я  его не стал, доски - уже само Храмовище, которого низкий люд может
коснуться разве что перед гибелью. Замер. Ждал. За спиной глухо роптали - да
и  как  заставишь молчать всех, кто слышал его слова? Ведь в том законе, что
алыми  буквами написан по всей ограде Храмовища, вроде бы говорится: "Оживут
"нечестивцы", и тем кончится срок всему, что есть, и пребудет земля новая, с
новым  законом".  Так  заучено было накрепко и передавалось из рода в род, а
проверить  некому: буквы затейливые с каждой луной маляры подправляют, блеск
наводят, только прочесть некому - обучены тому одни Неусыпные.
     Что-то  сухое  и  жесткое  подсунулось Инебелу под шею, коротким ударом
вскинуло  подбородок  вверх.  Думал  -  дощечка, а это была нога старейшего.
Инебел выпрямился. На груди легонько забрякала тонкая глиняная бирка. Сейчас
последует  награда.  Покрывало  он уже получил - почетное голубое покрывало,
разделенное  на  восемь  клеток, какого не бывало еще ни у кого в их доме. А
теперь   он   получит  подушку.  Пышную  подушку  из  глубинных  несминаемых
водорослей,  обтянутую  переливчатой тканью. Он отдаст это сокровище матери,
чтобы  весь  день  прохожие  с  улицы  могли  смотреть и завидовать, ревниво
оглядывая родительское ложе, возвышающееся под свернутыми в рулон циновками,
ложе простых маляров, хранящее теперь эдакое богатство...
     Желтая  скрюченная  рука  протянулась к нему, ухватила бирку и дернула.
Шнурок лопнул, а шея сзади заныла, как от тупого пореза.
     - Имя?! - спросил, как приказал, старейший жрец.
     Инебел  похолодел.  Сердце  его  забилось  так, словно при каждом ударе
падало  до  самой  земли  и, отскочив, подпрыгивало до горла. Еще недавно он
ждал  этого  не  как  благостыни,  а как спасения. А теперь не мог, не хотел
шевельнуть губами.
     - Имя!!!
     И,  словно  выдернутое,  выцарапанное  откуда-то  изнутри этим властным
окриком - еще недавно такое желанное:
     - Вью...
     Сложенные   щепотью   желтые   пальцы  ударили  по  бирке,  со  скрипом
вырисовывая на вощеной поверхности три непонятных значка.


5

     На  перилах  лоджии,  болтая  ногами  и  прихлопывая в такт по коленям,
сидели  рядком  Наташа,  Алексаша  и  Самвел. Не зная слов, тянули старинную
мексиканскую   песню:  "...ляй-ля-ри!  ра,  ли-ра-рус-са..."  В  три  голоса
получалось вроде бы ничего, но Кшисю не удовлетворяло:
     -  Трио  "Лос  панама  дель  шляппа".  Для таких песен надо иметь бабьи
голоса...
     -  Всегда  готовы! - гаркнул галантный Самвел, за что получил от Наташи
острым локтем в бок.
     При  каждом  возгласе  он  имел обыкновение воздевать вверх свои легкие
смуглые  руки,  колеблющиеся,  словно  языки  черного пламени, в неописуемой
ширине рукавов его постоянной, как униформа, аспидной рубашки, но на сей раз
его  не  лишенный  театральности жест сослужил ему дурную службу. Сколько бы
они  все  ни  делали вид, что ведут себя естественно и непринужденно, болтая
ногами  и  распевая  песни  всех  времен  и  народов, никто ни на секунду не
забывал  про  проклятую  защитную  стену,  за которой только и начиналась их
судьба - Та-Кемт. Они знали, что стена опускается, делаясь все ниже с каждым
днем, с каждой минутой, и поднимая голову, каждый невольно старался угадать,
уловить  неприметное  таянье туманного кольца; с таким же успехом можно было
следить за движением часовой стрелки.
     Запрокинув  голову,  Самвел  на  какой-то  миг  утратил  равновесие  и,
опрокинувшись  навзничь, уже исчез было за перилами, но вовремя был отловлен
Диоскурами и водружен на место.
     -  Не  следует  мешать  естественному  течению событий, - наставительно
заметила  Кшися,  принципиально  перекусывая  нитку  зубами,  чтобы  еще раз
подчеркнуть, что по труду у нее была-таки тройка. - Судьба постоянна в своей
мстительности.  К тому же Салтан Абдикович обожает различные демонстрации, а
госпитальный отсек у нас так и не задействован.
     - Но, но, накаркаешь, - предупредил Алексаша. - Кончила?
     -  Не-а,  -  не  без  злорадства сказала Кшися. - Но подворачивать буду
завтра. А швы обметывать - послезавтра. Пусть Гамалей без меня помучается.
     Нельзя сказать, чтобы она не любила рукодельничать, скорее наоборот; но
одно  дело  -  возиться  с  кантиками  и  бантиками  на уже готовом костюме,
раскроенном  и  сшитом  домашним  полуавтоматом,  а другое - выполнять самую
грубую работу, орудуя ножницами и иглой совсем как в средние века.
     -  Ну,  кончила,  не  кончила  - идем вниз, постукаемся, - распорядился
Алексаша.
     Кшися  давно  уже заметила, что в абсолютно идентичной на первый взгляд
паре   Диоскуров   распоряжается   всегда   именно   он.  А  больше  делает,
соответственно, Наташа. Правда, последнее требовало проверки - Диоскуры были
техниками по связи, и практически Кшися за работой их и не видела.
     Между  тем солнце давно уже перевалило за полдень, начало рыжеть и, как
всегда  неожиданно,  провалилось  в  мутноватую  прорву  за  верхней кромкой
ограждения  -  словно  и  не  было  безоблачного  тропического дня. Размытая
теневая  черта  быстро поползла от стен здания станции к восточному сектору,
занятому  Кшисиными  делянками.  Дом  этот,  возведенный по особому проекту,
напоминал  древний Колизей - круглое сооружение в четыре этажа и без внешних
стен.  Жилые  комнаты,  лаборатории,  кухня,  даже  зал  заседаний - все это
аборигены  Та-Кемта могли наблюдать через защитную стену, которая извне была
абсолютно прозрачна.
     Девяносто  дней  напряженнейшего последнего этапа подготовки экспедиции
были  перенесены сюда, прямо на окраину одного из немногочисленных кемитских
городов,  и  по  твердому  априорному убеждению Большого Совета за этот срок
кемиты  должны  были  привыкнуть к таким похожим на них пришельцам с далекой
Земли.
     Но они не привыкали. Они попросту перестали интересоваться ими...
     Сбегая  по  лесенке,  вьющейся  вокруг  внешней колонны, Кшися мысленно
корила  себя за радость, с которой она согласилась на три дня вольной жизни.
Не  до  воли!  Вон  Самвел  -  нашел какой-то минерал, на Земле неизвестный;
клянется,  что  отменное  удобрение.  Нужно  выпросить  у  Самвела  хотя  бы
горсточку  и  попробовать  на  своих  грядках,  и  кончать  с этим огородным
геоцентризмом  -  петрушкой  да  морковкой, а самыми форсированными методами
окультуривать  тутошние  корешки.  С  этими  надвигающимися  холодами кемиты
просто  вымрут  от  голода,  если  не научатся огородничать. Тем более что и
учиться-то  они  не очень хотят. Поглядишь видеозаписи - так нарочно воротят
носы от их станции. При такой тяге к обучению...
     Воспоминание об утреннем разговоре, нечаянно подслушанном на этих самых
ступеньках,  укололо  реальной  тревогой.  А  ведь могут и прикрыть станцию,
отозвать   на   Большую   Землю.   С  Галактического  Совета  станется,  там
полным-полно перестраховщиков и обдумывальщиков с бородами, как у Черномора.
Не  найдено  "формулы  контакта" - и баста! Погасят видимость с той стороны,
ночами  перетащат  оборудование  на "Рогнеду", сам Колизей аннигилируют, и в
одно  прекрасное  утро  проснутся  кемиты  -  и нет ничего, лужок с газонной
травкой.  Несколько  веков  будут  рассказывать детишкам: "И привиделось нам
диво   дивное..."  -  и  тихохонько  вымирать  от  голодухи  и  неистребимых
наследственных болезней.
     А доблестный экипаж несостоявшейся экспедиции будет все тренироваться и
тренироваться  аж  до  посинения дна глазного яблока, а все земные Гамалеи и
Абоянцевы будут заседать в поисках своей формулы...
     - Что вы, Кшисенька? - скрипучим голосом осведомилась Аделаида, обгоняя
девушку.
     - Так. Тоска по родине.
     -  Ну-у-у,  вот  этого  уж нам совсем не следует демонстрировать... - и
проследовала  вниз,  четко  вколачивая высоченные каблуки в многострадальные
ступеньки  и  похлопывая  по  перильцам  аккуратно завернутыми в синтериклон
кроссовками.
     И  поделиться-то  ни с кем нельзя - подслушанное не передают. Даже если
услышал   нечаянно.   Так   что   прими,   голубушка,   вид  естественный  и
непринужденный, и - на стадион, "стукаться". Абоянцев и так уж всех допек со
своими    "демонстративными"    видами    спорта    -   баскетоном,   футой,
ретроволейболом. А то, что она по два часа тренируется по всем видам древней
борьбы  -  то  с Алексашкой, то с Меткафом, - это не в счет. Потому как это,
естественно,  происходит  в "колодце", то есть центральной части здания, где
расположено все то, что аборигенам видеть не следует.
     Так что хочешь не хочешь, а пришлось играть.
     Впрочем,  какая  это была игра? Собралось девять человек, да и то после
сурового   окрика  Абоянцева.  Последний,  кстати,  лучше  бы  и  совсем  не
становился  -  и  не отчитаешь его, и не прикрикнешь в критической ситуации.
Гамалей,  правда,  не  стеснялся,  но  его, как игрока экстракласса, ставили
против  Васьки  Бессловесного,  программу  которого  жестко  ограничивали по
скорости и высоте прыжков. Алексашу и Наташу приходилось разводить по разным
командам,  чтобы не создавать заведомого перевеса, а слабый пол ввиду низкой
квалификации   только  увеличивал  неразбериху  на  площадке.  Короче,  игра
сводилась  практически  к  поединку  Васьки с Гамалеем, а если добавить, что
судила матчи Макася, метавшаяся между площадкой и кухней с вечно подгорающим
ужином,  то  ничего  удивительного  не было в том, что волейбол из здорового
развлечения превращался в унылую повинность.
     Да   и   Кшисино   настроение,   омраченное  невозможностью  поделиться
сведеньями  о надвигающейся катастрофе, необъяснимым образом передалось всем
окружающим, так что за вечерний стол, заботливо накрытый Макасей (роботам не
дозволялось  коснуться  даже  краешка  скатерти),  уселись в неуемной тоске,
словно  продули  не  самим  себе,  а по крайней мере сборной Куду-Кюельского
космодрома, позорно вылетевшей в этом сезоне даже из лиги "Б".
     -  Если  Наташа  с  Алексашей  не  перестанут  лаяться  через  сетку, -
ультимативным тоном заявила Кшися, - то я вообще играть не буду.
     -  Это  почему  же?  -  Абоянцев  на корню пересекал все антиспортивные
выступления.
     - Они как сцепятся, так пятнадцать минут стой и мерзни. А когда стоишь,
вечно кто-то за ноги кусает. Куриные блохи, наверное.
     Аргумент озадачил даже начальство.
     -  А  почему  меня  не  кусают?  -  спросил  Гамалей. Получилось глупо,
Диоскуры (благо не их начальство) фыркнули.
     - Инстинкт самосохранения, - шепнул Алексаша.
     Йох,  начисто  лишенный  чувства  примитивного  юмора, удивленно поднял
белые  брови.  Самвел  пихнул  Алексашу  локтем  в бок - расквитался-таки за
давешнее.
     Абоянцев вытащил из заднего левого кармана блокнотик, сделал пометку:
     - Аделаида, голубушка, придется вам провести ионную дезинфекцию.
     -  Не  далее  как две недели назад... - тощая бесцветная Аделаида имела
обыкновение замолкать на половине фразы, словно экономила энергию.
     Но говорила она всегда столь примитивные вещи, что ее все понимали.
     -  И черви передохнут, - вставила тихонечко Кшися. - В верхнем слое, по
крайней мере.
     -  Дезинфекцию  начнете завтра, сразу после завтрака. - Абоянцев вложил
карандашик  в книжечку, сунул ее было в задний правый карман, но спохватился
-   правая   половина  всех  его  карманов,  как  это  было  всем  известно,
предназначалась исключительно для вещей и записных книжек личного характера.
     Спохватившись, переложил в левый.
     - Мария Поликарповна, матушка, кого мы ждем?
     - Да я ж... - спохватилась Макася.
     Кухня  и столовая располагались на первом этаже, разделенные прозрачной
перегородкой,   через   которую   в  просветы  между  здешними  пальмочками,
угнездившимися в традиционных кадках, было видно, как кашеварит Сэр Найджел.
Сначала   Макасе   придали  Ваську  Бессловесного,  но  Макася  под  угрозой
забастовки  вытребовала  себе антропоида повышенной сложности, мотивируя это
тем,  что у Сэра Найджела всегда можно получить членораздельный ответ, что и
когда он солил.
     Надо   отдать   должное   -   готовил   этот,  как  выражался  Гамалей,
"феминоантропоидный тандем", превосходно.
     Сэр  Найджел выкатил тележку с тарелками из кухни, степенно проследовал
по  голубому  асфальту,  окаймлявшему  Колизей,  и втолкнул тележку под сень
пальмочек.
     -  Крабовый  салат  всем,  - доложил он скрипучим голосом, - тринадцать
азу, одни пельмени с капустой, по-казацки.
     - Чьи пельмени? - спросил Гамалей. - Я бы поменялся.
     - Между прочим, я тоже, - пробасил Йох.
     - Тогда нас трое, - буркнул Меткаф.
     - Пятеро! - крикнул Алексаша. - Но это в добавление к азу!
     - Я бы, конечно... - протянула Аделаида.
     - Едоки, чьи пельмени?
     -  Пельмени  мои,  -  сказал  Абоянцев. - Давно ожидал тихого бунта, но
никак не думал, что это будет гастрономический бунт.
     Все притихли.
     -  Сэр  Найджел,  -  по-хозяйски  повелел  Гамалей,  - соблаговолите-ка
приготовить порций пятнадцать казацких пельменчиков, да поживее!
     Абоянцев сердито на него покосился:
     -  На  первый  раз прощаю, но прошу заметить, батюшка, что антропоидное
время  дороже,  нежели  консервы. Поэтому прошу продумывать меню и изменения
вносить, как положено, не позднее, чем за полчаса до принятия пищи.
     Антропоид  скрылся  в холодильной камере, но аппетит, кажется, был всем
попорчен:  педантичное  замечание  начальника  экспедиции подействовало, как
позавчерашний соус.
     - Между прочим, приближается день рождения Марии Поликарповны, - уныло,
как   о   готовящейся   ревизии,  предупредила  Аделаида.  -  Почему  бы  не
запланировать...
     Кажется,  это  был  единственный  случай,  когда  реплика врача вызвала
восторженную   сенсацию.  За  сравнительно  короткое  время  было  выдвинуто
незафиксированное  количество предложений, вполне удовлетворивших начальника
экспедиционно-исследовательской группы.
     Разрядка  действительно  была  необходима,  но  вот  сколь быстро общее
уныние  достигнет  прежнего  уровня,  после  того  как  догорит именинницкий
костер, будет съеден именинницкий пирог и допит именинницкий пунш?..
     Зазвонил  столовский будильник - девятнадцать двадцать пять по местному
времени. Пора на вечерний урок.
     Непринужденной, как всегда, неторопливой вереницей подымались на третий
этаж,  в  "диван".  Поначалу  это была типовая классная комната со столами и
стульями,  с доской и магнитофоном. И одним диваном. Но вскоре из-за мест на
диване начала ежевечерне возникать упорная возня. Абоянцев хмурился, и тогда
в  классной  комнате  явочным  порядком  стали  появляться диваны и исчезать
столы.  Абоянцев  промолчал,  потому  что  так  и не смог понять - то ли это
естественная потребность уставших за день людей, то ли микробунт.
     Сирин Акао заняла свое место за единственным уцелевшим столом. Никто не
знал,  откуда  она  родом  -  к  Сирин не очень-то подступишься с вопросами.
Похожа  она  была  на  абстрактную  восточную принцессу - вся в ярких шелках
чистых  контрастных  цветов,  до  неправдоподобия миниатюрная во всем, кроме
ресниц  и  узла  иссиня-черных  волос  -  они огромны или, во всяком случае,
таковыми  кажутся.  Но это - пока она молчит. Стоит Сирин заговорить, как ее
изящный  яркий ротик становится квадратной пастью, из которой торчат крупные
квадратные   же   зубы.   Это   выдает   несомненную  японскую  ветвь  в  ее
происхождении,  но  вынуждает  девушку  к  молчанию  и неулыбчивости. Ребята
попробовали было назвать ее "мадам Баттерфляй" - не привилось.
     Сирин Акао воздела крошечные ладошки, трижды хлопнула:
     - Благо спящему!
     - Благо спящему! - отозвались все нестройным хором, но уже по-кемитски.
     -  Натан,  прошу  вас.  Вы  поутру  встречаете на улице своего друга...
Алексей, прошу и вас. Утренний диалог, как всегда.
     Это была обычная разминка - словарный запас языка Та-Кемт был заложен у
каждого  из  них  гипнопедически,  но  тренироваться  нужно  было ежедневно.
Тренироваться,  не зная толком, когда на Земле примут хотя бы принципиальное
решение о возможности непосредственного контакта...
     "Благо спящему!" - "Благо стократ". - "Почивала ли твоя семья с миром?"
- "С миром и с храпом..."
     -  Алексей!  Храп  считается серьезным физическим недугом, ибо нарушает
тишину. Поэтому, если угодно: "НЕ с миром, НО с храпом". Хотя о таких вещах,
по-видимому, принято помалкивать. Продолжайте.
     Традиционный диалог продолжался.
     "Как  почивали отец и мать?" - "Сон их спокоен и мудр". - "Как почивали
братья  и  сестры?"  -  "Во сне они приобщались к мудрости богов". - "Был ли
крепок сон дядюшек и тетушек?" - "Моей престарелой бабушке паук опустился на
нос, и она от страха..."
     -  Алексей!  В  Та-Кемте  пауки  - милые домашние зверушки, вроде наших
хомячков. Их никто не боится.
     Сирин-сан начинает сердиться, и напрасно. Иначе ведь от этих усыпляющих
диалогов  действительно  кто-нибудь  уснет!  И  как  только эти кемиты могут
разводить  подобную  нудятину  с утра пораньше! Ведь это начисто снимает всю
работоспособность.  Ах,  да,  диалог... "Моей престарелой бабушке приснилась
невеста ее младшего правнука. Она, то есть невеста, а не бабушка, была бела,
как сметана, и проворна, как кошка..."
     -  Фу!  -  закричали все хором, а Кшися - громче всех. Плагиат, даже на
примитивном наречии Та-Кемта, здесь не поощрялся.
     Приходилось  поправляться.  "Девушка  была  смугла,  как  грецкий  орех
изнутри..."  -  "Как  звали  эту девушку?" - "Ее звали Сиреневый Инкассатор"
(это уже на земном).
     Сирин   слегка  краснеет,  сердится.  Когда  она  сердится  молча,  она
очаровательна.
     -  Алексей,  вы  отвечаете  прегадко.  Я  поражена.  Иоханн,  ваш  сон,
пожалуйста.
     "Мой  сон  благоволящие  ко  мне  Боги  наполнили благоуханием весенних
цветов,   кои  срывал  я  для  увенчания  костра  всесожжения.  Почтеннейший
Неусыпный снизошел принять от меня корзину с цветами, кои вознес..."
     - "Кои вознесены были". Это типичный оборот. Прошу дальше.
     -  "Кои  вознесены  были  на вершину Уступов Моления... э-э... дабы они
сожжены  были...  э-э...  во  ублажение...  то  есть во услаждение... Спящих
Богов".
     - Во, должно быть, вонища!..
     -  Прошу  вас  заметить,  Натан,  что  рассказам  о  снах натурализм не
свойствен.
     -  У  меня  такое  ощущение, Сирин-сан, - проговорил Гамалей, - что сны
большей  частью выдумываются. Уж очень они однотипны, высоконравственны, что
ли..
     -  ...Не  исключено,  -  кивнул Абоянцев. - Кстати, Сирин-сан, в ночной
почте две любопытные рамочки прибыло. Вы бы нам перевели их, голубушка...
     - Разумеется, Салтан Абдикович.
     Запела,  зазвенела  в  магнитофоне  пустая  нить;  все молча, выжидающе
смотрели на вращающуюся рамочку.
     Между   тем   сиреневые   сумерки   наполнили  узкую  учебную  комнату,
расположенную, как и все помещения Колизея, вдоль открытой лоджии. Небо было
розовато-цинковым,  как  всегда,  когда  садится  солнце  и  из-за горизонта
вываливается   чудовищная   по   своим  размерам,  голубоватая,  испещренная
царапинами  и  щербинами,  луна.  Подымается она невысоко, и для того, чтобы
увидать  ее, приходится забираться на верхний этаж Колизея, а еще лучше - на
крышу.  Сюда,  в  "диван",  прямой  свет  ее  не проникает никогда, и только
траурное  лиловое  мерцание  близкого неба наполняет в эти вечерние часы всю
огромную  чашу  станции  невыразимо  печальным  мерцанием,  столь  явственно
ощутимым,    что    оно   воспринимается   как   материально   существующая,
овеществленная безнадежность.
     - Вы будете переводить, Кристина, прошу... - быстрый шепоток Сирин Акао
и кивок-полупоклон в сторону Кшиси.
     Кшися  стискивает  пальцы,  напрягая внимание, а нежный, с придыханием,
голосок, удивительно напоминающий ее собственный, тихо и певуче вырастает из
серебристой  чашечки  ма