гнитофона.  Кшися  переводит,  не запинаясь - это ей
дается легко, и два девичьих голоса звучат в унисон:
     -  "...переполнится  мера  тяжести вечернего неба, и пепел нашей печали
упадет на город и задушит живущих в нем.."
     Взахлеб, по-бабьи, вздыхает Макася. И все замирают - настолько созвучны
слова  эти  невесть  откуда  взявшейся щемящей томительности. Лиловые липкие
сумерки, и до утра - ни маячащего вдали костра, ни звезды на горизонте...
     -   Кто-нибудь  там,  помоложе,  да  включите  нормальный  свет!  -  не
выдерживает Абоянцев.
     Сирин   приостанавливает   звук,  пока  комната  наполняется  привычным
золотистым  светом.  И  снова  голос  -  только  теперь  мужской,  и  Кшисин
торопливый шепоток:
     -  "Нет  вечера без утра, ниточка моя, бусинка моя; но только нет мне и
дневного  солнца  без вечернего взгляда твоего. Темна и росиста ночь, только
без  вечернего  слова  твоего мне ни тьмой накрыться, ни сном напиться..." -
Кшися  вдруг  вспыхнула  и  беспомощно  огляделась  -  да нужно ли, можно ли
переводить такое?
     Все молчали, понурясь.
     -  "Руки  мои  скоры  в  своем  многообразии,  мысли  мои  придумчивы в
повелении  рукам;  согласись  только - и я откуплю тебя у Закрытого Дома!" -
"Не  Закрытому  Дому,  а  Спящим  Богам  принадлежит  все сущее..." - "Когда
откупал  Инебел  сестру  твою,  не  Богам он платил, а жрецам, прожорливым и
ненасытным".  -  "Блаженство  есть сон, а не сытость..." - "Блаженство - это
стоять  в  сумерках у ограды и слышать, как ты сзываешь своих младших, а они
разбегаются с визгом по всему двору, и ты ловишь их, и купаешь их с плеском,
и  гонишь  их,  смеясь и припевая, в спальню, а потом все стихает, и вот уже
шелестят  кусты, и ветви у самой ограды раздвигаются, и руки твои ложатся на
побеленные  кирпичи...  Разреши  мне  выкупить тебя!" - "Спящим Богам угодна
неизменность.  Инебел  откупил  сестрицу Вью, она собрала платья и посуду, и
сложила  корзину,  и  омылась  настоем  из пальмовых игл, и вот ждет она уже
четыре дня, когда он придет за ней, и блаженства нет во взоре ее, и в плечах
ее, и в руках ее занемевших..."
     Снова  тоненько  поет  пустая  нить.  Сирин Акао медлит выключить звук,
словно что-то еще может добавиться, словно что-то еще может перемениться.
     -  А  вышеупомянутый  Инебел, вероятно, порядочный шалопай, - приподняв
брови, констатировал Магавира.
     -  Зачем  шалопай?  -  взорвался  Самвел.  - Сволочь он, вот кто. Таких
надо...
     Стремительные руки его, взметнувшиеся вверх, выразительно сомкнулись.
     -  Да?  -  сказала  Кшися.  -  Быстрый какой! А если этот Инебел только
сейчас  и  полюбил по-настоящему, тогда что? Между прочим, Ромео тоже бросил
свою Розалинду!
     -  И  я  не  слышал, чтобы кто-нибудь его за это обсволочил, - эпически
заметил Гамалей.
     - А чем это все кончилось? - крикнул Самвел.
     - Спокойствие, молодежь, - вмешался, наконец, Абоянцев. - Между прочим,
мы слышали с вами не пьесу...
     Все  разом  притихли, словно там, за перилами лоджии, замаячил в густом
ультрамариновом сумраке островок собственной судьбы.
     -  И  то  правда,  -  снова вздохнула Макася, - только когда мы туда, к
ним-то пойдем, нас навряд ли так полюбят...
     -  Прошу  продолжить урок, - встрепенулась Сирин. - Мария Поликарповна,
ваш  перевод  следующий.  Пожалуйста,  прошу.  Храмовый комплекс, внутренние
личные покои. Пожалуйста.
     На этот раз оба голоса были мужские, говорили отец и сын.
     -  "Тащи, тащи - забыл про мешки, теперь что ни ступенька, то память. А
то  наел  себе брюхо, в любимчиках ходючи!" - "Тебе бы такая любовь, когда с
утра все лягнуть норовят. Благо еще, у старейшего ноги окостенели, высоко не
задрать..."  - "Да чтоб он тебе все по пояс отлягал, дармоед, дорос по бабам
скучать, а сам..." (Ой, дальше совсем несказуемо!) - "Так жену бы мне, отец,
я  бы  и  поворотливее  стал, на колокол Чапеспа приладил бы. Ходили бы мы с
тобой  вместе  уроки проверять, благостыней одарять..." - "Соблазняешься баб
по  чужим  дворам  щупать?"  (Ох,  попереводил  бы хоть Йошка, мужику не так
срамно.) - "Да мне бы с моим брюхом свою, собственную..."
     - Дальше непечатно и непроизносимо! - заорали хором Диоскуры.
     -  М-м...  а  дальше  так:  "А  где я тебе собственную возьму - рожу да
выращу?  В дому не подросли, разве что... выкупил тут один хам себе хамочку.
Да не берет к себе, чешется, на Нездешнюю обитель глядючи".
     - Хм... - донеслось со всех диванов одновременно.
     - Чего - хым-то? На меня загляделся, не иначе, - отпарировала Макася. -
Так...  "По  закону,  отец,  ежели  за  обе руки дней... (десять, значит) не
возьмет он ее себе в дом - храму отойдет?" - "Не распускай губы-то, не храму
-  Богам.  Боги и распорядятся. Чапеспу и то достойней - при деле он, не при
звоне". - "А я, значит, чтоб меня..."
     - Непечатно, непроизносимо! - рявкнули Диоскуры.
     -  Спасибочки,  выручили.  "Я,  значит,  мешки наверх таскаю - и не при
деле?"  -  "А  как  наверх  все  перетащишь, в город пойдешь, хамов слушать.
Костер-то   не   даром  складывать  велено,  до  дождя  успеть  надо.  И  не
болтуна-дармоеда,  как в прошлый раз, а помоложе, да из таскунов, а то так и
из лесоломов. Соображай". - "Знаю одного, мыслею рукоблудствует, но ткач". -
"Невелика храму поруха - мыслею нить удержать..." Бессмыслица какая-то, а?
     -  Как  хотите, Салтан Абдикович, а это - прямое указание на телекинез.
Способности аборигенов безграничны...
     - Опять вы, Гамалей, за свое. Мистика, батюшка. Телекинеза в природе не
существует, одни сказки. И не прерывайте урока.
     -  Долго  там  еще?  Я  женщина слабая, беззащитная, чтоб часами целыми
эдакое переводить. И то сказать, отцы города, а собачатся, как на рынке...
     - В Та-Кемте не существует свободной торговли, - наставительно замечает
Абоянцев.  -  А что касается лексики, то язык простолюдинов, как ни странно,
богаче и поэтичнее...
     Низкий звук зуммера прерывает его. Обычный вызов сверху, и басок Брюнэ:
"Станция "Рогнеда" вызывает Колизей. На связи "Рогнеда". Колизей, заснули?"
     -  Я  -  в  аппаратную,  Сирин-сан, мое дежурство! - Наташа срывается с
дивана  и,  приплясывая,  исчезает  в  ребристой  нише, словно просачивается
сквозь стену. Аппаратная, как и многое другое, расположена внутри Колизея.
     Абоянцев  смотрит вслед почти что горестно - набрал себе ребятишек, ишь
сколько радости с урока удрать...
     Сирин Акао в который раз запускает нескончаемую рамочку.
     -  "Не хочешь ткача - можно подловить и змеедоя, - скороговоркой бубнит
Макася, - благо в последнее время они что-то с благоговением подгоняют стада
к  Обиталищу  Нездешних.  Ежели  с  благоговением,  то пускай себе. Пока". -
"Тогда не пойму, отец..." - "А ты потужься, пока мешки таскать будешь. Я тем
временем  тому  хаму,  мазиле, новый урок дам - внешние стены размалевывать,
как  раз  супротив  Обиталища. Пусть глаза пялит, про выкуп не вспоминает. А
ежели  и  впрямь Богам отколется..." - "Как завтра звонить буду, так и шепну
старейшему..."  - "Я те шепну, хайло змеиное, я те подам голос поперед отца,
блево..."
     - Дальше непечатное, непроизносимое!!! - за двоих возопил Алексаша.


6

     Гнев или милость? И гнев, и милость. Горе или благо? И горе, и благо.
     Раньше  такого  не  было.  Уж  если приходила беда, то горько было всей
семье,  бились, как могли, терли краски под вечерним солнцем, убегали белить
стены  с первыми лучами светила утреннего - не ели, завтрак приносили сестры
уже  позднее,  и  съедать  его  приходилось  на  улице,  прижавшись к еще не
крашенному  забору  и  прикрываясь  сестриной  юбкой,  чтобы  посторонние не
увидели  сраму  -  ненасытства  окаянного.  Рук  отмочить  не  успевали,  но
выбивались,  справлялись  с  уроком,  и  начиналась другая пора - блаженство
сытости,  ненатужной,  размеренной  работы,  и  главное - сладчайшего сна, с
шорохом   недавно  выстиранного  одеяла  и  сладким  духом  луговых  трав  в
свеженабитом тюфяке. Счастье, полное и несомненное, снова поселялось в доме.
     Странное дело: раньше его желания возникали только для того, чтобы быть
исполненными.  Хотел  есть  -  насыщался.  Хотел  спать  - садилось вечернее
солнце,  и  с  полной  темнотой приходили сказочные грезы. Даже тогда, когда
желание  превышало  меру  обычного,  он  твердо  знал,  что  справится,  что
снисходительные  Боги  вложили  в его сердце несбыточное стремление лишь для
того,  чтобы  дать  работу неиссякаемой изощренности его рук. Так он пожелал
себе  в  жены нежную светловолосую Вью - и не минул еще срок двойных уроков,
как верховный глас уже освободил его от трудов дальнейшего выкупа.
     Но только не нужен ему теперь дар Неусыпных...
     Перевернулось  все,  покатилось, и теперь бы не есть, не спать - только
знать,  ЧЕГО хочется, да так, что утреннее солнце горше полыни, а вечернее -
злее терновника.
     Ведь не желает же никто и в самый жаркий из полдней надышаться студеной
водой  из арыка, не желает никто и в самый голодный вечер напиться туманом с
лугов...  Так почему же тогда тянется взор его к дивно мерцающему колоколу -
Обители Нездешних Богов?..
     - Инебе-ел! - тихонечко, полувопросительно окликнули его.
     Он   затряс   головой,   прогоняя  неотвязные  мысли.  Сестренка  Апль,
мосластая,  вытянувшаяся  не  по возрасту, нескладеныш в одной только нижней
юбке,  с  неприкрытыми  плечами, зябла перед ним с двумя лубяными туесками в
руках.
     - Много набралось?
     Вместо ответа Апль присела, так что угловатые коленки оказались чуть не
выше  ушей,  и  поставила  туески  на  землю.  Каждый  был наполнен до краев
прозрачными  застывшими  наплывами пальмового сока. Инебел колупнул выпуклую
корочку - сок твердел быстро, через несколько дней его будет и не разгореть,
отдавай тогда точильщикам на бусы.
     -  В  жесткий лист заверни да расколоти помельче, а на ночь закопай под
теплые  уголья.  Да  предупреди  мать,  чтобы  не  разожгла  очага, не вынув
смолку... Апль!
     Он поймал сестренку, уже успевшую перекрутиться на пятке не меньше трех
раз,  и  снова  усадил  ее  перед  собой  на корточки. Она разом притихла и,
угадывая подарок, задышала часто-часто, как ящерка.
     -  Сейчас,  сейчас.  -  Инебел  рылся  в  складках передника, отыскивая
потайной карман. - Не потерял, не бойся...
     Пальцы  его  наткнулись  на  острый  край  черепка,  но, отвердевшие от
постоянного  толчения  краски,  почти не почувствовали боли. Этот черепок он
подобрал,  валяясь  в  пыли  перед Храмовищем. Был он покрыт вишнево-красной
глазурью  -  таких  не  делали  ни  в  доме  Аруна,  ни  во второй гончарне,
расположенной  на другом конце города, где дома стояли уже на самом подножье
паучьих  гор.  Видно,  был  это  горшок  или кувшинчик из тех, что приносили
долгие  таскуны  из  соседнего  города,  дважды  в год доставлявшие закрытые
наглухо  корзины в огромные глинобитные казематы, расположенные под Уступами
Молений.  Никому  не  положено  было знать, что приносят и что уносят долгие
таскуны,  но  по той бережливости, с которой жрец, опекающий их дом, отмерял
ему  белый  порошок,  именуемый  "моль",  Инебел  догадывался, что это - дар
соседнего   города.  "Моль",  растворенный  в  яичном  белке,  давал  чудную
полупрозрачную   краску,  отливавшую  радужными  переливами,  и  тратить  ее
разрешалось только тогда, когда надобно было изобразить лики Спящих Богов.
     Между  тем  Апль налюбовалась подарком и, подпрыгнув, словно лягушонок,
повисла на шее у Инебела.
     -  Ты  мой  старшенький-беленький,  ты  мой беленький-лапонький, ты мой
лапонький-добренький,  - торопливо шептала она, немилосердно щекоча его щеку
жесткими длинными ресницами, - чтоб тебе всегда мне дарить, чтоб мне никогда
слез не лить, с домом не расставаться, паутиною не застилаться...
     -  Брысь,  - сказал Инебел, стряхивая с себя девчушку. Одна рука была в
смоле, другая - в толченой краске, а то в самый раз задрать бы этой пигалице
юбчонку  и  всыпать  пару  звонких,  чтобы  не  совала свой конопатый нос во
взрослые   дела.  Слезами,  видите  ли,  обливаются.  Паутиной  застилаются.
Известно - кто.
     А подумали, каково ему?
     Он  опустился  на  колени  и  с удвоенным рвением принялся тереть синюю
окаменелую  глину  в каменной лунке. Тяжел первый день из десяти, или "левый
мизинчик". В других домах легок, у красильщиков - хуже нет.
     До  десятого,  расчетного дня надо заготовить красок, чтобы каждое утро
только  разводить  ту или иную - по надобности. Вот и собирается весь дом от
мала  до велика, трет, толчет, просеивает. Не управились до вечернего солнца
-  при голубом свете приходится спину гнуть, когда все в городе уже ужинают,
языки  чешут,  по  соседям разгуливают. А тут за весь день кроху малую в рот
кинуть  некогда,  разве  что  под  вечер  кто-нибудь  из женщин проберется в
едальню, выкопает из-под золы вчерашние тепловатые куски и разносит, начиная
с  детишек,  да  еще и юбкой загородит, чтоб ненароком кто-нибудь с улицы не
увидел  такого  срама  - жевать у людей на виду. Старшим ничего, привыкли, а
вот тем, кто поменьше, не больно-то сладко целый день не разгибаться, да еще
и   впроголодь.  Так  и  хочется  разогнуться,  руки  отмочить,  но  нельзя:
сегодняшнее на завтра отложишь, завтрашнее - на послезавтра, так и пойдет, а
оглянуться  не успеешь - десятый день, жрец Неусыпный калиткой скрипит, идет
проверять  урок  заданный. На сколько дело не доделано, на столько вся семья
меньше корма получит. Так заведено. Кем? Когда?
     Отец говорит - всегда так было. Спящие Боги, мол, завели, хотя только и
дел  у  Спящих  Богов - последними малярами заниматься. Есть закон для всех,
вырезан  он  буквицами  неведомыми  вокруг  всего Закрытого Дома, по внешней
ограде.   Что   ни   сезон,  ограду  белят,  а  углубления  красной  краской
промазывают,  словно  для того, чтобы читать сподручнее было. А кому читать?
Одни  жрецы  это  и  умеют, хамам же - не заведено. А жрецы и так весь закон
наизусть помнят. Но что заведено, то неизменно.
     Размеренно  бьет окаменевшая, не чувствующая боли рука, голубое облачко
пыли попыхивает при каждом ударе и тут же оседает обратно на камень. Хорошо,
просеивать  не  придется. А еще лучше - мысли все время здесь, внутри двора,
дальше  он просто не позволяет им забегать. Стук-стук. Пых-пых. Готово. Он с
наслаждением  выпрямился,  ссыпал  порошок  в  оплетенный  горшочек, прикрыл
листом  и  замотал  длинной  травиной.  Правая  неразгибающаяся  рука сильно
мешала,  но  побоялся  сперва ее отмочить - вдруг ненароком ветер дунет, вон
ведь и голубое солнце взошло. Холодом с полей потянуло, змеиной сыростью. Он
отнес  краску  отцу,  молча  поставил  на землю, пошел за ограду, к смывному
арыку.  Сел  на  край, ногами уперся в противоположный каменный бортик, руки
свесил между ног, чтобы кисти в воде были. Журчащая, стремительно обтекающая
его непослушные руки вода сначала воспринималась только на слух. Теперь надо
сосредоточиться  на  самых  кончиках  пальцев,  представляя  себе,  как  они
становятся  мягкими, теплыми, гибкими. Вот такими. Ага, появилось осязание -
кольнула  щепка, вынырнувшая из-под мостка. И щекочущая прохлада. Но по мере
того,  как  отходили, оттаивали руки, неизбывная вечерняя тоска наливалась в
нем,  как  тяжелая  нутряная  боль. Так и знал, так и видел он перед собой -
перескочи сейчас улицу, прижмись к полосатой ограде, что напротив, и встанет
перед  тобой, словно сон, словно воспоминание, заповедный нездешний колокол,
наполненный мерцающим сияньем, сбереженным от ушедшего дня.
     Сколько  уже  раз, позабыв о вечерней трапезе, мчался он вниз по улице,
обгоняя  стремительную  воду  арыков,  и  вырывался  в поле, где уже не было
дороги,  и,  как  всегда  неожиданно,  натыкался  на  невидимую преграду - и
замирал, не в силах постичь этого воплощенного единения ближайшей близости и
недоступнейшей  недоступности.  И  тогда,  прислонясь  горячим  лбом  к этой
прозрачной,  как  дыхание,  стене,  он  проклинал и сказочное обиталище, где
бесшумно  снуют  друг над другом Нездешние Боги, и диковинных зверей, и свет
обоих солнц, чудным образом сохраняемый в прозрачных горшках; но пуще всего,
злее всего проклинал он ту, что была всех белее, всех тоньше, всех невесомее
- словно перистое облако в час, когда встречаются лучи утреннего и вечернего
светил.
     Проклинал  и  давал  себе  слово  никогда  больше  не приходить сюда, к
обители безучастных, молчаливых Богов.
     Но  на  следующий  день  снова опускался лиловый вечер, и не было силы,
которая удержала бы его...
     - Инебе-ел!
     Цепкие   ручонки  обвили  сзади  его  шею,  пальцы  длинные-предлинные,
ласковые.
     -   Я   посижу   с   тобой  рядышком,  старшенький-беленький,  я  отмою
стеклушечку,  я  снесу  ее  в  свою  хоронушечку...  Хорошо  я приговариваю,
складно?  А-а! Тебе краски тереть, а мне складно петь. Меня, может, за песни
ласковые  в  самый сытный дом откупили бы, да не судьба. Придет теперь конец
всему,  что  в  лесу  и  в  дому, и пестрым змеям, и ветрам-суховеям, и небу
лиловому, и стеклушку моему новому...
     Инебел  прикрыл глаза, убаюканный ее монотонным бормотаньем, и вдруг со
щемящей  отчетливостью  представил  себе,  что  рядом  с  ним, свесив в арык
усталые   узенькие  ступни,  сидит  девушка  в  странной  голубоватой  юбке,
спускающейся  от  самой  шеи  до середины ног, стройных, как стебли водяного
остролиста,  и  Апль  ластится  к  ней,  обнимая  сзади  за  хрупкие  плечи,
приговаривает: "Старшенькая-беленькая моя..."
     - Апль! Да ты что?..
     -  Ты  же  сам  эту  тайну  открыл, Инебел, теперь все только об этом и
говорят,  о живых "нечестивцах". Видно, судьба нам такая, чтоб при нас конец
свету белому пришел.
     - Да не говорил я ни о каком конце света, опомнись, Апль!
     -  Ты-то  не  говорил,  да  всем  все  равно это ведомо. Ты смотри, как
отмылась   черепушечка,  словно  уголек  в  очаге  блестит.  Пойдем  к  моей
хоронушке,  ты  меня  приподымешь, старшенький-беленький, и я приклею огонек
этот  негасимый  высоко-превысоко,  чтоб он прямо надо лбом моим сиял, когда
меня понесут. А то хоронушка моя и до половины не убрана, сирая.
     Инебел невольно вспомнил о собственной хоронушке, притулившейся в самом
углу двора. Несколько кусочков разноцветной глины - простейшее, что попалось
под  руку.  Мать  не раз укоряла его за пренебрежение к обряду, но он только
отмалчивался. Не все ли равно отмаявшемуся человеку, как понесут его на Поле
Успения.  Ничего  не  смыслит он, когда в длинной узкой корзине приносят его
родители  из  подземного  каземата  Уступов  Молений,  где  полагается  всем
рождаться  на  свет,  дабы  крики  рожениц и младенцев не нарушали священной
тишины  ночей.  Малыша перекладывают в подвесную люльку, а корзину вкапывают
стоймя  в углу двора, где уже высятся, как полуоткрытые часовенки, хоронушки
всех членов семьи.
     Корзину обмазывают глиной, и ждет она того дня, когда подросший детеныш
принесет   свою  первую  дань  неистребимой  и  поощряемой  жрецами  страсти
собирания.  В  законе ничего не сказано об обязательности этого пожизненного
увлечения, просто - "так заведено".
     Но  "так  заведено"  -  это не меньше, чем закон, и вот кто-то собирает
лоскутки  ткани,  кто-то  -  пестрые бобы, засушенные пятилепестковые цветы,
стрекозиные крылышки или рыбьи чешуйки, но нет человека, который всю жизнь с
той или иной степенью прилежания не украшал бы свою хоронушку, которую после
его  смерти  выдернут из земли, наскоро подлатают и водрузят на погребальные
носилки, стараясь не обронить ни зернышка, ни чешуйки; и в этот своеобразный
глиняный  саркофаг,  ровесник умершего, положат его хозяина, чтобы отправить
их  вместе  в  туманные Поля Успения, и снова, как и во время первого своего
пути в еще новенькой ивовой плетенке, ему будет все равно...
     - Инебе-ел!