е прядильный двор покажу. Сколько
дней  у  нас уже работает станок? Семь? И все псу под хвост, как справедливо
выражается  Мария  Поликарповна.  Они  даже  не удосужились взглянуть в нашу
сторону.
     Действительно,  с  момента  пуска в эксплуатацию ткацкого станка прошло
около   недели.   Когда  после  необъяснимого  происшествия  с  Кшисей  база
категорически запретила снижать даже на ночь защитную стену, пришлось срочно
отказываться  от  проекта  ветряной  мельницы  -  какой  уж тут ветер внутри
стакана со стопятидесятиметровыми стенками! Меткаф тут же предложил ветряную
мельницу заменить более компактной ручной, а из остатков древесины соорудить
большой  ткацкий  станок.  Все  женщины, кроме Аделаиды, проявили врожденные
навыки  и  из пуховых метелочек, серебрящихся в низинах вокруг озер, напряли
множество  веретен  тонких  и  толстых  ниток, воссоздав в сем процессе двор
королевы   Джиневры.   На   станке,   ко  всеобщему  изумлению,  наибольшего
совершенства  достиг  Меткаф,  и  Колизей обогатился множеством пестротканых
половиков.  Когда  пошла более тонкая ткань, Сирин тут же приспособила целый
кусок себе на сари, а Гамалей щеголял в подобии сенаторской тоги с пурпурной
каймой.
     Земляне самозабвенно предавались сему изысканному хобби в рабочее время
и  вне его, но сонные кемиты упорно продолжали зачищать тростниковые стебли,
что  сейчас  и  видно  было  на экране, а затем сплетать их при помощи своих
омерзительных пауков.
     -  У меня предложение партизанского характера, - подала голос Макася. -
А  что,  если  ночью перекинуть один из наших половиков через стену? Недаром
говорят,  что  лучше  один  раз  пощупать,  чем  сто раз увидеть. К тому же,
клетчатая "шотландка" у них, похоже, в моде...
     -  Люди  добрые,  - вдруг безмерно удивленным тоном вскрикнул Алексаша,
обернувшийся  к  маленьким  экранчикам  мониторов.  - А художника-то того...
волокут.
     Он  был  так  ошеломлен,  что забыл даже переключить кадр, и на большом
экране  по-прежнему  с  молниеносной  быстротой  мелькали плоские, до блеска
отполированные когти, обдиравшие зеленую кожицу с тростниковых стеблей.
     Йох  подскочил  к  пульту  и с невероятной для его комплекции резвостью
ударил  кулаком по клавише - на экране засветилась тусклым желтоватым светом
глинистая  дорога,  по которой шестеро стражников без особой натуги волочили
худое   тело.   Похоже   было,  что  строптивый  художник  навсегда  потерял
способность  к сопротивлению, - во всяком случае на лицах шестерки, тянувшей
его за руки, отражались удовлетворение и полнейшая безмятежность.
     -  А  ведь  это  пора  прекратить,  - подымаясь и заслоняя собой экран,
зарокотал  Гамалей.  - Среди бела дня, ни с того ни с сего... Пора, земляне,
пора. Я иду говорить с "Рогнедой".
     И  он  направился  к  выходу,  покачивая  головой:  какое  счастье, что
Кшися-таки не явилась на просмотр!
     -  А  что вы разволновались? - вскакивая и окончательно заслоняя экран,
закричал  Самвел.  -  Вы  еще  успеете. Вы еще вмешаетесь. Как-нибудь потом.
КАК-НИБУДЬ ПОТОМ!
     Но  Гамалей  уже  не  слышал  его.  Он  мчался по внутренним лесенкам и
галереям,  разыскивая  Абоянцева, чтобы наконец-то решительно переговорить с
"Рогнедой". Но в этих поисках его опередила Аделаида.
     Она нашла начальника экспедиции возле курятника. Он с задумчивым ужасом
созерцал  полукилограммовые  яйца  -  продукт  молниеносной  мутации  класса
пернатых. Осторожно переступая через известковые кляксы величиной с глубокую
тарелку, Аделаида приблизилась к осиротелому заборчику, на который уже давно
никто  был  не  в  силах  взлететь, и выпрямилась, набирая в легкие побольше
воздуха.  Обернувшийся  к  ней Абоянцев с тоской вспомнил те лучшие времена,
когда  врач  напоминала  ему  сначала  свежую,  а затем вяленую рыбу: сейчас
Аделаида  являла  собой  как  минимум окаменелого кистепера, извлеченного из
отложений юрского периода.
     -  Ну,  что  у  вас  еще?.. - проговорил он, не в силах переключиться с
проблемы куриного гигантизма на общечеловеческие. - Вы насчет анализа крови?
Утром приду непременно, а по территории уже объявлено.
     - Я только что взяла кровь у Кристины...
     -  Ну  и  что?  -  раздраженно  спросил  Абоянцев, зная манеру Аделаиды
полагаться на сообразительность собеседника.
     - Ничего. Ровным счетом ничего. Только она беременна.


18

     - А, а-а, а-а, а!
     Тук! Туки-туки, тук!
     Ноги,  ноги,  ноги. От каждого шлепка босой ступни - всплеск удушливого
асфальтового  запаха.  Глухие удары ритуальных шестов о мягкую до странности
плоскость  платформы.  Тук,  туки-тук! Точно сотни кулаков бьют по пальмовым
орехам, и каждый орех - это его голова. Крак! Крак!
     Осторожно-осторожно,   чтобы  не  привлечь  внимание,  он  поворачивает
голову.  Щеку,  разбитую  в  кровь,  когда шмякнули его в обломки хоронушки,
снова сводит от боли - асфальтовая корка на уступе шершава и ядовита. А ведь
снизу кажется, что пирамида вся сложена из камня... Но это уже неважно.
     Он   напрасно   осторожничает:  вокруг  него  мельтешит  пестрая  суета
священного  танца,  ноги  одной  плясуньи  топчутся  у самого лица, время от
времени  наступая  ему  на  разметавшиеся волосы. На какое-то время эти ноги
заслоняют   от   него  весь  вечерний  мир  -  странные  ноги,  ленивые,  но
напряженные,  покрытые  гусиной  кожей...  Привычное,  до  смешного ненужное
больше  любопытство  художника заставляет Инебела поднять ресницы: да, лицо,
оттененное  глиняными красками, тоже напряжено, глаза пугливо косят вниз. Ах
вот  оно  что: жрецы, как и все простые жители города, тоже боятся высоты. А
снизу не догадаешься... Но и это теперь неважно.
     Море   голов   внизу,   на  площади  -  неразличимо  одинаковых,  мерно
колышащихся,  равномерно  отсеребренных  вечерним  солнцем,  словно  залитых
прозрачным   лаком.   Безмятежная   пустота  сбегающей  вниз  дороги.  Почти
сомкнувшиеся  над  ней  купы  деревьев  в  окраинных  садах. Глухая, влажная
теплынь  загородного  луга.  И  только  за  всем  этим  - серебряный колокол
Обиталища Нездешних Богов.
     А  ведь он был там, дышал этим мерцающим воздухом, взбегал по вьющейся,
как  земляничный  стебелек,  лесенке;  он был там, и он был таким, как они -
нездешние  люди,  и  в  своем  всемогуществе,  в ослеплении своим негаданным
счастьем  он  и представить себе не мог, что наступит завтрашний день, когда
всего этого уже не будет.
     Останется  воспоминание,  острое до бездыханности, до ночной черноты во
всем  теле;  останется  чуть  тлеющая,  ночь  от  ночи  убывающая надежда: а
вдруг?..
     И только.
     А  сейчас  не  было  уже  и  этого,  не  было  ни  сказочности единожды
сбывшегося, ни горести неповторимого. Было одно, одно на всем свете: голубой
квадратик  света  средь  темного  пояса  висячих  гнезд,  из  коих  слеплено
Обиталище Нездешних.
     Сияющий голубой осколок - вся его оставшаяся жизнь.
     Глухой  стук  шестов  и  пяток  сливается  в непрерывную дробь, жрицы с
деловитыми  лицами  и  пугливыми  глазами  кружатся  все  быстрее, быстрее и
наконец  с облегчением опускаются на колени. Частенько приходится плясать на
Уступах  в  последнее-то  время.  И  кто  бы  мог  подумать,  что  отсюда, с
расстояния  в  одну вытянутую руку, на этих юных и сытых ликах не разглядишь
ни  священного  экстаза, ни просто боголепного усердия... Впрочем, и это уже
неважно.
     Кто-то  подходит  сзади, подхватывает под руки, так что костяные пальцы
впиваются  в бока. Двое. Этих двоих он с легкостью раскидал бы, но навалятся
четверо,  десятеро - и тогда неминучесть удара, от которого потухнет взгляд,
а  вместе  с  ним  -  безмятежный  голубой светлячок, нежно теплящийся среди
черных  неосвещенных  гнезд...  Толпа  снизу затихает. Только сейчас до него
доходит,  что,  оказывается,  внизу  тоже  топотали, прихлопывали, сдержанно
гудели. Теперь - тишина. А ведь если бы каждому, кто там, внизу, по хорошему
шесту  в  руки,  да на конец шеста здоровый каменный клин, то и мыследейства
никакого не надобно, и горючей воды Аруновой - не то чтобы десятерых, в один
вечер  разнесли бы и Закрытый Дом со всеми жрецами, и Уступы раскрошили бы к
свиньям  болотным...  Только  раньше  об этом думать следовало. Теперь и это
неважно.
     Расслабленное,  обессиленное  бессонными ночами тело молодого художника
было не слишком тяжело, но жрецы что-то притомились, и острые ребра ступеней
уже  не так резво поддают под спину. Жрица с чашей, поднятой над головой, не
успевает  замедлить  шаг  и  почти наступает на ноги Инебела, волочащиеся со
ступеньки  на  ступеньку. Он невольно вздрагивает, и взгляд его перемещается
из  темной  дали сюда, на плиты, огражденные от темноты полыхающими чашами с
огненной водой.
     Упокойное питье! Как он мог забыть?
     Этот  жгучий,  зловонный  настой насильно вольют ему в горло, и прежде,
чем  дым  от  жертвенного  зерна  отгородит  его  от всего мира, он впадет в
милосердное  беспамятство,  дарующее  осужденному избавление и от последнего
страха, и от последнего крика, и от последней муки.
     Страха нет, муку он перетерпит - недолго, недостойного крика он себе не
позволит.
     Потому  что  с  ним  до  смертного  мига  останется последнее счастье -
далекий свет ее голубого, вечернего гнезда.
     Он  не  видит, сколько еще ступеней осталось до вершины, он торопится -
собирает  в узкий луч всю свою волю, осторожно и тщательно отделяет питье от
стенок  чаши  и  мутным,  омерзительным комом поднимает вверх, выталкивает в
сторону  и  только  там  отпускает,  чувствуя  всей  кожей  лица, как липкая
жидкость  растекается  по  боковым граням Уступов. Все. Не заметили? Нет, не
похоже.  И  жрица,  и  факелоносцы глядят только вниз, скованные собственным
страхом.
     Успевает  он  как  раз  вовремя: его хорошенько встряхивают и ставят на
ноги,  но не отпускают - не из опасения, что он попытается бежать, этого еще
никому из осужденных в голову не приходило, а просто потому, что он может не
устоять  на ногах и покатиться вниз, и тогда втаскивай его снова, надсаживай
горб,  когда  по  ту  сторону Уступов, в тенистом дворике Закрытого Дома уже
расстелены  едальные  циновки,  и  соуса  в  закрытых горшочках подвешены на
плетеных арочках - стынут...
     Но  осужденный-то нынче попался покладистый, даром что мазила заборный,
а  дело  свое  знает,  все бы такие были: чужие руки с себя стряхнул, станом
распрямился, сам чашу с питьем принял и вроде бы пьет благолепно, только вот
глазами  вдаль  зыркает, на поганое Обиталище, надо полагать, но это ничего,
напоследок дозволяется...
     Опустевшая  чаша  катится  вниз,  приглушенно  шлепаясь  на асфальтовое
покрытие  ступеней,  потом вдруг раздается жирный всплеск - и одним коптящим
огнем  становится  меньше  на  Уступах молений: чаше посчастливилось угодить
прямо  в  бадью с огненной водой. Где-то там, внизу, возникает легкая суета,
но старейшие, тыча молодежь шестами в зады и ребра, восстанавливают порядок:
действительно,  скорее  бы  кончать,  а чашу и завтра выудить можно. Неважно
это.
     Все, все уже неважно. Одно только и осталось: дальний негасимый свет, в
котором  растворилась и белизна ее кожи, и голубой лоскут одеяния, и снежный
блеск ее живых, доверчивых волос... Все это было дано ему полной мерой - на,
смотри,  пока  не заслезятся глаза, пока не опустятся сами собой ресницы; но
череда   ночей,   в   которых  он  был  обречен  на  бессильное  созерцание,
представлялась  ему  тогда  лишь  томительной  мукой.  Но  сегодня все вдруг
надломилось,  понеслось,  закрутилось  быстрее  и  быстрее, словно в озерном
омуте,  откуда один выход - бездонная щель, в которую затягивает воду вместе
со всем, что нечаянно заносит на середину озера; так же и с ним - ничего ему
сейчас  было  не  надобно,  только  бы глядеть и глядеть, и он так и глядел,
словно этот голубой квадратик был для него не только единственным светом, но
и  единственным  источником  воздуха.  Но  время его пришло к концу, и тело,
потерявшее  способность  чувствовать,  не  заметило чужих рук, вцепившихся в
плечи  и  швырнувших  осужденного  прямо на мешки с чем-то мягким и упругим,
точно  обыкновенная, далеко не жертвенная трава; стремительно опрокидываясь,
мелькнул  перед  глазами  город  с  вечерними  темнеющими  садами,  пепельно
мерцающим колоколом вдали и сбегающей вниз пустынной дорогой, по которой так
просто  дойти  от подножия Уступов до самого Обиталища... Все это исчезло, и
осталось  одно  только  небо,  готовое почернеть, растворить в себе вечернее
солнце,  которое  круглым  голубым  окошечком  засветилось  вверху, - как он
раньше не замечал, что светятся они одинаково... Затрещала, загораясь, сухая
трава,  потянуло  удушливой сладостью, послегрозовой луговой прелью... О чем
он думает, Спящие Боги? Ведь это последний глоток воздуха, и осталось только
повторять имя, как заклинание, как молитву, но он никогда не мог представить
себе,  каким  же  именем ее назвать, и сейчас готов был уже на любое, но это
любое  почему-то  не приходило в голову, а наперекор всему думалось о чем-то
нелепом,  совсем  ненужном в этот миг, - вот, например, о том, что на четком
диске голубого, нездешним светом мерцающего вечернего солнца его обостренный
взгляд  четко  различает  черную  точку.  И  как  это  прыгучая пчела смогла
заскочить  так  высоко?.. Боги, мстительные, проклятые Спящие Боги, истинные
или  ложные,  сделайте одно: прогоните эти мысли! Потому что осталось совсем
немного,  да какое там немного - ничего не осталось, а имя так и не найдено,
не   придумано...  Тяжелые  клубы  травяного  дыма  навалились  раньше,  чем
подступила  боль,  и  забили горло и грудь, и с этим ненайденным, но готовым
вот-вот открыться именем Инебел провалился в бездонную, точно омут, пустоту.


19

     - Сирин заказала кассету с Симоне Мартини, Маргаритоне и еще кем-то там
допотопным,  - ворчливо проговорил Гамалей. - Недели так через две пришлют с
базы. Только, я думаю, ни к чему.
     Они  стояли  посреди  "дивана", вперившись в девственно чистый экранчик
иллюстрационного  проектора,  -  Гамалей  в  неизменной  сенаторской  тоге и
сандалетах   из  крокодиловой  кожи,  обхвативший  себя  за  плечи  и  гулко
похлопывающий по собственным лопаткам, и Абоянцев с непримиримо выставленной
вперед бородкой.
     - Я тоже полагаю - ни к чему. Мы настолько неспециалисты в живописи...
     -  Да  кабы  и  были  ими,  что теперь вернешь? У меня до сих пор такое
чувство, словно это был один из наших...
     - М-да, - сказал Абоянцев. - Фактически так оно и есть - ведь он первый
и,  пожалуй,  единственный, на чьей деятельности мы можем проследить влияние
привнесенного фактора...
     -  Ох,  -  у  Гамалея  опустились  руки,  и  он даже проследил, как они
покачиваются  -  волосатые,  мускулистые,  так  ничего и не сделавшие... - И
педант же вы все-таки, Салтан: привнесенный фактор! Да один наш Сэр Найджел,
запущенный  с надлежащей скоростью, раскидал бы там всю эту жреческую шушеру
и выцарапал этого парня! И безо всяких там лазеров и десинторов, уверяю вас!
     - Я не педант, - Абоянцев еще выше вздернул свою бородку-лопаточку. - Я
не  педант, но и вы никогда не решились бы на подобную авантюру. Зачем же вы
меня  пригласили?  Чтобы  обсудить  инструкции  по  контактам?  Нет?  Я рад,
батенька.  И  могу  обрадовать  вас: педантом я все-таки стану. Когда мы все
выйдем отсюда в город.
     "Как-нибудь  потом!"  -  чуть  было  не крикнул Гамалей, но сдержался и
вместо этого сказал:
     -  Мы  все?  Разве  вы  не  отправляете...  Левандовскую?  -  И  тут же
мелькнуло: все рехнулись в этой полупрозрачной тюряге, и я в том числе, если
вдруг  язык  не  повернулся  назвать  Кшиську  по  имени.  Бывшая лаборантка
биосектора Левандовская...
     Абоянцев   развернулся  было,  хмуря  рыжевато-седые  бровки  -  утечка
информации,  как  и всякий непорядок на вверенной ему территории, раздражали
его несказанно, но вдруг обмяк, махнул рукой и пробормотал:
     - Ах, да, вы ведь все уже знаете...
     Знали   все,  кроме  самой  Кшиси.  Весть  о  том,  что  Большая  Земля
потребовала  ее  немедленного  возвращения,  облетела Колизей стремительно и
непостижимо.  Абоянцев  не  нашелся,  как  возразить, да и кто возразил бы в
сложившейся  ситуации?  Не возразив, он решил и не откладывать - сообщить ей
об этом после ужина, отправить ночью, как только сядет луна.
     -  Так  вы, значит, в курсе, - севшим голосом повторил Абоянцев и вдруг
снова  выпрямился,  словно  какое-то решение выкристаллизовалось у него не в
мозгу,  а в позвоночнике. - Ну, раз вы все в курсе и, естественно, в миноре,
тогда  так:  завтра  с  десяти  ноль-ноль я той властью, которая дана мне на
случай  чрезвычайных  обстоятельств,  объявляю  досрочный  переход на вторую
ступень  нашей экспедиционной программы: прозрачность стены обеспечивается с
двух  сторон.  Начинаем  вживаться  в  обстановку  города.  Выход  за стену,
естественно,  произойдет  тоже  ранее намеченного срока. - Он перевел дух, и
Гамалей  подумал,  что так волноваться он не будет, наверное, и тогда, когда
сообщит  все  это  остальным экспедиционникам. - И не говорите Кристине - об
этом пусть она не знает...
     Оба  они  вскинули  головы  и посмотрели друг на друга - странная мысль
пришла одновременно на ум обоим:
     - А вообще, знает ли она?..
     Они ошеломленно смотрели друг на друга. А действительно, никто с Кшисей
на  эту тему не говорил, да и не мог говорить, неприкосновенность личности -
самое  святое  дело  даже  в  супердальних  экспедициях. Разве кто попросту,
по-женски  удостоился  девичьей  откровенности?  Тоже  некому.  По  условию,
заданному  еще  на  Большой  Земле,  они являли собой пестрейший конгломерат
тщательно  хранимых  индивидуальностей,  и  ни восточная принцесса Сирин, ни
душечка-дурнушечка Мария Поликарповна, ни вяленая рыба Аделаида в наперсницы
Кшисе  явно  не  проходили.  Скорее  уж она могла поделиться с кем-нибудь из
мальчишек,  но  с  кем? Гамалей нахмурился, припоминая... Нет. Все последнее
время  мужское  население  извелось  в бессильных попытках найти проклятущую
"формулу  контакта",  а  белейшая  Кристина  плавала  средь них, как шаровая
молния  в толпе, готовая то ли взорваться, то ли бесшумно кануть в антимир -
от  нее  и  шарахались соответственно. Нет, и с мальчишками она не говорила.
Тем  более...  Тем более, что кто-то из них и был... А ведь странно, она вся
светится  от  счастья, но она одна. Если бы не сообщение Аделаиды, то он мог
бы   поклясться,   что   интуиция   эпикурейца   усматривает  здесь  крамолу
платонической любви.
     -  Черт-те что, - растерянно пробормотал он, - а ведь и вправду, может,
она и не догадывается...
     -  Да нет, нет, - замахал руками Абоянцев, - как это - не догадывается?
Так не бывает.
     -  Бывает...  Бывает,  Салтан.  Жизнь,  понимаете  ли, такая стервозная
штука,  что  пока  чешешься - быть или не быть, допускать или не допускать -
она,  милая,  уже  это самое допустила. Ты тут словоблудствуешь, а это самое
уже существует себе потихоньку... И хорошо, если только потихоньку. Это я не
только в отношении нашей Кшиси, это я в самом широком смысле.
     - Сенатор Гамалей, - проговорил Абоянцев не без сарказма, косясь на его
тогу,  -  в последнее время ваша риторика становится, я бы сказал, все более
патетической  и  аксиоматичной.  Вы  не замечали? Однако вернемся к исходной
точке. Вы мне хотели что-то продемонстрировать, не так ли?
     - А, - сказал Гамалей, - аппетит пропал.
     - А все-таки?
     Гамалей  посмотрел на свои ноги, задумчиво пошевелил большими пальцами,
высовывающимися из сандалий. Кажется, в античные времена такой жест считался
верхом  неприличия.  Все равно что ношение штанов. Да, кстати о штанах... Он
откинул  край  тоги и принялся рыться в необъятных карманах своих домотканых
штанов.  Штаны,  как  и