-то удивленно булькнуло,
корочка глины треснула, и из-под нее выплеснулся маслянистый язык страшной и
запретной черной воды.
     В  липком  вонючем болоте, откуда не доводилось выбираться ни зверю, ни
человеку,   в   теплых   ямках,   откуда   время   от  времени  выбулькивают
голубовато-зеленые,  как  вечернее  солнце, пузыри, по каплям набирается эта
вода.  Хотя и не вода она, потому как поверх озера плавать может и с ручьями
и  арыками  не  смешивается,  а  течет,  однако;  говорят еще, что горит она
негасимым  пламенем,  проедающим  и  плоть,  и кость. И носить ее с дальнего
болота  дозволяется  только  семейству ядосборов, что поставляют в Храмовище
зловонную ярджилу и другие дурманные травы. Обвязав себя веревками, залезают
они  на  высокие деревья и с самых длинных ветвей, простершихся над болотом,
черпают  хлюпающую жижу, от которой несет гарью и падалью. И срываются вниз,
когда  лопаются  ненадежные  травяные  веревки, и медленно и жутко тонут под
крики  и  завывание  семьи,  повиснувшей на ветвях, - и таким же горестным и
бесполезным воем отзываются синеухие обезьянки, которых, в отличие от людей,
ничто не может заставить приблизиться к смрадной кромке черной топи.
     Никогда  не  слыхал  Инебел, чтобы кто-нибудь попытался вынести из леса
запретную  жидкость,  и  не  до  нее  ему было, и не хотелось думать, как же
престарелый  Арун  в одиночку добыл ее с высоких ветвей - думать вообще ни о
чем  не  хотелось,  и юноша страстно желал лишь одного: прекратить эту пытку
словоблудием и остаться в одиночестве перед Обителью Нездешних.
     Инебел   обессиленно  прикрыл  глаза.  Скрипела  трава  -  видно,  Арун
забрасывал цветами корзинку. И шорох - Арун уходил. Молча. Слава Богам.
     Покачиваясь  от  изнеможения,  Инебел медленно поднял ресницы. Вот мы и
вдвоем.  И  нет  такой  меры,  которой  я не заплатил бы за то, чтобы сейчас
остаться СОВСЕМ ВДВОЕМ, - ни твоего Обиталища, ни моего города...
     Я ничего не смог подарить тебе, кроме усталости и недоумения... Но если
бы я решился оставить тебе хотя бы смутное воспоминание о прикосновении моих
рук,  о  шорохе  моего голоса, разве к этому не примешался бы еще и страх? А
теперь  целый день, целое утро и целый вечер вдали от тебя, зная, что вместо
меня подле тебя - ужас и отвращение?
     Но тогда уж лучше головой в озеро... В яму с черной горючей водой.
     Ты  не  любишь  смотреть на наш город. Почему его пыль и трава, улицы и
арыки  неприятны  тебе?  Почему  твой взгляд отдыхает лишь на зелени высоких
деревьев - может быть, потому, что там нет людей?
     Я  ничего не знаю о тебе; мне мучительно, мне больно гадать, потому что
представить  себе  твои  мысли не такими, какие они есть - это все равно что
нарисовать  тебя в смешном и нелепом виде. Но еще много дней и ночей пройдет
до  той  поры,  когда  я  услышу  твой голос... А пока, приходя, я буду, как
нынче,  заклинать  тебя:  не  проснись!  Не  проснись, ты, которой я пока не
посмел  дать  имени,  ты,  которой  я  на  каждом рассвете буду оставлять по
мельчайшей  крупице  воспоминаний,  - и сегодня это будет прикосновение моих
ресниц к твоим... Это будет, это будет, это будет, и снова ты не проснешься,
пока я не пробужу тебя...


17

     Цепкие,  мускулистые  руки Самвела легко подымали здоровый серый голыш,
обкатанный  ледником.  Голыш ухал по каменной колоде, и аметистовая пыль при
каждом  ударе  выпархивала  из-под него зловещим кровавым облачком и обильно
припудривала   черную   традиционную   рубашку,  превращая  ее  в  сказочный
карнавальный костюм.
     -  Привет  тебе, о благородный рыцарь минеральных удобрений! - Неслышно
приблизившийся Наташа при каждом ударе подрагивал коленками, чтобы стряхнуть
пыль  с  джинсов  - въедливость здешнего "аметиста" была уже общеизвестна. -
Между прочим, в красном спектре тянешь на средневекового палача.
     Самвел  мрачно  глянул  на  него  и  потянул  через голову оскверненную
рубашку. Откуда-то возник Васька Бессловесный и встал перед ним навытяжку.
     -  Это  -  взвесь,  это  - постирай, - велел ему Самвел, соответственно
вручая  полиэтиленовый  мешочек с розовой пылью в левую конечность робота, а
рубашку - в правую.
     -  Я бы на его месте перепутал, - скептически заметил Наташа. - Хотя бы
из чувства противоречия.
     -  Чувство  противоречия  обостряется  от безделья, - фыркнул Самвел. -
Скупнемся?
     Они  побежали к бассейну, традиционно пустовавшему перед обедом. Самвел
запрыгал  на  самом бортике, освобождаясь от узких тренировочных брюк, Натан
же скинул все на бегу и теперь, лежа на поверхности воды, как бревно, глядел
на забавно суетящегося друга снизу вверх.
     -  Богатырская  мощь  пехлевана в удручающе скелетообразной упаковке, -
флегматично  констатировал  Наташа.  - Свойство восточных мужиков, потрясшее
европейских дам еще во времена первых крестовых походов.
     Невозмутимая  медлительность,  с  которой  Наташа,  в отличие от брата,
отпускал свои шуточки, снижала их убойную силу практически до нуля, и тем не
менее  единственный  представитель  восточной  этнической  популяции  мужчин
почувствовал  себя задетым - вероятно, его самолюбие вслед за телом начинало
чувствовать  себя  обнаженным,  и  автоматическая  защитная реакция сразу же
делала его невосприимчивым к юмору.
     -  Вероятно,  я  произошел  не  от обезьяны, а от ее скелета, - сердито
буркнул  Самвел.  -  И  вообще,  в  первый раз слышу, что в крестовые походы
отправлялся слабый пол. Маркитантки там, санитарки - это еще куда ни шло, но
дамы...
     -  Санитарки...  -  Наташа  от  возмущения выпустил изо рта струю воды,
которой позавидовал бы средних размеров финвал. - Да простят твое невежество
преподобные  и  непорочные  отцы-иоанниты!  Что  же  касается  дам,  то даже
воинственный   Ричард  Львиное  Сердце  таскал  с  собой  свою  голубоглазую
Беренгарию  с  полным  выводком  фрейлин  -  вероятно,  в  целях обеспечения
комфортности  эксперимента. Мне лично просто непонятно, как в таких условиях
он умудрился остаться без наследника...
     Самвел  обрушился  наконец  в  воду,  подняв голубой фонтан - как и все
восточные  мужчины,  он  был  не  в  ладу  с  водной  стихией и, несмотря на
незаурядные  тренерские  способности  Сирин,  так  и  не  научился прыгать в
бассейн бесшумно и дельфиноподобно.
     -  Кстати о дамах, - Наташа перевернулся на живот и медленно по-собачьи
поплыл  навстречу  Самвелу, агрессивно задирая подбородок над водой. - Что у
тебя с Кшиськой?
     -  Ничего,  -  коротко  отрезал  Самвел,  мгновенно  заливаясь пунцовой
краской.
     -  Я  тебя  серьезно  спрашиваю.  Вот  уже  две  недели,  как ее словно
подменили. То плачет, то на людей кидается... И хорошо бы - только на людей,
а то еще и на стену! Так не ты?..
     - Если бы я, то я сказал бы тебе: не твое дело. И все.
     - Хм, - сказал Наташа и медленно ушел под воду.
     Самвел  окунул  лицо,  стараясь  его остудить, и когда протер глаза, то
увидел,   что   к   бассейну   неторопливо   приближается   Кшися.  Босиком,
растопыренные руки (чтоб не запачкать кисейное платьице) - в земле. Пришлось
даже  глаза  прикрыть  - сердце зашлось от этой недевичьей поступи, от этого
снегурочьего свечения. Подошла, глядит своими колдовскими глазищами, которые
вопреки всем законам оптики становятся черными на солнечном ярком свету.
     Самвел  стыдливо  забарахтался,  пытаясь  установить собственное тело в
вертикальное  положение,  - без своей неизменной черной рубахи он чувствовал
себя абсолютно голым.
     Наташина  голова  выпрыгнула из-под воды, точно глубинная метеомина, но
экспромт   с  китовым  фонтаном  на  сей  раз  был  выдан  неудачно:  Наташа
поперхнулся и замер.
     -   Ну,   что   уставился?  -  нелюбезно  произнесла  Кшися  куда-то  в
пространство  между  двумя  юношами.  -  Мне  с  Самвелом  поговорить нужно.
Уберись.
     С  некоторых  пор  Кшисе повиновались беспрекословно. Едва уяснив себе,
что высочайшее повеление относится именно к нему, Наташа запрокинулся назад,
пошел  в  глубину  темечком  вперед  и вынырнул уже у противоположной кромки
бассейна.  Пока  его  шаги еще поскрипывали по крупному песку, Кшися молча и
жадно разглядывала Самвела. Казалось, она в первый раз по-настоящему увидела
его,  словно раньше они встречались только в темноте, и теперь у нее не было
полной  уверенности  в том, что это тот самый, нужный ей человек. А может, и
не он?..
     И  чем  дальше  продолжалось  это  молчание,  тем явственнее на ее лице
отражалось разочарование: да, не он... Потом она тихонечко вздохнула, словно
решаясь  на  вопрос,  ответ  на который заранее предопределен, и проговорила
тихо, но отчетливо:
     - Держи меня.
     И сделала шаг вперед так, как будто перед нею была твердая поверхность.
     Даже  если бы он и угадал ее движение, он все равно не успел бы покрыть
те  несколько  метров,  которые  их  разделяли; но он прежде всего ничего не
понял, а потом уже почувствовал, как руки и ноги его онемели и что в воде-то
он не тонет просто каким-то чудом.
     Но  истинное  чудо  было совсем в другом: он отчетливо увидел, как нога
Кшиси,  выдвинувшаяся вперед, нащупала в воздухе невидимую поддержку; легкое
тело  в  кисейном  платье переместилось вперед вопреки всем законам разума и
логики  и  на  какую-то  одну-две секунды недвижно застыло над водой, и лишь
затем дрогнуло, привычно сгруппировалось и нырнуло вниз. Почти без всплеска.
     Она  вынырнула  почти  на  том  же  месте,  подняла  над  водой влажное
бесстрастное  лицо  и  поплыла прочь, словно Самвела тут и в помине не было.
Она не пыталась таким образом выразить невнимание или, тем паче, презрение -
нет,  для  нее  сейчас  действительно  никого  рядом не существовало. Самвел
отупело  глядел, как удаляется от него гибкая фигурка, облепленная недлинным
голубоватым  платьем,  кажущимся еще ярче в подкрашенной аквамариновой воде,
как  монотонно,  безучастно  подымаются  из  воды  узкие  руки,  по  которым
стремительно  скатываются  капли,  -  от кисти к плечу, и все не мог решить:
почудилось  ему это секундное парение в воздухе, или оно действительно было,
и  легкая  ступня стояла на невидимой опоре, одновременно надежной и шаткой,
как...  как мужская рука. Именно так. И он помнил инстинктивное подрагивание
этой  ступни,  пытающейся  сохранить равновесие, - и в то же время прекрасно
понимал,  что  все  это могло быть только причудой воображения, растянувшего
долю секунды в десять - пятнадцать раз, как это, говорят, бывает при взрыве.
     Мерные всплески воды вывели его из состояния оцепенения. Они удалялись,
и  чем дальше слышался их отзвук, тем резче становилось ощущение, что хлещут
ему по лицу.
     Он  выскочил,  как ошпаренный, на бортик, обежал бассейн и подоспел как
раз  к  тому  моменту,  когда  Кшися  подняла  руку,  чтобы нащупать скобу и
выбраться  из  воды. Он схватил ее за запястье и с такой силой рванул вверх,
что  она  прямо-таки  выпорхнула  на  бортик,  словно летучая рыбка. Самвел,
ошеломленный  собственной  резкостью,  отступил  на  шаг,  но  Кшися недобро
усмехнулась - пеняй на себя, раз уж сам начал, и проговорила негромко:
     -  Тогда  так:  нашу экспедицию решено свернуть. Мы постараемся улететь
последними.  -  Она сделала небольшую паузу - не для пущей убедительности, а
просто  еще  раз  пристально всмотрелась в узкое смуглое лицо. - Так вот: ты
поможешь мне украсть вертолет.
     - За-ачем? - только и смог сказать Самвел.
     - Я остаюсь. Если захочешь, оставайся со мной.
     - С тобой?!
     -  Нет,  -  как  можно  мягче  поправилась Кшися. - Ты меня неправильно
понял. Не со мной. В Та-Кемте.
     -  Дура,  -  сказал  Самвел.  - Истеричка. Тебя нельзя было выпускать с
Большой  Земли.  Не  думай,  что  я  способен бежать и рассказывать обо всем
Абоянцеву,  но  уж  отпр