здесь  этот куст вырос
случайно,  а  обычно лопух-пожарник, как она его тотчас же окрестила, растет
возле гор, плюющихся огнем.
     Ага,  ко  всему  прочему  здесь  еще  и вулканы. Впрочем, можно было бы
догадаться  и  раньше  -  ведь  простейшие  кухонные  орудия  они  с  Инеком
изготовили именно из обсидиана. И еще - тот столб огня, который вырос где-то
в  стороне,  буквально через несколько минут после ее бегства. Или она плохо
ориентировалась,  или  грохот  и огненный смерч возникли где-то на западе...
Был  ли  там  еще  какой-нибудь  город?  Вот  беда,  а  еще сдала на пятерку
географию  Та-Кемта!  Ну,  потом  разберемся,  главное  -  это было где-то в
стороне.
     Она   намотала   волосы  на  руку,  подняла  их  выше  шеи  и  заколола
единственной костяной шпилькой, которую пришлось наскоро выточить из рыбьего
плавника  -  странный  был  плавник,  с  четкими  фалангами четырех пальцев.
Выбежала  из  пещеры  и  невольно  зажмурилась,  по-птичьи втягивая голову в
плечи: только что вставшее солнце добралось до их ложбинки, и розовые прямые
лучи, отражаясь от белых скал, короткими снопиками аметистовых брызг били ей
прямо  в  лицо, в глаза и даже в нос, так что сразу же захотелось чихнуть...
Ежки-матрешки, счастье-то какое!
     Она,  не  открывая  глаз, вскинула вверх руки, ловя наугад эти холодные
сияющие  лучики и стараясь не закричать от внезапного восторга, и в основном
не потому, что Инек мог услышать ее и примчаться, бросив все заботы о хлебе,
то  есть мясе насущном, - нет, просто ей хотелось кричать совершенно нелепую
здесь  строчку,  да  еще  и  неизвестно  откуда  возникшую в памяти: "...это
розовый фламинго!.."
     Что-то  великолепное  было  связано  с  этим розовым фламинго, древнее,
может  быть  даже  первобытное,  но  вот каким образом функционировал данный
фламинго - это не припоминалось. И вообще, с чего это ей вздумалось оглашать
окрестные  горы  воплями  на нетутошнем языке? От неведомой радости? Некогда
радоваться. Радоваться будем потом.
     И  тут  же  внутри, под самым левым нижним ребрышком, что-то возмущенно
плеснуло: потом? Опять это проклятое "ПОТОМ"?
     Нет.  Сейчас. Радоваться так радоваться. Валиться от усталости, сходить
с  ума  от тысяч невыясненных проблем - и все-таки радоваться, не откладывая
"на потом".
     -   Человечки-кузнечики,   подъем!   -  пропела  она,  подражая  голосу
серебряного горна. - Доброе утро!
     И  тотчас  же  из  пещерки, где вповалку спали младшенькие, послышалось
дружное  нестройное  "Доброе  утро,  Крис-ти-на-Ста-ни-слав-на!"  Они всегда
начинали  день  с  этого приветствия, первой же произнесенной фразой нарушая
самый  строгий  из  своих  законов:  женщину не разрешалось называть именем,
длиннее чем в один слог, а семисложным именем не позволялось называть вообще
никого. Даже Бога. Она вспомнила, как даже сам Инек замер, самым примитивным
образом  перепугавшись,  когда  он  догадался,  наконец, спросить, как же ее
зовут, и она, не подумав, выпалила и имя, и отчество.
     Кшися фыркнула и побежала умываться. Младшие - четверо мальчиков и семь
девочек - пугливо, все еще не освоившись окончательно, побрели к ручью вдоль
стеночки.
     Солнце стремительно набирало высоту, день закипел.
     Вечерами, припоминая всю необозримую кучу дел, проделанных, начатых или
попросту  брошенных,  она  всегда изумлялась тому, что ни в одно мгновение у
нее  не  вставал вопрос о контактности, коммуникабельности или субординации.
Все  получалось  само собой, и что самое удивительное - выходило так, что не
она  руководила  и  наставляла  этих  карапузов,  а  они весь длиннющий день
неусыпно  заботились  о  ней  -  кормили,  одевали,  готовили,  учили прясть
(невиданное дело!), а уж о развлечениях вечерних и говорить не приходилось -
все песни, все сказки они рассказывали не друг другу, а исключительно ей.
     Первое время она благодарно принимала эту трогательную заботу, полагая,
что  все  это  относится  к  жене - хм, может быть, и не жене, а подруге, не
выяснять  же  это  с  детишками младшего школьного возраста! - их уважаемого
Инебела.
     Но  мало-помалу  до  нее  дошло,  что  ее  попросту считают худородном,
прирожденной  калекой,  у  которой  ручки  -  вот  ведь  беда!  -  не  умеют
становиться  естественным  орудием  труда.  И что в основе их внимания лежат
запасы  доброты  столь  неиссякаемой, что весь человеческий гуманизм казался
перед  нею  какой-то  сухонькой, рассудочной благотворительностью. Маленькие
кемиты  приняли  ее  совершенно  безоглядно,  как  человек принял бы птицу с
перебитым крылом.
     В  сущности, уже сейчас она могла бы допустить в свою крошечную колонию
других землян, и теперь их приняли бы так же безоговорочно, но ее удерживало
одно  -  страх  перед  изгнанием на "Рогнеду", причины которого она так и не
успела узнать.
     Между  тем  за  хозяйственными хлопотами пролетел белый день, и краешек
луны,  опережающей  наступление  вечера, проклюнулся в расщелине между скал.
Обед пропустили!
     И  только  тут  впервые острая рыбья косточка впилась в сердце: никогда
еще Инек не приходил так поздно. Она вскочила на ноги, стрелой пролетела всю
лужайку, окунулась в сырую промозглость сквозного грота, который она в шутку
прозвала   "тамбуром",  и  высунулась  из  щели,  от  которой  убегала  вниз
неприметная для посторонних тропинка.
     Было  совершенно  тихо.  Журчанье воды, ленивый шелест совсем неопасных
здесь гадов. И все.
     Она  вернулась  в свой заповедный уголок. Настороженная, ломкая тишина.
Младшенькие  копошатся,  что-то  обтесывают  каменными  ножами  - как это им
удается  делать  все абсолютно бесшумно? Но сегодня они как-то по-особенному
осторожны.  У  всех  у  них  напряженные,  настороженные  спинки  с  худыми,
замершими  лопатками.  Прямо  живые  локаторы  какие-то. А они-то какой беды
ждут,  неугаданной,  нежданной?  Впрочем, с них вполне достаточно и того, от
чего  они  сбежали, - этого немыслимого побоища худородков, иродовой травли,
когда   родители  в  непонятно  откуда  взявшемся  фанатическом  исступлении
вышвыривали  из своих домов на растерзание самых слабеньких, самых больных и
- по земным естественным нормам - самых дорогих своих малышей.
     Одиннадцать  детских  душ...  Нет,  не душ. Одиннадцать хрупких, еще до
своего  рождения  изуродованных детских тел. Кшися вдруг осознала, что она и
помнит-то  их в основном не по именам, а по их недугам: вон у того не гнется
спина,  те  две  девчушки, что пилят пополам громадный стручок, - обе немые,
хотя  слышат  неплохо,  и  хорошо  слышит  мальчуган  в совсем коротенькой -
наверное, единственной - юбчонке, у которого совершенно нет ушных раковин. И
Апль,  у которой на непомерно длинных ногах никогда не выпрямляются коленки.
Одиннадцать  худородков,  спасение которых в их худодейственных руках. И все
же   одни  они  здесь  не  выживут.  Где  же  Инебел,  где  их  старшенький?
Прокормиться  ведь можно и стручками. Что же погнало его на дальнюю охоту? А
он знал, что пойдет далеко - ведь шепнул же: "Да хранят тебя твои Боги!"
     А ведь это был их уговор - никаких богов...
     - Старшенькая-вечерненькая, иди, мы стручков налущили!
     Вечерненькая  - это, надо понимать, "печальненькая". Не надо показывать
им своей тревоги. Разве что Апль...
     - Апль, ты не знаешь, куда пошел Инебел?
     Апль  замерла  на  плоском  камне возле ручья, сидит, словно лягушонок,
коленки выше ушей. Глаза чернущие, громадные, как у брата, - в воду смотрят,
воды не видят.
     - Апль!..
     - Инебел ушел выполнить завет Великих Богов.
     - Ежки-матрешки, да вы все что, сговорились - "боги, боги"! Что за чушь
- какие заветы?
     - Инебел видел, как тебя печалит, что ты не можешь стать его женой.
     - То есть как это - не могу?! Мы...
     Кшися  захлопнула  себе  рот ладошкой и в великом недоумении опустилась
рядом  на  камень.  Действительно,  не объяснять же этому ребенку, что они с
первой  же  ночи женаты по всем земным и, надо думать, тутошним правилам. Но
ведь Инек не ребенок. Он-то все понимает. Неужели он мог заподозрить, что ей
нужно еще что-то, какие-то там обряды, благословения? Еще что-то, кроме него
самого?
     - Не понимаю... - вырвалось у нее.
     -  Мужем  и женой становятся только тогда, когда выпивают из одной чаши
Напиток  Жизни,  - наставительно, как взрослая, проговорила Апль. - И только
тогда Боги дарят им маленького-родненького. Так что все, что просто так, без
чаши   с   Напитком,   -  это  не  считается,  это  баловство,  игрушки  для
старшеньких...
     -  Хммм...  -  уже  и  вовсе  озадаченно  протянула  Кшися  -  мысль  о
"маленьком-родненьком"  как-то  не  приходила  ей  в голову. Все одиннадцать
маленьких  были  в  равной  степени для нее родненькими, и ей как-то хватало
забот с ними по горло.
     Кшися стремительно покраснела и отвернулась.
     -  Значит,  он  придет только к вечеру! - неловко, стараясь скрыть свое
смущение, проговорила она.
     -  Нет.  До  города  -  день  пути. Он вернется к утру. - Она наклонила
голову и впервые посмотрела на девушку огромными, как у черкешенки, глазами.
- Не бойся, старшенькая-светленькая, Инебел знает подземный ход в Храмовище.
     И  только  тут  пришел  настоящий  -  до  глухоты  - ужас: Инек пошел в
храмовые  лабиринты.  Один  против сотен, а может быть, и тысяч жрецов. Ведь
две  смерти  он  оставил  позади,  так нет - пошел навстречу третьей! Пошел,
потому  что  поверил  своим  законам. Поверил своим жрецам. Достали-таки они
его.
     Недодумав,  Кшися  повернулась  и пошла, не разбирая дороги, и где-то в
дальнем  уголке  мозга  пронеслось:  хорошо, что здесь такая ровная плюшевая
лужайка  -  ведь  придется  вот  так ходить от стены к стене еще много-много
часов... Да нет, ходить некогда, уже село дневное солнце - надо же, привыкла
-  "дневное"! - и нужно начинать вечернюю жизнь, уроки и рассказы, и вчера в
темноте  они  долго и безуспешно придумывали вместе с Инеком новые кемитские
слова  -  ведь у них нет вообще таких слов, как "одиннадцать", "двенадцать",
"двадцать", "сто", и придумывать их на Земле было бы просто грешно, вот Инек
и  взял  это на себя, но математическим словотворчеством он занимался крайне
несерьезно   -  ну,  никак  не  располагала  к  тому  обстановка,  и  Кшися,
вознамерившаяся  было  подвигнуть его на создание азов кемитской арифметики,
вдруг  поймала себя на том, насколько они оба далеки от всего, что поддается
логике,  особенно  математической...  "Срам!  - яростным шепотом возмущалась
она.  -  Ты  погрязнешь  в  серости,  ты  до  седых волос не дойдешь даже до
простейших  табличных интегралов..." - "А что такое ин-те-грал?" - спрашивал
он,  произнося земное слово, как заклинание, и она говорила: "Интеграл - это
вот  что"  -  и рисовала губами на его груди нежный, плавно льющийся знак, и
Инебел задыхался, как умел делать только он один, и она возвращала ему жизнь
и дыхание, как научилась делать только она одна...
     Нужно взять уголек и нарисовать на стене: 1 + 1 = 2.
     И еще нарисовать интеграл.
     Черным угольком на белой скале.
     Черный уголек и белая скала.
     Черные глаза и белое лицо.
     "А-а-а!.." - закричала она, обхватывая голову руками...
     -  Не  нужно  сегодня  уроков,  старшенькая-вечерненькая,  - проговорил
кто-то  из мальчиков, - мы спустимся в рощу и наберем тебе стручков и орехов
на ужин...
     Фиалковый  вечер,  серебряный  свет.  Далеко-далеко отсюда - целый день
пути   по  змеиным  скользким  тропам  -  уже  затеплились  гирлянды  огней,
очерчивающие  бесчисленные  арочки, переходы и лесенки Колизея, так что если
подобраться к опушке леса, что лежит между городом и подножием Белых гор, то
сквозь  вечерний  туман этот маленький кусочек Земли покажется всего-навсего
мерцающей в полумраке радиолярией... А ведь она - первая, кто мог бы увидеть
Колизей  со  стороны.  Не  считая  обитателей "Рогнеды", естественно. Хотя с
"Рогнеды" смотрят сверху, а это совсем другая точка зрения. А из Колизея уже
смотрят - изнутри.
     Как   же   она   не  подумала  об  этом  -  ведь  они  уже  перешли  на
непосредственную видимость!
     Значит,  они  увидят  Инебела, они неминуемо узнают его - еще бы, герой
двух  последних  ритуальных  эпопей, дважды не сгоревший в огне! Они помогут
ему,  если  что-нибудь  случится  и  в  третий раз. Как они его называли? А,
"кемитский  Пиросмани".  Они помогут, помогут, помогут ему, ведь у Абоянцева
есть такое право - право на единоличное решение в экстремальной ситуации.
     Если  они  увидят, что с Инебелом беда, они не допустят, чтобы Абоянцев
отсиделся в сторонке.
     И первым вмешается Самвел.
     Кшися  даже удивилась тому, как быстро она успокоилась. Накормила своих
человечков-кузнечиков,   загнала  в  пещерку,  укрыла,  объявила  отбой  без
вечерних  сказок.  Закуталась  в  меховое  одеяло  и села у входа в детскую,
положив  подбородок  на коленки. Темнота наступила мгновенно, как это всегда
бывает после захода луны, и бродить по траве уже как-то не тянуло. Сверху, с
откоса,  сорвался  камень,  потом,  выразительно  чмокая  присосками, пополз
кто-то крупногабаритный, но не удержался на крутизне, сорвался и сырым комом
шмякнулся оземь.
     - Но не убился, а рассмеялся... - негромко проговорила Кшися.
     При звуке ее голоса гад пугливо шарахнулся, издал странный звук, отнюдь
не  напоминающий  смех,  и скатился в ручей, оставив после себя густой запах
парного молока. Белого-белого молока...
     Кшися  стиснула зубы. "Завтра перебираемся на дальнюю стоянку. Приходит
Инебел,  и  начинаем  собираться, а как только появляется эта бредущая к нам
пара  -  снимаемся  с  места.  И  больше никаких оттяжек. Пора начинать жить
по-человечески.  Пусть  первое  время  -  в  таких же пещерах, но с посудой.
Строим  печь.  Обжигаем  горшки.  Прикармливаем  гадов,  организуем молочную
ферму.   Человечкам-кузнечикам   нужно  много  молока  и  фруктов.  Впрочем,
фруктовые  рощи  здесь  повсюду..."  Она  невольно  прислушалась:  внизу,  у
подножия  белых  скал,  шумели широколиственные стручковые деревья. Издалека
это  напоминает шум моря. А может, уйти к морю? Отсюда километров четыреста.
Это  непросто.  И  потом,  на  побережье не наблюдалось ни одного кемитского
селения.
     Какие-нибудь  естественные  причины,  или  опять  воля проклятых богов?
Кто-то  сказал  в  Колизее:  "Отжившие  свое  боги  и  пассивная,  неопасная
религия..."  Ага, в самую точку. Мертвецы тоже неопасны, они ничего не могут
сделать. Только убить - трупным ядом.
     Ее  затрясло  - наверное, от ночного холода; она закуталась поплотнее и
прилегла  у  стеночки.  Но  стоило  ей  лечь,  как  неведомо  откуда взялась
томительная,  нудная  боль,  которая  наполнила собой каждую клеточку, и все
тело  заныло,  застонало,  не  находя себе места, и, словно оглушенная тупым
ударом,  Кшися даже не сразу поняла, что это - не физический недуг, а просто
впервые  испытанная  ею  смертная мука того одиночества, когда не хватает не
всех остальных людей, а одного-единственного человека. "Не-ет, - сказала она
себе, - так ведь я и до утра не доживу..." - и вдруг совершенно неожиданно и
непостижимо уснула, закутавшись с головой в красно-бурый непахучий мех.
     Проснулась  она  оттого,  что  где-то далеко внизу, за каменной грядой,
запрыгал сорвавшийся камешек. И еще один. И шорох. По тропинке подымались.
     Кшися  вскочила,  путаясь  в  меховой накидке, почувствовала - не может
бежать навстречу, ноги не держат. Прислонилась лопатками к остывшему за ночь
камню  и  как-то до странности безучастно смотрела, как раздвигается плющ, и
чтобы  не позволить себе ничего подумать, она начала повторять - может быть,
даже и вслух: "Сейчас выйдет Инек... сейчас выйдет Инек... сейчас..."
     Мелькнул  край  одежды,  и  из  черного  проема  неестественно медленно
показалась  смутная,  расплывающаяся фигура - Инебел, и за руку он вывел еще
одного  Инебела,  и  следом  вынырнул  третий,  и  все они, держась за руки,
неуверенно  двинулись  к  ней,  и  походка  у  каждого из трех Инебелов была
разная, и они остановились, и тоненький голосок Апль произнес:
     -  Это  Тарек,  у  него тяжелый горб, и поэтому он очень сильный, а это
Тамь,  ее глаза различают только день и ночь, и поэтому она слышит все звуки
и запахи.
     Кшися зажмурилась до зеленых кругов в глазах, потом подняла ресницы - в
утреннем  золотом сиянии перед нею стояли три съежившиеся уродливые фигурки,
полиловевшие от холода и усталости.
     -  Да,  -  сказала  она  каким-то  чужим,  неузнаваемым  голосом, - да,
конечно.  Отогрейтесь  немного,  и  мы  начнем собираться. Как только придет
Инебел, мы двинемся на другую стоянку.
     Она  смотрела  на  Апль  и  ждала, что та скажет - да, пора собираться,
Инебел идет следом, сейчас будет здесь...
     Но вместо этого услышала:
     - Не нужно больше ждать. Инебел не придет. Никогда.
     И она вдруг поняла, что знает об этом уже давно.
     Привычная  уже  дурнота  ринулась  из-под  сердца  во  все уголки тела,
заполнила  тошнотворной  чернотой мозг, начала пригибать к земле... Господи,
помереть бы сейчас! Так ведь нельзя.
     -  Что  же  теперь, старшенькая-одиноконькая? Что же теперь - обратно в
город?
     И так спокойно, словно в город - это вовсе и не на смерть!
     - Нет. Ну конечно же - нет. Только погоди немного... Я отдышусь... И мы
что-нибудь придумаем.
     А  думать  ничего и не надо. Потому что выход - единственный, и если бы
были  силы  на  то,  чтобы  поднять  голову  и  посмотреть в изжелта-розовое
утреннее  небо,  то  можно  было  бы  если  не увидеть, то угадать крошечную
точечку "Рогнеды". Только головы не поднять, и в глазах - черно.
     -  Апль,  ты  слышишь  меня?  Собирайте белые камни... как можно больше
белых камней... Нужно выложить две дорожки. Я покажу, как...
     Вот  теперь только добраться до самой середины лужайки и лечь наконец в
уже  нагретую  солнцем  траву,  раскинув руки и прижимаясь всем телом к этой
качающейся, бесконечно кружащейся земле.
     -  Наклонись  ко  мне,  Апль... - как же сказать ей - ведь на кемитском
языке  нет  слова  "лететь",  и  они  с Инебелом так и не успели этого слова
придумать!  - Те, что приле... спустятся сюда - это мои братья, мои старшие.
Они такие же, как я, - с неумелыми руками. Помогите им, Апль. позаботьтесь о
них, человечки-кузнечики...


28

     -   В  условиях  та-кемтского  социостазиса,  исключающего  возможность
зарождения    элементов   протофеодальной   общественной   структуры,   зато
обеспечивающего   перманентность   социальной   дифференциации,  микрополисы
являются не доминирующим, а единственно возможным типом... сюда, пожалуйста!
-  Кантемир подчеркнуто галантно вжался в узкий простенок, пропуская Гамалея
в конический закуток сектора связи.
     Гамалей,  чудовищно  похудевший  за эти несколько дней, впервые в жизни
прошел  сквозь  дверной  проем  не  боком,  а  прямо, но крошечное помещение
станционной  рубки  заполнил  собою  все-таки полностью - если раньше он был
просто  толстым,  то теперь, осунувшись, превратился в непомерную громадину,
которая уже в силу своих габаритов так и просилась вниз, на твердый грунт.
     Но судьба их группы - сейчас они даже про себя не отваживались называть
ее  "группой  контакта"  - решалась на Земле, куда уже отбыл Абоянцев, и они
слонялись  по  "Рогнеде",  неприкаянные,  как погорельцы, не мечтая уже ни о
чем.
     Таким   образом,   на  "Рогнеде"  сейчас  одновременно  находились  два
начальника - станции и экспедиционной группы, - но определенная церемонность
их  отношений  объяснялась  не ситуацией двоевластия - это уж они как-нибудь
пережили бы, а тем, что Кантемир был близким другом Абоянцева, которому, как
уже было ясно, сюда не суждено было вернуться.
     -  Собственно  говоря,  я не пригласил бы вас сюда, если бы проведенное
нами  наблюдение  не  было