ого Дома. Он
мучительно  вглядывался  в  темноту, пытаясь представить себе, где же там, в
вышине,  притаилось  маленькое,  словно  горная  пещера, жилище, - и не смог
этого  угадать.  Внутреннее  чутье, обострявшееся с каждым днем, вдруг разом
изменило  ему,  и он остался слепым и беззащитным в этой кромешной тьме. Еще
позавчера  он  закричал  бы  от  ужаса,  проснувшись  вдали  от своего дома,
окруженный  шорохами  и  призраками  глубокой  ночи,  в  которой  нет  места
человеку. Но сейчас его переполняла только бессильная горечь потери.
     Он  приподнялся, встал на колени, выпрямился во весь рост. Вытянув руки
вперед,  сделал  шаг,  другой.  Шел,  незряче поводя головой то в одну, то в
другую  сторону,  словно  осужденный  на  святожарище  и  опоенный дурманным
питьем. Наконец руки уткнулись в упругую поверхность; Инебел сделал еще один
шаг  вперед  и  прижался  щекою  и  грудью  к тепловатой, как будто бы живой
преграде.
     Так  он  и  стоял,  горестно замерев, пока не почувствовал, что влажный
луговой ветер шевелит его волосы.
     Он осторожно отстранился от стены, поднял лицо.
     Показалось? А может, он попросту не до конца проснулся?
     Ветер  налетел  сзади,  огладил  спину, вздыбил волосы и пролетел прямо
сквозь стену где-то над головой Инебела.
     Руки вскинулись вверх, скользнули вдоль чуть клейковатой поверхности, и
уже где-то на пределе досягаемости нащупали гладкий срез.
     Стена там кончалась.
     Инебел  зажмурился,  изо всех сил поднимаясь на носках и заставляя свои
послушные,   прекрасно   натренированные  руки  вытягиваться  и  становиться
цепкими,  как  лесная  лиана.  Стена  оказалась  совсем тонкой, весь торец -
ладони  полторы  в  ширину.  Зацепился  пальцами  за  внутренний край, долго
собирал  все  мускулы  своего  тела  в  единую пружину - и вот одним толчком
выметнулся вверх, грудью на торец.
     Удержался.
     Заставил себя помедлить, прислушиваясь. Было тихо. Ни звука тут, внутри
стены,  ни шороха там, за ее пределами. В черноте и беззвучии он застыл, как
угасший  светляк,  оторванный  от  земли и сохранивший лишь ощущение бездны,
простершейся  до  нее.  Почти  не  чувствуя тепловатой, чуточку упругой, как
живая  плоть,  опоры,  он  парил на границе двух миров, и ощущение чуда было
столь  велико,  что  не  оставляло места даже для страха. Внутри него что-то
хрустнуло,  точно  коробочка  водяного  тюльпана,  -  то ли сломалось, то ли
приоткрылось.  Непомерная  чуткость,  пришедшая  на  смену  слуху  и зрению,
донесла  до  него  мягкий,  невнятный призыв - так манить могли только мхи и
травы. Он доверчиво свесился вниз головой и бесшумно соскользнул в невысокие
шелковистые заросли.
     Некоторое   время  он  еще  полежал,  вжимаясь  в  землю  и  машинально
поглаживая  эту  удивительную, нежную, как женские волосы, траву. Потом руки
дернулись,  сами собой замерли: до сознания молодого художника дошло то, что
пока  воспринималось  только  кончиками  пальцев:  он прикасался к нездешней
траве. Это было первое из запретного мира.
     И  вот  теперь,  поглаживая  податливые,  теплые стебельки, он до конца
осознал, что все здесь будет чужим, НЕ ТАКИМ.
     В  этот  мир  он пришел непрошеным, пришел не по воле Богов или людей -
его привел случай и собственная дерзость, и за это он готов был расплатиться
самой  высокой  ценой.  Но пока - пока он повторял только одно: стены больше
нет. Нет стены!
     Нет больше стены между ним - и той, что спит сейчас в своем поднебесном
гнезде. Вон там!
     Глазам его вернулась небывалая зоркость, и в черной густоте ночи он уже
мог различить и прямоугольные ниши первого этажа, и взлетающие вверх ажурные
переплеты  лестниц,  и  белизну  балконных  перил.  Но  главное - его чутье,
которое безошибочно указывало ему, куда идти.
     Он, едва касаясь травы, пробежал по овечьему выгону, огромным бесшумным
прыжком перемахнул через скрипучий гравий дорожки. Замер на нижней ступеньке
лестницы.  Тихо.  Никого  он не потревожил. И не мог потревожить, потому что
его  тело  сделалось  легким  и бесплотным, как вечерняя тень, и ступни ног,
ставшие шелковистыми, как здешняя трава, могли бы пройти по кружеву паутины,
не  порвав ни одной нити; он, как и все кемиты, мучительно боявшийся высоты,
был  сейчас  не  человеком,  а стремительным гибким ящером, которому нипочем
головокружительные  спирали  невидимой  в темноте винтовой лестницы. Он стал
частицей  этого  мира  незнакомых  и  всемогущих  существ,  и поэтому только
замечал,  как уже свершившееся, то, что раньше показалось бы ему немыслимым,
и  даже  не  удивлялся.  Если  бы  на  его  пути  встало  пламя, он просто и
естественно превратился бы в камень и прошел сквозь огонь; если бы перед ним
разлилась  вода,  он  покрылся  бы  чешуей,  как  слизкий  краснопер,  и  не
задохнулся бы в глубине.
     Так казалось ему.
     И,  наверное,  он действительно был всемогущ, потому что его вела такая
сила, которой не было равных ни на Земле, ни в Та-Кемте.
     Но   когда  по  дощатому  смолистому  полу  он  дошел  до  узкой,  едва
угадываемой  в темноте постели, он замер в недоумении, спрашивая себя: а что
же  дальше?  Между  ними  не  было больше не то чтобы стены - не было ровным
счетом  ничего,  даже  расстояния  протянутой  руки;  все,  о чем он мечтал,
сбылось  -  ведь  сбылось  же?  Но  он  не  испытывал  ни  счастья,  ни даже
удовлетворения. Достигнув предела своей мечты, он желал теперь одного: чтобы
это  никогда  не кончалось; но кто-то посторонний, притаившийся в его мозгу,
уже  искушающе  шептал:  а  не  исчезает  ли  счастье, когда останавливается
движение к нему?
     Что-то  произошло,  и  тело  отделилось  от  рассудка,  и  жило  теперь
самостоятельной,  неуправляемой,  непредсказуемой  жизнью;  это  была  жизнь
только что родившегося, неуклюжего и доверчивого детеныша, которому нет дела
до  подобных  вопросов, да который и не знал таких слов, которыми можно было
бы  ответить  на  вопросы  рассудка; детеныша, раздираемого двумя совершенно
противоположными,  исключающими  друг друга ощущениями: с одной стороны, это
нечеловеческая,  ежесекундно  возрастающая  и непонятно зачем снизошедшая на
него сила, а с другой - томительное, сладковатое бессилие, подгибающее ноги,
захлестывающее   голову   певучей,  кружащейся  и  затягивающей  в  пропасть
дурнотой.  Дурнота  была осязаема и пахуча, как пещерный мох, и, задыхаясь в
ее  дымной  невесомости, тело сдалось, мягко опускаясь на колени, и словно в
ответ  этому движению там, на постели, тоже что-то шевельнулось и вскинулось
-  и  глаза,  пока еще подвластные разуму, явственно различили среди складок
покрывала  сначала  руку,  заброшенную  за голову, а затем и тонкий профиль,
затененный  прядью волос. Вот теперь все, отрешенно и почти спокойно отметил
рассудок,  сейчас  всему  наступит  конец.  Последние силы ушли на то, чтобы
сдержать  дыхание,  но  сердце - грохочущее, словно оно бьется не о ребра, а
прямо в дощатые стены и потолок, - как заглушить его стук?
     Обезумевшее  сердце  билось,  как  исполинский  "нечестивец", способное
расслышать  разве  что самое себя, и говорить ему было бесполезно. Случилось
непоправимое: стена, только что преодоленная молодым художником, не осталась
позади,  а вошла внутрь его, разъединив непроницаемой преградой душу и тело.
Новое,  неуправляемое  естество  толкало его вперед, рассудок же заклинал не
двигаться.  "Не  проснись,  не  проснись,  не  проснись! - беззвучно молился
Инебел.  -  Если бы сон, священнее которого ничего нет на свете, не снизошел
на тебя, я просил бы: улети от меня, незваного, уплыви от меня, непрошеного.
Но ты спишь, и я молю об одном: не сделай меня святотатцем, не обрати меня в
нечестивца - не проснись! Заклинаю тебя и рассветом, и светом, и отсветом, и
молчаньем,  и громом, и стоном, и шепотом - не проснись! И дорогою утренней,
и вратами вечерними - не проснись! Не проснись..."
     Он  наклонился  ниже,  ловя  ее дыхание, и понял, что она послушна ему.
Неподвижными  были  ресницы, беззвучным - дыхание, и черная тонкая веточка -
память  костра  -  не  дрожала,  запутавшись в белых ее волосах. И тогда его
рука,  самовольно  и  непостижимо  ставшая  гибче  ниточной водоросли, легче
серебряной  водомерки,  едва уловимым движением отыскала эту упругую колючую
рогульку,  не  бывшую  ни  углем,  ни  деревом, и вынула ее из узла волос. И
тогда...  Разве он виноват? Он не мог этого знать, он не мог догадаться, что
у  нее,  нездешней,  волосы  -  живые,  и они развернулись лениво и сонно, и
побежали  по  его  руке,  и  прильнули  к ней доверчиво и прихотливо, выбрав
теплую ямку на сгибе локтя... Не проснись, не проснись!
     Теперь  он  не мог шевельнуться - но не мог и оставаться вот так, когда
лиловые  круги  плыли перед глазами от сладкого, солодового духа этих волос,
когда  спину  и  плечи сводило от гнетущей тяжести этих волос, когда дыхание
перехватывало от жгучей боли, потому что эти волосы впивались в кожу, словно
щупальца   озерной   медузы-стрекишницы...  Не  проснись,  не  проснись,  не
проснись,  даже если я застону, закричу от этой муки; не проснись, даже если
я,  спасаясь  из  нестерпимого  узилища  этих волос, нечаянно коснусь твоего
плеча... Не проснись!
     И  она не проснулась, и она не просыпалась, и он понял, что властен над
нею,  потому что, преодолев проклятую стену, он уже не был прежним - ведь ее
волосы, доверчиво задремавшие на его руке, признали его своим! Он стал иным,
и мучительная чуткость - беда истонченных пальцев - стала свойством всей его
кожи,  и был он весь огромен и нежен, как сказочный зверь-ковер, обитающий в
горных пещерах...
     И не просыпалась она.


15

     С  утра  Абоянцеву  везло  на  чужие  разговоры.  Пока  он спускался по
винтовой   лесенке  -  лениво,  в  какой-то  необъяснимой,  давным-давно  не
посещавшей  его  истоме,  -  снизу  доносился ворчливый басок Меткафа, из-за
недосыпа  понизившийся  ровно  на  октаву.  Чернокожий  гигант  кроме целого
комплекса  паранормальных  свойств  обладал  еще  и  способностью  прекрасно
ориентироваться в темноте - незаменимое качество для ночных вылазок на
     Вертолетную. Судя по монотонности речитатива, Меткаф дотошно перечислял
все  детали  своей микроэкспедиции. "Развалины меня не то чтобы потрясли, но
впечатлили  -  стены  толстенные,  вроде  бы  из серого плитняка, а ширина -
поперек  можно  улечься, и ноги не свесятся. Так эти стены порушились, а вот
оконные   переплеты,   тонюсенькие   такие,  за  ними  и  нет  ничего,  небо
просвечивает и ветер гуляет уже которое-то столетие, - эти целы! (Где он там
стены нашел, да еще и с окнами, коих на Та-Кемте еще не изобрели?) Погулял я
по  сереньким  дорожкам,  потом  гляжу  -  газончик  ровненький, словно и не
натуральный,  а  ковер синтетический, а посередке - пихта..." - "Так уж ты и
запомнил,  что  это  была  пихта,  а не елка? (Ага, это Мокасева, голубушка,
кормилица  наша.)  Не  люблю  я  пихту, никчемное дерево, ни духу от нее, ни
радости  новогодней...  Дак о чем это мы?" - "Да все о том же, мэм, о слабых
сигналах,  психогенных  и посттемпоральных... Да вы никак стоя спите, мэм? Я
вот  всю  ночь  на  запасной базе околачивался, и ничего!" - "На то ты у нас
джинн не джинн, а что-то вроде Кощея... Не обращай внимания на меня, старую,
разоспалась  я  нынче  -  не иначе, как к погоде. Говори себе, да салатик не
забывай  крошить, чать дежурный". - "Тогда пожалуйте яичко, мэм-саиб... Гран
мерси. Поди сюда, паршивец! Стой смирно".
     Ага,  это  он Ваське Бессловесному. Вот это-то их и сблизило, Меткафа с
Мокасевой,  -  какая-то  врожденная,  лютая  ненависть к роботам. На Большой
Земле  это  не  редкость,  но  вот  в  экспедициях  на  дальние  -  качество
уникальное.   Раздался  скрежещущий  треск,  словно  кололи  кокосовый  орех
титановой   табуреткой.   Абоянцев  задумчиво  погладил  шейные  позвонки  -
вмешиваться  было рано. Да и сонное оцепенение не проходило - так и простоял
бы на ступенечке, облокотясь на перила, до самого обеда.
     "А,  елки  ериданские, опять не проварилось... Пожалуйте помельче, мэм.
Да,  так  вот:  еще  тогда  в Нью-Арке, глядя на эти окошечки стрельчатые, я
задумался  о  стойкости  хрупкого  и  тленности  капитального.  Не  в  таких
терминах,  разумеется,  мэм.  И,  наверное,  впервые  почувствовал  -  то ли
ладонями,  то  ли  всей  спиной  -  вот это слабое излучение, вроде памяти о
тепле.  Словно  когда-то  люди  согрели  камень своими прикосновениями, и он
теперь  до  скончания века светиться будет незримым светом". - "А-а-а-уаа...
Прости,  голубчик,  -  сон с глаз нейдет. Так что, говоришь - на Вертолетной
камни  старую память хранят?" - "Как вы догадались, мэм, я ведь этого еще не
сказал.  Да. Только не на самой Вертолетной, это ведь наш склад, и не более.
В  окрестностях  имеются  пещерки  -  карст,  по-видимому, хотя я в геологии
полный   профан.   Но   что   главное  -  выход  там  теплых  источников.  И
старое-престарое излучение. Это не современные кемиты, это те самые племена,
что  здесь  отсиживались  во время оледенения. Отсиживались и дичали. Теряли
все,  что  успели  накопить  за  несколько  тысячелетий тепла". - "А ты б не
одичал, голубчик? Три поколения схоронить - и вся культура насмарку". - "Вот
об  этом  я  и  говорю!  - Голос Меткафа, всегда глухой, бархатистый, сейчас
зазвучал,  как  труба.  -  Мы  тут  ломаем  себе головы, что такое дать этим
бедолагам,  чтобы  они согласились это самое у нас принять. Вот так, с места
не  сходя.  Скородумы  липовые. А нам надо готовить убежища, и не для одного
города - для всех еще уцелевших. Не соваться со своей культурой, а сохранять
местную,  и  в  темпе  благоустраивать  пещеры,  расширять, подводить теплые
источники,  и  таскать-таскать-таскать  в  них  добро  - из мертвых городов.
Дороги  проложить  -  от каждого современного населенного пункта А к каждому
убежищу Б. Вот такая задачка..."
     Абоянцев  встрепенулся.  Сакраментальная  формулировка  "что такое дать
этим..."  подействовала  на  него  как  сигнал  боевой  тревоги - глобальные
проекты росли по всем уголкам Колизея, как шампиньоны после дождя, и начисто
вышибали его обитателей из рабочего состояния.
     -  Доброе  утро!  - зычно проговорил он, стараясь придать своему голосу
побольше  бодрости  и  свешивая  за  перила  лопатку  бороды. - Позвольте, а
Бессловесный где?
     Это  было  уже  слишком  -  громадный сенегалец, как таитянская статуя,
возвышался    над    компактным    Сэром    Найджелом,    специализированным
суперпрограммным роботом, использовать которого в кухонных целях было просто
безграмотно.  С  титанирового  темечка  этого  уникального  кибернетического
индивидуума стекал яичный желток.
     - Васька? Да вон, выгон овечий холит, - с неизменной улыбкой отозвалась
Макася. - Приспичило ему спозаранку.
     Меткаф  вместо  приветствия  выудил из решета очередное яйцо и протянул
его Абоянцеву. Размеры яйца были поистине устрашающими.
     - Индюк? - коротко спросил Абоянцев.
     -  Бентамка.  Овцы, поросенок - все в норме, - пробасил Меткаф, - и те,
что  на  здешних  кормах,  и  те,  что  на  концентратах. А вот птичье племя
разносит, как на дрожжах. Может, оттого в Та-Кемте и нет крылатого царства?
     Та-Кемт,  несмотря на подходящую плотность атмосферы, действительно был
бескрылым  миром.  Птиц  здесь  не  водилось, насекомые - бабочки, стрекозы,
пчелы  -  в  лучшем  случае  совершали  спазматические  скачки, и то не выше
человеческого роста. Это было одной из загадок эволюции. А люди-то надеялись
на акклиматизацию здесь земных пернатых...
     -  Какой  вес?  - спросил Абоянцев, протягивая влажно поблескивающее на
утреннем солнце яйцо Сэру Найджелу.
     -  Двести  четыре  целых,  шестьдесят  три сотых грамма, мэм, - отвечал
робот,  едва  касаясь предложенного объекта кончиками титанировых пальцев, -
несмотря  на  свою  универсальность,  он  не  способен  был  определить  пол
собеседника.
     - М-да, - только и сказал Абоянцев. - М-да...
     И  даже чуткая Макася не уловила, что это должно было означать: "Мне бы
сейчас ваши заботы..."
     Он  пошел прямо через кухню, потрескивающую вчерашними еловыми ветками,
к  дверце  в  колодец - лишь бы ни с кем больше не встречаться. Если и был у
него  за  всю  экспедицию  тягостный  день,  так это сегодняшний. Проходя во
внутренние  отсеки,  услышал  сверху,  со  второго  этажа, сонное бормотание
Гамалея:  "И в пасхальную ночь, под звон колоколов, провалился этот город со
всеми  жителями  под  землю  -  бом!..  бом!...  бом!.. (на мотив "Вечернего
звона", естественно), - и поросло то место..."
     В  который  раз  он  уже  рассказывает  эту  легенду?  Да  еще и с утра
пораньше.  Тоже  своеобразное  проявление  ностальгии. Абоянцев захлопнул за
собой  дверцу,  пренебрегая  внутренним лифтом, полез по запасной лесенке на
третий  этаж, в аппаратную. Не дойдя одного пролета, услышал очередной чужой
разговор.  Фырчал Алексаша: "Ну, под наркозом, под гипнозом, в конце концов!
Эка  невидаль - опалить шкуру, два-три косметических рубца пострашнее... Вот
и  готов калека, божий человек. Засылай себе в город, никто и не потребует у
него,  убогого,  чтобы  он  из своих обожженных конечностей делал лопату или
метелку.  Ведь  элементарно,  так  почему же не попробовать?" - "Потому и не
попробовать,  -  степенно возражал Наташа, - что так и засыплешься... Дай-ка
тестер... Потому как люди все считанные, из города в город не бегают, тут уж
действительно,  как  в  Египте  - никаких Юрьевых дней... Теперь изоляшку! К
каждому  двору  жрец  определен,  он  беглого  за  версту  учует". - "Ну, уж
кого-кого, а тутошних жрецов обвести вокруг пальца - это раз плюнуть. Не тот
тут  жрец. Без фанатизма, без остервенения - ни рыба ни мясо... Давай-ка тот
блок  еще  почистим  для  профилактики...  Ага,  держу.  Так вот, дохлая тут
религия,  скажу  я  тебе!"  -  "Это  со стороны, Алексаша. Дохлых религий не
бывает.  Мы  еще  с ними нахлебаемся". - "Когда? Когда, я тебя спрашиваю? Мы
уже пересидели тут все разумные сроки акклиматизации, а там, на Базе, только
и  ждут,  к  чему  бы придраться, чтобы сыграть отбой! Ты же знаешь на опыте
веков,  что  с течением времени всегда выигрывают перестраховщики, это как в
чет и нечет с машиной..."
     -  Это  кто  тут  с  утра  пораньше собирается играть с машиной в чет и
нечет?  -  Начальственный  рык  раскатился  по  аппаратной  прежде,  чем сам
Абоянцев, воинственно выставив вперед свою бороду, переступил порог.
     Но  где-то  снаружи,  по  поясу  третьего этажа, загрохотали каблуки, -
что-то  непривычная походка, отметил начальник. "Абоянцев здесь?.. Был здесь
Абоянцев?" - и он не сразу даже узнал голос Аделаиды.
     Она  ворвалась  в  рубку,  лицо в пятнах, выходные туфли на невероятных
каблуках (наверное, первое, что попалось) - на босу ногу:
     - Салтан Абдикович! Я... Там... Я не могу разбудить Кристину. Никак.
     -  Спокойно,  голубушка,  спокойно!  -  а левой рукой - знак близнецам,
чтобы  ни  боже  мой  не  включили  дальнюю  связь.  - Как это понимать - не
разбудить?
     -  Буквально,  Салтан  Абдикович,  буквально!  -  Аделаиду  нельзя было
узнать:  обычной  манеры  растягивать  фразы  и не кончать их вовсе - как не
бывало!
     - Все-таки я не понимаю...
     -  Спонтанная  летаргия.  Если бы наблюдался припадок истерии, то можно
было бы предположить разлитое запредельное торможение в коре головного мозга
и  ближайших  подкорковых  узлах,  но  это  исключено,  равно  как и крайнее
утомление, гипноз - все эти факторы просто не могли иметь места!
     - Это опасно?
     - Пока нет.
     - Предлагаете эвакуировать на "Рогнеду"?
     - Пока нет.
     - Но вы исчерпали все средства?
     - Пока да.
     - Что же остается?
     На рыбьем лице Аделаиды что-то чуть заметно дрогнуло:
     - Меткаф.
     Абоянцев  не раздумывал ни секунды - он