Ольга Ларионова.
   Формула Контакта


   (c) О.Н.Ларионова, 1991.
   Л.: Лениздат, 1991. - 478 с., ил.  ISBN 5-289-00925-6
   OCR by Andrzej Novosiolov


                             Повесть


1

     Город  спал  дурманным, жадным сном, как можно спать только в последние
мгновения  перед  насильственным  пробуждением;  спал так, как вот уже много
столетий  спали  все города этой несчастной, едва родившейся и уже угасающей
разумной жизни.
     Впрочем, нет - двое уже бодрствовали. Один - вот ему бы спать да спать,
благо  выше его в городе никого не было, да и быть не могло; но свалилась на
город  напасть, хотя, может, и не напасть, а благо, только поменьше бы таких
благ,  с  которыми  не ведаешь, что и делать, - и вот не идет предрассветный
сон,  подымает  зудящая  тревога  с постели наимягчайшей, гонит по закоулкам
громадного Храмовища, неприступной стеной окольцевавшего всю плоскую вершину
городского  храма.  Сойдясь  к  востоку,  эти стены стискивали с двух сторон
глухую  каменную  глыбу,  сложенную  из  серого  плитняка,  -  Закрытый Дом,
обиталище жрецов, именуемых в народе Неусыпными. По торжественным церемониям
их надлежало титуловать и еще пышнее - Возглашающие Волю Спящих Богов. Спали
Неусыпные  истово,  самозабвенно,  так  что  храп нечестивый летел через все
Храмовище и достигал черных смоляных ступеней зловещей пирамиды, вписавшейся
в  стенное кольцо со стороны заката. Но не далее - ни звука не перелетало ни
через  слепые стены, ни через Уступы Молений, липкие от жертвенной копоти. И
Закрытый  Дом  не  выпускал  ни  стона,  ни  шороха  -  снаружи он напоминал
исполинскую  бочку,  которую  только  расшатай, и покатится с пологого холма
вниз, на город, круша хрупкие строения и подминая сады.
     Время  от времени подрагивали, натягиваясь, тугие канаты, идущие поверх
стен  из  Храмовища вниз, в городскую чернь садов, набухших ночною влагой, -
но  рано  еще  было,  хотя  край  неба  на  восходе заяснился. А вот арыкам,
выбегающим из каменных жерл через равные промежутки где из-под стен, а где и
из-под  страшных  Уступов,  не  было  определено  времени ни для сна, ни для
бодрствования - журчали себе едва слышимо и днем, и ночью.
     Край дальних гор, хорошо видный отсюда, из открытой галереи, затеплился
золотой  каемкой.  Первый  из  идущих придержал шаг, засмотревшись, и второй
тоже  был  вынужден  остановиться  в  тесном  проходе.  Вот сейчас заблажит,
зайдется - мол, рассвет проспали, и обратно же звонобой нерадивый виноват, а
ведь  самому  лишь  бы  от зудящих мыслей отвлечься, на кого ни попало желчь
ночную выбрызгать. И верно, завелся старец:
     - Гнида подзаборная!.. Курдюк шелудивый!.. Ох, грехи наши совокупные...
-  Через  каждые  три-четыре шага Восгисп останавливался, закидывал за плечи
непомерно  отращенную  левую  руку и растирал позвоночник шершавой волосатой
ладонью.
     В  такие  минуты лопатки его убирались куда-то, хотя поместиться внутри
такого  тщедушного  тельца  они  никак  не  могли и неминуемо должны были бы
выпереть  наружу  спереди. Выпрямившись, он доставал Уготаспу до подбородка,
но  когда  снова  сгибался,  то был ему уже ниже груди, и чудовищные лопатки
снова  выпирали  из-под наплечника, и тогда Уготаспу казалось, что верховный
жрец  вот-вот  захлопает  этими  лопатками, совсем как делают это невиданные
звери - угольный и золотой - в обители Нездешних Богов.
     -  У,  выползок  навозный!  -  голос старца сорвался на визг. - Рассвет
воссиял,  а  он  распустил брюхо над передником, точно кротовица беременная!
Пшел звонить!
     Уготасп и сам знал, что надо идти, но ведь без дозволения старейшего не
обгонишь.  А он чешется на каждом шагу. И беснуется с прошлого вечера. Вот и
терпи его, пока он не скукожится совсем, что не подняться будет.
     Он  подтянул  живот  и постарался протиснуться между стеной и Восгиспом
так,  чтобы  не задеть ни того, ни другого. Не получилось - мазнул спиной по
стене,  благо  она  давным-давно  не  белена.  Но старец улучил-таки момент,
лягнул  его  острой пяткой в голень. Уготасп припустил по коридору иноходью,
вынося  вперед  не  только  ногу,  но  плечо,  руку  и  даже  бок.  Так вот,
пританцовывая,  но не от излишней резвости - куда уж там, при таком брюхе! -
а  едино чтоб согреться, пересек храмовый двор, весь застроенный, засаженный
купами  кустов  плодоносных, рассеченный ребристыми трубами, несущими в себе
воду  арыков.  Пробегая мимо водоема, успел плюнуть на водоросль и, кряхтя и
печатая  сырые шлепки потных с ночи косолапых ступней, вознес тучное тело по
круговой  лестнице  на  верхушку  утренней  звонницы.  Сорок  тугих крученых
веревок сходились к ее островерхой крыше и, проскользнув через сорок вощеных
отверстий, свисали вниз, стянутые там одним заскорузлым узлом. Узел недвижно
млел над широким мелким колодцем. Уготасп опасливо приблизился к самому краю
-  дыра  была  ничем  не  ограждена,  а  края  покаты - сглажены многолетним
топтаньем  в  ожидании рассвета. Подавляя ежеутреннее томление, в котором он
даже  перед  собой не признавал недостойного страха, толстяк подтянул к себе
узел  и  неторопливо разобрал веревки на два почти равных пучка. Еще немного
он  постоял,  щурясь  на  убегающие  вдаль  однообразные  черепичные  крыши,
сбрызнутые  доброй крупной росой; затем, как всегда, подивился, что изрядный
кус  пока  еще  блеклого  солнца успел-таки протиснуться между темным грибом
последней крыши и купой бобовых деревьев, и, зажмурившись, прыгнул в круглую
дыру, разводя пучки веревок в стороны и налегая на узел грудью.
     Гулкий  певучий  удар  наполнил  пробудным звоном все внутренние дворы,
помещения  и  закоулки  Храмовища,  и пока он еще отдавался каркающим эхом в
каменных галереях, Уготасп мягко спланировал на дно колодца, щедро устланное
свежим  сеном.  Он  разжал  руки,  и  веревочный  узел стремительно унесся в
вышину,  и  словно  в  благодарность  за  освобождение  со всех сторон разом
откликнулось  сорок звонких "нечестивцев" - в каждом из сорока домов первого
ряда,   опасливо   подступивших   к  священным  стенам,  уступам  и  воротам
необозримого храмового массива.
     Если   первый  аккорд  был  единозвучен  и  приятен  на  слух,  то  все
последующее  всегда  производило на Уготаспа удручающее впечатление. Услышав
звон  своего  "нечестивца", хозяин каждого из ближайших к храму домов спешил
нащупать   конец   веревки,   свисавшей   с  потолка  его  спальни.  Веревка
натягивалась,  громыхал  колокол  в  следующем  доме,  подымая главу семьи и
заставляя его спросонок ловить пустоту над кроватью слабой старческой рукой.
Вот и выходило, что второй круг уже не отзывался столь дружно, как первый, и
сигналы пробуждения летели все дальше вдоль улиц, разбегающихся от Закрытого
Дома, становясь все беспорядочнее и неблагозвучнее. Шагах в пятистах вниз от
Храмовища  ютились сквернорукие гончары, ткачи, землерои, плодоносы и просто
таскуны  -  голытьба,  одним  словом;  там  вместо  колокола вешалась гроздь
выдолбленных  пальмовых орехов, хорошо прокаленных и смазанных для звонкости
белком змеиных яиц. Такая гигантская погремушка производила невероятный шум,
слагающийся из щелканья, клацанья и треска.
     Уготасп  еще  некоторое  время просидел на охапке сена, дожидаясь, пока
стихнет  мерзкий  грохот,  доносящийся  с  окраин.  Вот еще где-то запоздало
треснули  погремушки,  и  наконец-то  стало  тихо.  Ни  шагов крадущихся, ни
шорохов.  Грех,  конечно,  спать  после  восхода, но ведь сколь сладостно...
Уготасп  завалился  навзничь,  поерзал  жирной  спиной, зарываясь поглубже в
душистый  ворох. Прохладно было, сыровато. Он заворчал в полусне, приращивая
себе  шерстку  подлиннее,  засопел.  Сны  - сладкие, игривые - обступили его
разом,  путаясь  друг  с  другом,  переплетаясь и теснясь гораздо забавнее и
прихотливее, чем это бывало ночами. Утреннее солнце, стремительно набирающее
жар  и  силу,  начало прогревать стены звонницы, и в укрытии, набитом свежим
сеном,  сразу  стало  душно.  Духота  сдавила горло, рождая прихотливый сонм
видений,  и  первой  в этом хороводе явилась ему горная синеухая обезьянка -
предел недозволенности...
     Немилосердный  грохот над самым ухом заставил его вскинуться. Ну, так и
есть,  барабанили  по  дверце  лаза,  через  который  он выбирался из своего
колодца.  И  производить  сей  мерзкий шум мог только Чапесп, это убожество,
худородок.  Благодать  Спящих  Богов излилась на отца и мать, когда зачинали
они  своего  первенца,  родившегося  с  сильными и длинными ногами, за что и
даровано  ему было имя, обрекающее его на почетное, но многотрудное служение
богам  -  Уготасп,  Угождающий  Танцами  Спящим. Родители, конечно, могли бы
придумать  имя и поскромнее, ибо с годами первенец разжирел непомерно, и все
танцы  его  сводились  к равномерному колыханию складок на животе. А тут еще
прежний  звонобой  переселился  в  чертоги  Спящих Богов, и дабы не поощрять
лености  и  праздношатания,  старейший  приспособил его звонарем к храмовому
"нечестивцу",  благо должность сия требовала именно такой необъятной массы -
иначе  сорок  веревок одновременно не натянешь. Сигать ежеутренне на влажное
от росы сено - работа не хлопотливая, но то, что приходилось вставать раньше
всех, чтобы не пропустить зари, доводило Уготаспа до исступления.
     В надежде передать свой пост младшему брату, Уготасп за каждой трапезой
ревностно  следил  за  тем, чтобы младшенький, неровен час, не получил куска
попостнее,  и  нередко, скрепя сердце, перекладывал ему на ореховую скорлупу
часть своей доли. Чапесп ел покорно и безучастно, а такая еда, без чавканья,
без  смака,  разве  она  пойдет впрок? Вот и бродил младшенький по храму, не
толстый  и  не  тощий,  и грамоте вроде обученный, и не приспособленный ни к
какому  делу,  ибо нарекли его, тихонько себе попискивавшего при рождении, -
Чарующий  Пением Спящих. Голоска тоненького и сладостного ждали. А он так на
всю жизнь и остался с писком и меканьем - ничего другого сказать не мог, нем
был от рождения, аки гад водяной.
     И  то  сказать,  повезло  отцу с матерью, немого и к едальне приставить
можно,  и  таскуном  в хранилище. А другие уж если худородков производят, то
либо  с двумя головами, либо без рук, а то и вовсе без кожи - гад на линьке,
да  и  только.  И  года не проходит, чтобы в храме таких сокровищ два-три не
появилось.  Поговаривают, правда, что ежели жену из другого семейства взять,
то  уж  худородков  точно не будет. Но чужую жену отрабатывать надо, вдвойне
спину  гнуть.  А  из  собственного  дома  -  это  даром. И обычаи все знает,
возиться  с  учением  не  надо. Нет, хлопотно чужую брать. Детей-то нарожать
бабе - раз плюнуть. А худородка - придавить, пока не вырос.
     Стук,  размеренный,  настойчивый,  возобновился.  Думал - уйдет Чапесп,
решив, что нет здесь старшего. Ан нет. Не ушел. Выползай теперь, позорься.
     Уготасп на четвереньках выполз через лаз, выпрямился, выбирая солому из
рыжей  шерсти,  густо  покрывшей  руки. Младший смотрел укоризненно. Уготасп
замахнулся,  но  Чапесп  легко и, как всегда безучастно, отклонился, и сырой
тяжелый кулак старшего просвистел мимо.
     - К отцу сперва или прямо жрать? - буркнул Уготасп.
     Младший неопределенно повел головой куда-то влево.
     -  Что,  стряслось еще что-нибудь? Божий пузырь лопнул, или у Нездешних
Богов рога повырастали?
     Чапесп  покачал  головой  -  смиренно  так,  богобоязненно.  Нашел кого
бояться  -  Нездешних!  Мало  им  поклонялись,  торжественным  ходом  все их
обиталище  обошли,  половину  всех запасов благовоний стравили... Ноги после
того  шествия  неделю  не  гнулись.  И  все  ведь  даром.  Как  стояла стена
незыблемая, невидимая, так и осталась. Не снизошли боги. Слова не молвили.
     Тогда,  на первом же святожарище, когда перед Уступами Молений собрался
весь  город, наивысочайший Восгисп, глаз и око Спящих Богов, во всеуслышанье
объявил:  те,  что  обитают  за стеной прозрачной и нерушимой, есть небесные
гости.  Так  вот  и понимай - гости. Вроде бы и Боги, но не совсем. И потом,
что есть гости? Гость - он приходящ, и уходящ. Значит, надо надеяться...
     Нет,  что  и говорить - мудр был Восгисп, наипервейший из Неусыпных. Не
каждый  бы  так  посмел.  Хоть  и  стар  до дитячьей придурковатости, хоть и
брызжет  слюной, как ядом, и от немощи своих лет на ветру шатается и от духа
жертвенного  с  Уступов падает, едва ловить успевают, - да, видно, и вправду
доходит  до  его  слуха  по  ночам мудрый шепот Спящих Богов. Так что поутру
вещает он всему народу божью волю, Неусыпным на радость, народу подлому - на
покорство.  А  то  всколыхнулись  уже,  нездешних гостей завидя, нашептывать
стали,  сказки  да  предания  припоминать - было-де предсказание, что явятся
Боги  воочью,  пробудит  их  небесный  "нечестивец",  и  пойдет с того новый
порядок жизненный.
     Только  смутное  это  пророчество,  понимай  его  как хочешь. Боги - но
какие?  Старые,  Спящие,  которых  никто  еще на земле не видал, или эти, из
прозрачного пузыря? "Нечестивец" небесный - и вовсе непонятно что. А порядок
новый  -  к  добру ли? По старому порядку он вот младшенького может по ряшке
съездить,  чтобы  вбок  не  косил,  а тот его в ответ - ни боже мой. Хороший
порядок,  что  менять-то?  Другое  дело, ежели жену можно будет без спросу и
выкупа  взять,  а  натешившись, бросить - вот это да... За такой закон он бы
Нездешним Богам в ножки поклонился. Но молчат себе Нездешние, живут в божьем
пузыре,  и уходить не собираются, оттого и беснуется наивысочайший. Ночей не
спит.
     Младший  между тем посматривал искоса, вроде мысли прочитать тщился. У,
немочь  бледная,  чтоб  тебя посеред ночи поросячьим визгом будили! И за что
его Восгисп к себе приблизил?
     - Ну, пошли, убогий, чуешь - рыбой жареной пахнет?
     Младшенький  неопределенно  кивнул,  как-то  боком,  так  что не голова
наклонилась к плечу, а плечо подпрыгнуло к уху.
     Уготасп  поспешно  сцепил руки за спиной и принялся массировать пальцы,
наращивая твердые плоские ногти - чтобы ловчее косточки выбирать.
     На  циновках,  выстланных  под зеленой виноградной аркой, двумя рядами,
друг  напротив  друга,  чинно  восседали Неусыпные. Кувшинчики и скорлупки с
соусами  и  приправами,  загодя  развешанные над циновками, источали пряный,
щекочущий  ноздри  аромат. Конечно, вкуснее всего пахло на правом конце, где
сияла  солнечным  бликом  плешь  наивысочайшего, но сегодня стоило держаться
подальше   от   стариков.  Уготасп  уже  собирался  было  втиснуться  где-то
посерединке,  промеж троюродных, как вдруг до него донесся визгливый голосок
старейшего, углядевшего его появление:
     - Восемь мешков зерна сгноил!
     Ага, продолжался вчерашний скандал, когда у него за постелью обнаружили
хоронушку.
     -  Восемь  полных  мешков  у  себя  схоронил! А как за стол, так вперед
других!
     Это замечание явно противоречило действительности, но никто не позволил
себе ни возражения, ни усмешки.
     - Девки, ему несете? Уполовиньте миску!
     Рахитичная  тонконожка, бросившаяся было к Уготаспу с полной посудиной,
растерянно  закрутилась на месте, но ее дернули за нижнюю юбку, и она, плохо
соображая, вывалила три четверти золотистой жирной рыбы в миску ближайшего к
Восгиспу  старика,  так  что  янтарные  брызги  с чешуею выметнулись снопом.
Старцы  брезгливо  отстранились - суета, потеха нечестивому. Да и верховному
жрецу негоже было столь пристально разбирать вину звонобоя. Ну, утаил мешки,
украл  то  есть,  так  ведь  восемь мешков. А на святожарище, бывает, наверх
волокут  десять  по  восемь,  да  сала,  да  рыбы сушеной сколько ворохов...
Порченое все, ясное дело, какие ж запасы без порчи? Зато и вонь несусветная,
к  ночи  дым от святожарища на город падет, так до рассвета гул сдавленный -
кашляют, хамье, Нечестивого призывают...
     -  Все  восемь  мешков  на  жирном  загривке подымешь, на самую вершину
Уступов!  -  Старейший  подавился,  его  бережно  похлопали  по спинке между
лопатками. - Потаскун синеухий...
     Ага, вот оно что. Донесли-таки.
     Отрыгнув  рыбью  косточку и отерев руки о широкий водяной лист, Восгисп
выпрямился  и  зорким  прищуренным  оком  обозрел  сидящих  -  к кому бы еще
половчее прицепиться. Все понимали - не с досады, не с больной спины. Надо ж
было  свалиться  такому чуду невиданному, как эти Боги Нездешние! Вроде и не
мешают, тем паче не карают и не одаривают, а беспокойно... В хамье городском
непонятие растет.
     А  уж  где непонятие, там и неблюдение. А как блюсти закон, ежели в нем
про  все  есть,  а про Нездешних - нет? Страшно. Ведь до тех пор град стоит,
пока в нем ничего не меняется. Было же царство могучее - Снежным называлось,
там  закон  не  блюли,  человеческим умом дела вершили... Страшно кончилось,
оголодали,  переели  друг  друга, а уцелевшие живьем замерзли. А может, и не
так было, в Снежном царстве ведь никто не побывал.


2

     Инебел  приоткрыл  глаза. Закрыл снова. Сон, только что покинувший его,
вернулся  уже воспоминанием - невероятным, сладостным, греховным. Беспомощно
задрожали  губы  -  память  сна ускользала, улетучивалась из сухих трещинок.
Взамен,  змеясь, разбегалась малая боль. Губы надо было окунуть в освежающую
прохладную  воду,  припасенную  с  вечера, - не впервой приходил этот сон, и
Инебел  уже  знал, каково будет пробуждение. Память не хранила ни звуков, ни
цвета,  ни  контуров  -  только  прикосновения, от которых лицо горит и губы
сводит  щемящей  болью,  точно  окунулся  в  озеро и попал головой в жалящие
тенета придонной медузы-стрекишницы.
     И  руки.  Они  были  слабы  и  беспомощны  от  всей огромной нежности и
изумления,  доставшихся  им  этой  ночью, и от одной мысли, что этими руками
надо  дотронуться  до грубой каменной чаши, натягивались раскаленные струнки
от кончиков пальцев до самого сердца.
     Ему впервые пришла мысль, что впереди целый день, а такими руками он не
сможет  не  то  чтобы  работать  -  травинку  сорвать. Он медленно пошевелил
пальцами,  усилием  воли  нагнетая в них силу и упругость. Они нехотя теряли
ночную  чуткость и становились суховатыми и проворными, обретая свое дневное
естество.  Теперь  уже  можно  было  с  хрустом сжать их в кулаки и, бережно
опершись на локоть, перегнуться со своего ложа к треножнику и окунуть губы в
чашу.  Но  локоть  соскользнул с края постели, задел чашу, и Инебел с ужасом
увидел,  что  она  наклоняется,  выплескивая  сонную  черную воду, и вот уже
падает вниз, на глиняный обожженный пол...
     Он  успел  представить  себе  гулкое  тяжкое  краканье раскалывающегося
камня,  испуганные вскрики сонных братьев и сестер, поспешное шлепанье босых
родительских ног...
     Холодея  от  запретности  того,  что  он делает, Инебел задержал чашу у
самого  пола, сосредоточился, полуприкрыв глаза, и одним усилием воли поднял
вверх  и  чашу,  и  пролившуюся воду. Чашу, слегка раскачав, опустил прямо в
гнездо  треножника,  а  воду  еще  некоторое время держал на весу, собирая в
тугой,  холодный  шар.  Он  никогда  не  переставал  удивляться,  как это он
чувствует  пронзительную льдистость и неподатливость этого прозрачного шара,
-  видно,  правду  говорят  Неусыпные,  что  каждый предмет на самом-то деле
живет,  но  заворожен  Богами, потому люди этой жизни и не видят. Но похоже,
что  не  на все вещи наложено одинаково крепкое заклятье, потому что Инебелу
чудится   то   затрудненное   дыхание  вянущей  на  солнце  травы,  то  едва
сдерживаемая дрожь ночной воды, зябнущей в придорожном арыке...
     Он  бесшумно  опустил  послушный  водяной  шар  на дно чаши. Благодарно
потерся щекой о войлочный кружок, служивший изголовьем, - прощался на долгий
день.  Потом  осторожно спустил ноги на пол. Нет, никого он не разбудил, все
спокойно.  Он  молитвенно  прикрыл ладонями глаза и поклонился Спящим Богам.
Над постелью, на перекладине, свисавшей с потолк