Теория,  голубчик,  у  нас  одна, - примирительно и веско проговорил
Абоянцев,  пропуская озябшего Гамалея к лестнице. - Одна на весь белый свет.
Теория  старая, проверенная. Нужно только применять ее с умом. А специальных
теорий  развития  для  кемитов  не  существует, как нет отдельных теорий для
кельтов,  для  туарегов  или,  скажем, для племени банту. Уж вы-то хоть и не
просиживали себе штанов, подобно мне, на теории этногенеза, а должны были бы
понимать.
     Кшися  начала  медленно  подтягивать  ногу,  чтобы нащупать позади себя
высокую  ступеньку,  -  нет,  не  по  чину  было ей присутствовать при таком
разговоре. Тем более что она раньше и представить себе не могла, что кроткий
и  замкнутый,  как  древний  лама,  руководитель  экспедиции  Абоянцев вдруг
заговорит таким раздраженным тоном.
     Но  коса,  по-видимому, нашла на камень - тон Гамалея тоже изменился, и
Кшися  подумала,  что так говорить можно только с абсолютно чужим человеком:
роняя ледяные градинки слов с высоты своего роста на маленького Абоянцева.
     -  Ну,  раз  специальной теории у нас нет и быть не может, а мы все уже
здесь и готовы действовать, то незачем тянуть все девяносто дней. У вас ведь
есть право сократить подготовительный период до сколь угодно малого срока, и
я это знаю.
     Кшися  замерла.  Абоянцев,  значит,  это  может!  Они  изнывают в своем
проклятом  колодце,  зная,  что  там,  за студенистыми непрозрачными для них
стенами  бьется,  как  привязанная  за  лапу  птица,  другая  жизнь,  другая
цивилизация,  -  впрочем,  цивилизация  ли?  А  они  проводят день за днем в
бесконечных  тренировках,  упражнениях,  исследованиях,  которые  ничего уже
прибавить не могут. А Абоянцев...
     -  Да,  - сказал Абоянцев, - такое право у меня есть. На исключительный
случай. И плохо, что об этом знаете вы...
     Он  выдержал великолепную паузу, за которой Кшися перестала восхищаться
Гамалеем  и  поняла,  что  сейчас  он будет отменнейшим образом поставлен на
место.  Но  то,  что она услышала, было на порядок страшнее - просто потому,
что  это  было уже не мнение или приказ руководителя экспедиции, а воля тех,
кто,  оставаясь  на  Большой  Земле, тем не менее распоряжался судьбами всех
дальнепланетчиков.
     - Так вот, - продолжал Абоянцев, - вы меня обязали бы в высшей степени,
если  бы  потрудились  забыть  о  том,  что  находитесь  на  чужой  планете.
Отправляясь  сюда,  вы прекрасно знали, что весь первый этап пройдет так и в
таких   условиях,  как  если  бы  это  было  обычным  тренировочным  лагерем
где-нибудь  в окрестностях Масеньи или Вышнего Волочка. Мы только готовимся,
ТОЛЬКО!  -  прошу  не  забывать  этого  ни  на одну минуту. Мы естественно и
непринужденно  проходим  подготовительный  период,  а  то, что аборигены тем
временем  наблюдают за нами и таким образом привыкают к нам, касается только
их, но отнюдь не нас!
     Он  вдруг  шумно вдохнул, со всхлипом, что совершенно не вязалось с его
обычным  бесшумным, десятилетиями натренированным дыханием, которое не могли
сбить никакие тренировки и нагрузки.
     -  Есть  у  спортсменов  такой  опасный  момент  - перетренироваться, -
воспользовавшись случаем, вставил Гамалей уже не так уверенно, как прежде.
     -  Мы  не  спортом  здесь занимаемся, Ян. И дело даже не в нас. Неделей
раньше,  неделей  позже  мы достигнем той степени подготовки, когда защитную
стену  можно  будет сделать прозрачной и с этой стороны - думаю, этот момент
совпадет  с  расчетным.  И  сама  стена медленно и неуклонно, метр за метром
опустится  так низко... так, как вы об этом мечтаете. Это все распланировано
давно  и  выполняется благополучно... - Голос его зазвучал так уныло, словно
он  читал  эпитафию.  -  И  тем  не  менее, Ян, я только что через "Рогнеду"
выходил  на  связь  с  Большой  Землей, и там сложилось мнение... Да, мнение
появилось; знаете ли, у руководства всегда есть свое собственное мнение...
     - Ну?.. - не выдержал Гамалей.
     -  Что  лучше уж нас отзывать прямо сейчас. Свертывать экспедицию, пока
наше пребывание на Та-Кемте может отразиться только на мифотворчестве одного
полиса.
     - Но почему? - чуть ли не заорал Гамалей.
     - И это вы знаете, Ян. Потому что мы не нашли и, скорее всего, так и не
найдем ФОРМУЛЫ КОНТАКТА.
     -  Я  вам в сотый раз повторю то же, что сказал на последнем Совете: мы
найдем  ее  там,  -  до  Кшиси  долетела волна воздуха, рассеченного широким
жестом,  несомненно  указующим  на непрозрачную стену, - мы найдем ее там, и
только тогда, когда сами будем там!
     -  И  я  вам  повторю  то  же, что ответил Совет: никто не позволит вам
экспериментировать на живых людях.
     В  ответ  послышалось  что-то  вроде нечленораздельного рявканья, снизу
взметнулся средней мощности смерч, и Кшисе оставалось только радоваться, что
она  успела  за  это  время  бесшумно  отступить на добрый десяток ступеней,
стыдливо  пряча  за  спиной ненаглядную свою "Глорию". Радовалась она рано -
разъяренный Гамалей, несмотря на кажущуюся тучность, одним прыжком преодолел
это  расстояние.  Удар  при  столкновении  с  такой массой, приближающейся к
размерам  среднего белого медведя, был столь ощутим, что Кшися плюхнулась на
ступеньку, а еще точнее - на собственную "Глорию Дей", со всеми ее шипами...

          В рассветный час
          На плексиглас
          Нисходят заспанные де-е-ти!.. -

     великолепным  баритоном  на  мотив  немецкой рождественской песенки "О,
танненбаум"  пропел Гамалей, простирая мохнатые лапищи и поднимая девушку за
отвороты халатика, мгновенно превратившись в прежнего добродушного Гамалея.
     -  Управы  на  вас  нет, батенька, - ужаснулся снизу Абоянцев, - эдакую
ахинею с утра пораньше, да во всеуслышанье!
     Всем   было   известно,   что  у  начальника  экспедиции  -  абсолютный
музыкальный  слух  и  утонченное  восприятие поэзии. Это уж Гамалей мог бы и
запомнить.
     -  Поскольку,  кроме присутствующих, поднялись лишь петухи, то я рискую
попортить  слух разве что нашему птичнику, - снисходительным тоном продолжал
Гамалей. - И вообще, экспромту позволительно быть глуповатым, не так ли?
     И каким это чудом у него так быстро переменилось настроение?
     Такой   взрыв   демонстративной   веселости,   питаемый  нерастраченной
начальственной  энергией,  ничего  доброго  не сулил, и Кшися сделала слабую
попытку освободиться.
     Не тут-то было.
     -  А что это еще за теплично-огородный орден, прелесть моя сливочная, -
голос Гамалея, похоже, перебудил уже все четыре этажа Колизея, - вы носите у
себя на ягодицах?
     Он  бесцеремонно  повернул  Кшисю  спиной  к  себе  и принялся выдирать
остатки  сплющенной "Глории" из хищных махров утреннего халатика. Выдиралось
с  нитками,  и  было  очевидно,  что и с халатиком, как с мечтой о сарафане,
придется проститься.
     -  Цветочек?  -  проговорил  Гамалей с безмерным удивлением. - Стоило с
базы тащить...
     - Но вы же сами, - не выдержала Кшися, - вы же сами все время твердили,
что  мы  должны  быть  совершенно естественными, ну, как на Большой Земле. А
разве  это  естественно  -  все  репа да капуста, все для кухни и ничего для
души.  Разве мы такие? Да что я говорю, вы ведь со мной согласились... И все
не возражали... А ночью - вот. Оборвали и сунули под нос.
     -  Ну,  это  вы  что-то  фантазируете, - брезгливо отпарировал Гамалей,
мгновенно  возвращаясь  к  своему  давешнему раздраженному тону. - Никто ваш
кустик  тронуть  не  мог  - ни из наших, ни тем более Сэр Найджел или Васька
Бессловесный.  Ежели  желаете,  сейчас  все  спустятся  вниз - мы с Салтаном
Абдиковичем и спросим.
     Кшися  замотала головой и сделала попытку незаметно утереться распухшей
ладошкой.  А  действительно, кто мог? Ведь не сам Гамалей. И уж не Абоянцев.
Не  Меткаф и не Йох.. И не Самвел. И не близнецы Наташа с Алексашей. А уж из
дамской половины и подавно ни у кого рука не поднялась бы.
     И тем не менее. Вчера ее кто-то обрызгал во сне. Чуть-чуть, но на левой
руке были непросохшие капельки, а на правой - нет. И самое странное, что это
были  капельки  молока.  А  три  дня  назад  кто-то  подложил  ей  на столик
потерянную  зажигалку.  Платья  ее  оказываются  иногда примятыми, словно их
кто-то перебирал в ее отсутствие. А может - все только кажется?
     Она   скосила   глаза   и  посмотрела  на  "теплично-огородный  орден",
валяющийся  на  нижней ступеньке лестницы. Ну, да. Все, включая измочаленный
цветок,   ей   только   показалось.   И  вообще,  чтобы  объяснить  все  эти
вышеупомянутые   ЧП,   ей   следует   признать   себя  повинной  в  злостном
сомнамбулизме.
     - Пропустите меня, - сказала она смиренно. - Мне еще надо луку нащипать
к завтраку.
     -  Лучок с кваском! - возмущенно завопил сверху Алексаша. - Пошто такой
рацион,  кормилица  наша? Не сойти мне с этого места... ой, простите, Салтан
Абдикович, не заметили... Доброе утро!
     Близнецы,  юные  и  прекрасные, как Диоскуры, сыпались вниз по наружной
лестнице, в то время как Абоянцев поднимался.
     - Может, кто-то из них? - вполголоса бросил Гамалей.
     Кшися   беспомощно  подняла  кверху  розовые  ладошки  -  больше,  мол,
претензий  не  имею  и  иметь  не буду. И вообще пропади я пропадом со всеми
моими "Глориями". Вам на вашу начальственную радость. И пошла-ка я в огород.
     -  Она  у  вас,  я  наблюдал, все последнее время в землице копается? -
словно  прочитав  ее  мысли,  неожиданно  спросил  Абоянцев.  - Да? Так вот,
голубушка,  отпуск  вам  на  три  дня. С сохранением содержания. Сядьте себе
тихонько  на  балконе  и  пошейте  новый  халатик.  Вон  у непосредственного
начальства  простынку махровую изымите, а мало будет - я свою пришлю, у меня
в  тон, каемочку там пристрочите, оборочку. Ну, одним словом, как вас там на
уроках труда учили. Только без Сэра Найджела, а ручками, голубушка, ручками.
В три дня управитесь?
     -  Не  управлюсь,  -  мстительно  проговорила  Кшися. - У меня по труду
завсегда тройка была. Мне неделя надобна.
     Абоянцев послушал ее и вздохнул. Отбивалась от рук молодежь. На глазах.
На глазах ведь!
     - Шейте себе неделю, голубушка.
     На  дворовой  изгороди  непристойным  альтом заголосил бронзовый жирный
бентам.


4

     Трапезу  кончали  торопливо.  Восгисп  молчал  -  видно, притомился. Но
встать  и  разойтись  по  делам,  обговоренным  еще до завтрака, не успели -
влетела  девка-побегушка из незамужних, за расторопность определенная носить
вести  с  гостевой  галереи к старейшим, жрецам, ибо ни один хам переступить
порог Закрытого Дома не смел под страхом сожжения ног.
     - Маляр Инебел тайну принес! - крикнула она, не успев даже бухнуться на
колени перед старцами. - Маляр Инебел просит Неусыпных склонить к нему ухо!
     Восгисп  махнул побегушке, чтоб вернулась на место, и оперся скользкими
от чешуи руками на плечи сидевших рядом. Те бережно приподняли его, повлекли
к  арыку.  В  глубине храмового двора мощным фонтаном бил источник, наполняя
большой,  затянутый  голубоватой тинкой водоем. Изредка со дна его всплывали
заклятые  водяные  маки  - цветы Спящих Богов, и тогда над поверхностью воды
вставали  зыбкие тени. Или только чудилось? Ведь и водяные маки каждый видел
по-разному:  кто  серыми,  кто  совсем  прозрачными. Из водоема стекало вниз
сорок  ручьев  -  по всем улицам, и никто - ни в лесу, ни в лугах - не волен
был пить другую воду. Закон!
     Наивысочайшего поднесли к самому широкому арыку, встряхнули - кисти его
рук  окунулись в воду. Старейший жрец не торопился, мягчил ладони. Остальные
омывались  ниже  по  течению  арыка.  Уготасп сделал вид, что следует общему
примеру,  но  на самом деле рук мыть не спешил - примеривался, как бы доесть
свое,  когда  старцы  на  гостевую галерею двинутся. Так и вышло - Восгиспа,
отяжелевшего  после  утренней  трапезы,  повлекли  со  двора под руки, и он,
проводив  толпу  сонным взглядом, проворно обернулся к циновкам, за которыми
уже  пристраивались  в  свой  черед  женщины.  Он  хлопнул  в ладоши, торопя
нерадивиц,  потом послюнил палец и начал подбирать с циновки крупную золотую
чешую.  Она  таяла  во  рту,  оставляя  привкус  рыбьей  печенки  и водяного
чеснока...
     Инебел  сидел  на  земле,  на  самом солнцепеке, застыв в той смиренной
позе,  в  которой  низкородный  хам  должен  разговаривать  со старейшими из
Неусыпных.  Юные  побегушки,  порхавшие  то  и  дело  с  крытой  галереи  во
внутренние покои, дабы передать обитателям храма спешные новости, приносимые
простыми  жителями  города,  задерживались  попарно,  а  то  и по три, чтобы
обсудить  достоинства  согбенного  юноши,  с  самого начала утренней трапезы
валяющегося  здесь,  в  рыжей  пыли.  Высокоглав,  узкобедр. Маляр, кажется?
Тогда,  наверное,  умеет  придать  рукам  нежность  и  не  превышающую  меры
щекотливость.
     Инебел  шевельнулся,  выпрямляя  затекшие  ноги,  на  груди  брякнула и
выскользнула  из-под  короткого  наплечника  глиняная  выкупная  бирка.  Это
послужило  поводом  для нового залпа острых словечек и колких замечаний. Ах,
сколь  пылкий  нрав у этого юного хама - изнурять себя двойной работой, лишь
бы  выкупить  у  храма  право на чужедомную невесту! А ведь невеста, поди...
Здесь уже юные аристократки совершенно не стеснялись в выражениях. Хотя нет,
почему же невеста обязательно должна быть во сне брыклива и храпуча - есть и
среди  хамочек  увертливые,  точно  змейки,  и  тихие, как рыбки. Даже жалко
бывает  порой,  когда  такая вот попадает на вонючее войлочное ложе немытого
маляра...
     А может, выкуп и не за невесту? У хама жгучие глаза, чей взгляд подобен
благословенной  бесшумной  молнии,  убегающей от нечестивого грома. Пылкости
свойственна  мстительность, и вполне возможно, что маляр собирается купить у
великих  Спящих,  коим  принадлежит все живое и мертвое, жизнь своего врага?
Только  пусть  уж  это  будет  не  собиратель  яджиша,  а то от них во время
всесожжения такая вонь...
     Солнце,  прожигая  платок,  раскалило  Инебелу  темя.  Он  всеми силами
пытался  охладить кровь, которая бежала к голове, и это удалось бы ему, если
бы он мог сосредоточиться. Но он никак не мог отделаться от мысли, что рядом
журчит прохладный арык, от струи которого, даже не шевельнув пальцем, он мог
отделить  водяной  шарик  размером  ровно  в  один  глоток  и,  если  бы эти
укрывающиеся  в  тени  храмовые  вестницы  не  удостаивали  его  непрерывным
вниманием,  мог бы незаметно перенести этот глоток воды прямо к своим губам.
Но на него все время смотрят, а делать что-либо, не прикладая рук, считается
греховной  ленью  и  наказуется  немедленно.  Гораздо меньшим грехом было бы
попросту  встать  и  напиться  из каменного лотка, по которому вода вытекает
из-под храмовой ограды, чтобы затем студеным арыком прожурчать по всей улице
до самого ее конца - но он не знает, кончилась ли утренняя трапеза в храме и
скоро  ли  пожалуют  призванные  им Неусыпные, ибо с того момента, когда они
появятся  на  галерее, он уже не посмеет пошевельнуться. Так что уж лучше не
терять почтительнейшей позы.
     Людей  возле  него  все прибывало и прибывало. Таскуны, сбросившие свою
поклажу  возле  наклонных  катков,  ведущих  прямо  в  подземные  хранилища;
просители, не согласные с выделенной им долей за назначенный урок; родители,
большей  частью  глубокие старики, пришедшие справиться о здоровье матерей с
новорожденными,  и  просто любопытные, подслушивающие и подглядывающие возле
Храмовища,  чтобы  разнести  любую  новость  раньше,  чем  объявит об этом с
Уступов  Молений  глас  Спящих Богов. Кольцевая площадь, отделявшая Закрытый
Дом от прочих строений города, шумела и пылила.
     И вдруг этот шум затих - разом, словно люди остановились на полуслове с
открытыми  ртами.  На  галерею  из  темноты  внутренних покоев величественно
выплывали  Неусыпные, разодетые пестро и причудливо, точно весенние бабочки.
Чем  старше  и плешивее выглядел почтенный жрец, тем пестрее и ярче были его
многочисленные платки, передники и наплечники.
     -   Милостью  Спящих  Богов  низкорожденному  позволяется  говорить!  -
раздался дребезжащий голос. - Но не лукавя и не словоблудя. Кратко.
     Инебел  поднял голову. Перед ним в тени навеса сидел скрюченный больной
старик  с  желтым, подергивающимся лицом. Еще никогда он так близко не видел
старейшего  жреца,  в  торжественные  дни  отделенного  от  толпы  внимающих
пологими ступенями святожарища.
     -  Наивысочайший  Глас и Око Богов, именуемый Воспевающий Гимны Спящим,
дозволил  мне говорить! - Инебел скосил глаза налево и направо, успокоился -
начал  он  правильно,  ничего  не переврал. - Имя мое - Инеисто-Белый, что и
подобает  маляру,  духом  и телом принадлежащему Спящим. По уроку на семью и
уроку  за  выкуп  дано мне было расписывать стены картинами, повествующими о
жизни  посетивших нас Нездешних Богов. Рисовал я зверей невиданных, золотого
и  угольного,  чьи  пасти  окаймлены  роговищем  острым,  как  у  мерзостной
ящерицы-гуны,  передние  лапы  осенены опахалами, задних же нет вовсе. Чтобы
выполнить  выкупной  урок,  вставал  я  до рассвета и доподлинно знаю, что и
звери чудные поднимались задолго до восхода утреннего светила.
     Он   остановился   и  перевел  дыхание.  Площадь  зачарованно  слушала,
настороженно смотрели прямо ему в рот и жрецы.
     - Для того чтобы правдиво изобразить сих нездешних тварей, я должен был
постигнуть  их  суть и назначение. Но мне это долгое время не удавалось, и я
смиренно  полагал,  что диковинные существа своим нелепым видом лишь веселят
взор  Нездешних  Богов...  -  Он вдруг спохватился, что говорит пространно и
неподобающе  вольно;  но никто не прерывал его и не ставил на место, значит,
можно  было  продолжать.  -  Но  вскоре  я  увидел,  что  светлое  обиталище
пришельцев доступно лишь взору нашему, но не слуху, и что по видимости одной
судил  я  о  сущности  и недвижного, и живого, полагая все равно беззвучным.
Между   тем   чудные   звери  несомненно  издают  громкие  звуки,  ибо  боги
оборачиваются  к  ним,  когда  те разевают свои пасти, взлетев на возвышение
подобно  пчелам  или  стрекозам. Крик их должен быть страшен даже Богам, и я
видел  своими  глазами,  как  сегодня  утром  одна  из Богинь отшатнулась от
золотого зверя и заслонила свое блистательное ухо...
     Воспевающий  Гимны  Спящим  смотрел  на  Инебела  так  пристально,  что
перестал  даже  дергать  правой  щекой.  Что ж, пока юноша говорил только: я
видел.  Но  сейчас  он  скажет:  я  думаю...  И не дернется ли тогда бешеной
гримасой  желчное  лицо,  не  махнет  ли  низшим жрецам, чтобы заломили руки
смельчаку, чтобы вырезали язык?
     Инебел  облизнул деревенеющие губы и голосом, из которого он постарался
изгнать страх и сомнение, закончил:
     -  По  тому,  как  звучен  должен  быть  предрассветный крик диковинных
зверей,  и  по  тому,  как  поднимаются  после  него  Нездешние боги, я смею
высказать  то,  что  есть  тайна,  ибо  этого  нет  в  наших  законах: звери
нездешние,  золотой  и  угольный,  есть  по  сути  и назначению своему живые
"нечестивцы"!
     Стон  пронесся  по толпе, всколыхнулся пестрый сонм Неусыпных. И только
Восгисп  остался  недвижим.  Никто не смел молвить слова, пока не высказался
старейший,  и снова склонившийся Инебел подумал, что теперь тишина затянется
надолго.
     Но он ошибся.
     - Благо тебе, раб и вещь безгласная, принадлежащая Спящим Богам, что не
утаил  ты ни зерна мысли своей, - скороговоркой, подчеркнуто обыденным тоном
проговорил  Восгисп традиционную формулу поощрения за тайну. - Не за знание,
а  за  послушание  законам  причитается  награда  тебе,  ибо  тайна твоя нам
известна.  Но коль скоро не провозглашено было о ней с Уступов Молений, то и
тебе, рабу, надлежит впредь забыть о сказанном. А сейчас - приблизься.
     Инебел  смиренно,  не  подымая  глаз,  подполз  к  настилу  галереи, но
касатьс