ды вели себя с феноменальной сговорчивостью,
обламывали  сами  себе лучшую половину, как наши ящерки, и удирали. Но вдруг
попадется какой-нибудь строптивый?
     - Строптивых есть целиком!
     -  Зачем?  В хвосте добрый пуд чистого мяса, а такой живой мясокомбинат
отращивает на себе три-четыре хвоста в год.
     - А что такое пуд? - спросила Кшися.
     -  Вот  серость! - возмутился Алексаша. - В килограммах - это две руки,
да одна рука, да один палец.
     - Дошло. Но для кемитов такая мера сложновата.
     -  Меткаф  говорит, в здешних горах есть пещерные твари, ну прямо скаты
сухопутные.  Ползет  такой  ковер, ворс сантиметров на семьдесят... - Самвел
все  еще  безуспешно  пытался  привлечь  внимание Кшиси, но это ему никак не
удавалось.
     -  Нет,  бросаю  эту  мышеловку,  лечу  в Петергоф! - загорелась она. -
Представляете,  вечер в кафе: бульон из гадских хвостов, антрекот... то есть
антрегад подхребетный, хвостики вяленые над Этной, на запивку...
     -  Лучше  не  надо  про  запивку,  это  дурной  тон!  - снова попытался
высказать свое мнение Самвел, но его опять проигнорировали.
     -  А на дежурных студентках униформа - гадские мини-дубленки! - А вот у
Наташи сегодня был приступ буйной фантазии.
     -  Не  слушай  ты  его, Кшиська, - поморщился Алексаша, - стопроцентный
плагиат: бюстгальтеры на меху.
     -  Я  и  не  слушаю.  В  горных пещерах сталагмиты, не попасешься. А во
многих  еще и вода. Что там делать мохнатому скоту, не представляю. Намокнет
и замерзнет, сердечный. Так что нашему Меткафу, конечно, до Распэ далеко, но
догоняет.  На  брехунов,  вероятно,  тоже  распространяется закон сходимости
видов.
     -  Ну, Кшиська, зачем так безапелляционно? Ты-то откуда знаешь, что там
в пещерах?
     -   Можете  представить  себе,  господа  лоботрясы,  -  я  всегда  была
отличницей. И когда нам во время подготовки крутили "Природу Та-Кемта", я не
писала  записочек  разным  курносым  практиканткам  с  факультета  стюардесс
малокаботажных линий, как некоторые из здесь присутствующих.
     -  Ничего-ничего,  - зловеще каркнул Алексаша, - поругайся еще со своим
Гамалеем  -  он  тебя  отсюда  в  два  счета  выпрет.  И  пришлют  нам  пару
курносеньких...  А  про  горные  пещеры,  между прочим, в нашем курсе ничего
наглядно  не  было,  одни  гипотезы  - съемки-то велись со спутника, тогда и
"Рогнеду" еще не смонтировали.
     - Пещеры я видела! - запальчиво возразила Кшися.
     - Во сне?
     - Хотя бы!
     - Ой, Кшиська, ой - уши вянут.
     -  А  почему  -  нет? - вступился Наташа. - Кемиты вообще производят на
меня  впечатление  малых  с  великими странностями. Наш Салтан не допускает,
чтобы они владели телекинезом, а я не вижу в этом ничего удивительного после
того,  как  они  за  четверть  часа могут превратить собственные руки хоть в
метлу,  хоть в топор. С земной точки зрения - абсурд, но ведь при желании ту
же  самую аутотомию ящериц можно рассматривать как проявление нечистой силы.
Оборвали  хвост - значит, вырастить его сможет только черт. Чистым силам это
недоступно.  А  здесь  любая тутошняя корова и хвост отбрасывает с испуга, и
шкуру меняет по весне. Чертовщина!
     -  Так  что,  по-твоему, кто-то из здешних экстрасенсов, ковыряя себе в
носу,   транслирует   Кшиське   свой   вариант   "Клуба   путешествий"?   Из
альтруистических соображений, так сказать?
     -  А  почему  нет?  Не  спится  кемиту...  Опять же квасной патриотизм,
любование захудалым, но родным уголком.
     -  "Почему  нет?"  -  передразнил  его Алексаша. - Потому что кемиты по
ночам  спят.  Дай  им  волю,  они  и  день-то весь продрыхли бы. У них культ
мертвецкой  спячки,  и  вы  все это прекрасно знаете, потому что иначе мы не
сидели  бы  здесь и не ждали бы, как у моря погоды, когда, наконец, кемиты к
нам  привыкнут,  а  наше  начальство этот факт примет за действительность. А
годика  через два-три нам, может быть, и разрешат убрать стену и двинуться в
эти сонные термитники - будить этих лежебок, которые, того и жди, доваляются
в   своем   отупении   до  какой-нибудь  эпидемии,  вселенского  потопа  или
оледенения,  против  чего  у  них,  даже со всеми телекинезами, мимикриями и
прочими чудесами, кишка тонка выдюжить.
     - Раздражительный ты стал, Алексаша, - заметила Кшися. - Злобный. Таких
в  Та-Кемт не пустят. Таким место в Сухумском профилактории. А вместо тебя -
курносенькую...
     -  Ты  зато  стала  добренькой.  Ангел белоснежный, фламинга линялая. С
самого  начала,  когда  ты  стала  своему  Гамалею  хвост отъедать по поводу
парникового  эффекта,  или  как  там у вас, не разбираюсь, я слушал - сердце
радовалось.  Ну,  думаю,  одна  родственная душа среди всех этих, с опытом и
выдержкой.  А  теперь что с тобой стало? Плаваешь, как новорожденная личинка
угря - вся прозрачная, глазищами на всех мужиков зыркаешь, а они и шалеют...
Что  с Самвелом сделала, с Гамалеем? Наташка и тот дрогнул. Да не отпирайся,
братец,  ежели  б  ты  был  один!  Но  вас  же  целый  хор.  Ну, что ты всех
завораживаешь? Нашла себе охотничий вольер, нечего сказать!
     -  Ну  Алексашенька, ну что я могу тебе сказать? - вот уж действительно
предел  кротости.  -  Живите  вы себе с миром, не глядите в мою сторону. А я
пригретая какая-то, интересно мне здесь, хорошо. И тепло...
     -  Тебе  тепло, видите ли! И от избытка тепла ты разгуливаешь на виду у
всего Колизея, не говоря уже о Та-Кемте, в сарафане с декольте на двенадцать
персон?
     -  Вот что, - медленно проговорила Кшися, - Макася бедная со своим днем
рождения  ни  в  чем  не  виновата, так что подбирайте шампуры, а баранина с
луком  внизу, в большой белой кастрюле, и советую спуститься незамедлительно
и  самостоятельно, иначе кто-то будет торчать в этой кастрюле головой вниз и
ногами вверх. Прошу!
     - Ну Кшисенька, Алексашка просто рехнулся...
     - Оба!!!
     Диоскуры  загремели вниз по лестнице, Самвел, не дожидаясь приглашения,
- следом, но бесшумно.
     Кшися  послушала,  приподняв  одно  плечо  и  наклонив  к  нему  ухо, -
убрались.  И  никаких  поползновений  вернуться и продолжить свои митинги. А
сердится ли она, в самом деле?
     Да ничутеньки.
     И  вообще  так  легко  и  радостно,  что хочется вспрыгнуть на перила и
походить  взад-вперед. Ведь если босиком, то совсем и не страшно. Вот только
увидит  кто-нибудь  снизу,  опять  начнутся  нотации. Значит - в кроватку. И
поживее. Лежебокой она тут стала, ну просто себя не узнать! А как и не стать
лежебокой, когда здесь, в Колизее, так сказочно спится. И сны...
     Значит,  ванну  побоку. Прохладный душ, и поскорее, волосы не мочить...
Вот  так...  А  теперь  - под одеяло, закинуть руки за голову и ждать, когда
придет сон...
     Вчера она видела берег озера. Обрывистый, слоистый, с цепкими лапами не
то  плюща,  не  то хмеля, карабкавшегося по карнизам вверх. Земля? Но земных
снов  она давно уже не видала. И потом - это осторожное присутствие кого-то,
кто  вел ее по этим берегам, как раньше водил по горам и пещерам... Порой ей
даже  казалось,  что  ее  несут на руках, но она никак не могла увидеть этих
бережных  рук.  Чувствовать  -  да,  видеть  -  нет. Таковы были причудливые
правила игры ее снов.
     Руки,  закинутые за голову, замерзли. Она спрятала их под подушку. Надо
было опустить защитную пленку между комнатой и лоджией, ведь предупреждал же
Гамалей!  Наверное, уже полночь, и защитное поле снизили, как обещали, вот и
тянет свежестью леса. И что это сегодня не засыпается?
     Она  повернулась  на  бок  и  стала  смотреть  в  темноту. Прозрачность
бесконечной толщи темно-синего сапфирового стекла. А ведь перед нею - город.
Она точно знала, что он расположен с восточной стороны Колизея - значит, как
раз  напротив  ее  комнаты.  Она  хорошо его помнила - еще на Земле в период
короткой  лихорадочной  подготовки  его  панорамный снимок занимал все стены
кабинета  геофизики Та-Кемта, планеты, названной в честь этого города. Как и
все  еще живые города экваториальной зоны, он располагался на холме, с одной
стороны  прикрытый исполинскими, но безнадежно потухшими вулканами, а с трех
других  оцепленный  хищным субтропическим лесом, который давно уже заполонил
бы  собою  улицы  и  дворы,  если  бы  змеепасы  не  гоняли свои ленивые, но
прожорливые стада вдоль самой опушки, изничтожая молодые побеги. На таком-то
пастбище и угнездился экспедиционный комплекс.
     К  городу  земляне  относились  примерно  так  же, как к древним Фивам:
помнили  общий  план  и  назначение  архитектурных комплексов, но было это в
непредставимом далеке, словно за спасительной преградой веков и парсеков.
     А  ведь  Та-Кемт был тут. Затаенный в непроглядной темноте, неторопливо
восходящий  к  ацтекской пирамиде, прилаженной к храмовому комплексу, словно
гигантское и совершенно инородное крыльцо, он доносил до землян свои запахи,
свою  темно-синюю  беспылевую  прохладу  и  главное - сдавленную, напряженно
сохраняемую  тишину.  На самом-то деле это не тишина - тут и сонные храпы, и
придушенное  подушками  дыхание,  и  шелест  мелких ночных гадов... И только
людских,  земных,  пусть  едва  уловимых  звуков  нет  в  этой ночи... Кшися
хрустнула  пальцами и тут же испуганно спрятала руки под одеяло, словно этот
нечаянный  звук  хотя бы на миг мог отдалить тот час, когда наступит наконец
срок,  и  они,  перешагнув  заколдованный  круг выключенной защиты, побегут,
полетят  навстречу новому миру, чтобы с этого мига стать неотъемлемой частью
кемитского бытия. Это ведь так просто - когда один человек становится частью
и  жизнью  другого. Это ведь так просто и так естественно - когда это делает
целое  человечество.  По  какому  праву?  Да не по какому. И не по праву. По
закону любви. Стать частью друг друга.
     Так   почему   же  эти,  захлебывающиеся  удушливыми  снами,  не  хотят
подчиниться этому естественнейшему из законов?
     А  может,  они  о  нем  просто  не  знают?  Может  быть, им доступна та
маленькая,  домашняя  любовь,  которая  согревает  только  двоих?  От такого
предположения  у  Кшиси,  упорно  разглядывавшей темноту, округлились глаза.
Ежки-матрешки,  да  ведь  и  правда! Богов им любить, что ли? Храмовище свое
окаянное,  жрецов  толстопузых? Город свой горбатый с вонючими арыками, горы
щербатые,  в  которые они и сунуться-то боятся? Солнце свое стынущее? Ветер,
несущий лед и стужу?..
     Так вот почему они не принимают нас, с ужасом повторяла себе Кшися, вот
почему  они  рванулись  было  поклониться  нам:  ну полутора десятками богов
больше  стало,  а кланяться испокон веков приучены, вот и кадили первые дни,
пока  команду  кто-то  не  отдал  -  стоп.  А  теперь  мы  для  них как горы
непроходимые,  как солнышко блеклое, - что и смотреть-то в нашу сторону? Но,
выходит,  прав  Абоянцев,  прав  Кантемир,  права база - перешагни мы сейчас
стену,  попытайся  войти  в  город,  и  вспыхнет волна ненависти, которую мы
называем  непереводимым на кемитский словом "ксенофобия", потому что для них
сейчас  это  равноценно  тому,  как  если  бы  на  город двинулись скалы или
деревья.  И,  как  со скалами или деревьями, нет у них с нами контакта, нет,
хоть провались - нет! И, значит, терпеть и сидеть, и лапу сосать, и до одури
искать  эту  проклятущую  формулу контакта, потому что не может такого быть,
чтобы ее не существовало!
     Кшися тяжело, по-старушечьи, вздохнула, вытянулась на холодной постели,
словно  легла  по  стойке  "смирно".  Ни разу еще за все пребывание здесь не
приходили  по  ночам  такие трезвые, стройные мысли. Точно лекция Абоянцева.
Судьбы  народов  ее  волнуют,  видите  ли.  До  сих  пор  в  ночное время не
волновали.  До  сих  пор  мягкое  покрывало  волшебного  сна  окутывало ее с
наступлением  полной темноты и, подобно андерсеновской собаке с глазами, как
мельничные  колеса, уносило ее из неприступного дворца землян в первобытный,
каменно-бронзовый  век Та-Кемта, где, минуя журчащий арыками город, опускало
ее  на мшистые уступы медноносных гор, на лесные едва угадываемые дороги, на
берега бездонных озер, гнездящихся в древних кратерах...
     Но  сегодня  о  ней забыли. Забыли! Надо же... И сон нейдет, хоть белых
слонов  считай.  Да  и  забыла она, какие земные сны виделись ей в последнее
время.  Так что обычный способ - составление аутограммы самовнушения - будет
сложноват. Ну, ладно, расслабимся и сосредоточимся...
     И  в  этот  миг жесткие резиновые жгуты захлестнули ей шею и плечи. Она
забилась, пытаясь крикнуть, но ее уже волокли лицом вниз по вечерней лиловой
дороге,  и  самое  стыдное  было  то, что на ней ничего не надето, и твердые
босые  ноги  дружно  ступали в омерзительной близости от ее лица, и спастись
было  чрезвычайно  просто  -  надо  только уменьшиться, и она заставила себя
стать  маленькой,  и  тогда  резиновые  путы соскользнули с ее тельца, и она
осталась  лежать  на  дороге, приподняв подбородок и глядя в спины уходящим.
Они  по-прежнему  шли  мерным  шагом,  словно не замечая потери, и непомерно
длинные  руки,  истончившись,  свисали до земли и упруго покачивались в такт
ходьбе. Она поднялась, опираясь на локти и царапая коленки, потому что у нее
в  ладонях  было  что-то  зажато,  и  это  "что-то"  вдруг  слабо чирикнуло,
засвиристело,  наполняя  ладошки  пушистым  шорохом,  и  она побежала домой,
радуясь,  что наконец-то нашла настоящую живую птицу, но бежать было трудно,
тоненькие  ножки,  начинавшиеся  сразу  под  мышками, заплетались, а тяжелая
большая  голова никак не желала держаться прямо на бессильной шейке, и Кшися
поняла,  что  птицу  придется  выпустить,  иначе она до темноты не дойдет до
дома, и раскрыла ладони, и увидела великолепного ткацкого паука, мохнатого и
сытого,  и, вместо того, чтобы обрадоваться, почему-то истерически закричала
и,  стряхнув  с себя цепкое чудовище, бросилась в первую попавшуюся калитку,
но  за  калиткой сразу же начинались гигантские уступы храмовой пирамиды, на
вершине которой занималось голубоватое зарево, и ее снова схватили, и теперь
вырываться  было  бесполезно,  и  понесли  вверх, легко и бесшумно, словно у
каждого  из  палачей имелся по крайней мере портативный левитр, и вот ее уже
вынесли  на  вершину,  но вместо голубого огня перед нею открылось, наконец,
долгожданное  озеро,  и тогда один из мучителей провел рукой по ее голове, и
она  с  ужасом  обнаружила,  что все волосы остались в его ладони, и от стал
старательно  плести  веревку  из  белых  кос, отливающих голубизной в лунном
свете,  но  кто-то  другой  остановил  его, и она почувствовала, что ее лицо
густо  обмазывают  глиной,  и  последнее,  что  она  ощутила,  был  точный и
несильный  удар,  вклеивший  в  эту  глину  остроугольный  ледяной  черепок,
пришедшийся точно посередине лба...


10

     Инебел  судорожно  глотнул  холодного  предрассветного воздуха и открыл
глаза.  Несколько  змей,  пригревшихся  у  его  тела,  испуганно порскнули в
пыльную  придорожную  траву. Стозвучный гул растревоженных "нечестивцев" еще
отдавался  эхом  у кромки леса. Тело, изломанное внутренней болью, сведенное
непривычным  холодом,  не  сразу  позволило  разуму  воспринять случившееся.
Спящие Боги, он провел ночь под открытым небом!
     Его  заколотило от ужаса. Проснись он ночью - сердце разорвалось бы! Но
он  не  проснулся.  Тошнотворные  видения  цепко  держали  его  рассудок, не
позволяя ему вырваться в реальный мир. И не его одного...
     Какая-то  инстинктивная  осторожность заставила его даже в такой момент
сдержаться - не вскочить на ноги, а только поднять голову из травы.
     В  верхнем  гнезде  ее  не было. Незастеленная лежанка, разбросанная по
полу одежда. Да где же она, где?..
     Да  вот  же.  Слава  Спящим  Богам, здесь она. Не исчезла, не поднялась
ввысь  светлым  облачком.  Сидит на нижней ступеньке лестницы, закутавшись в
свое  полосатое одеяло, а над ней эта желтоволосая, худородок тамошний. Если
вообще  у Богов бывают худородки. Желтоволосая гладит ее по голове, неслышно
шевелит отвислыми губами. Ласковая. Такие и у нас ласковые.
     Только  что  заставило тебя покинуть голубое гнездо свое, что заставило
тебя  бежать  из  него?  Утренняя прохлада, громыханье "нечестивцев" или же,
может быть, недобрый сон?..
     Сон!  Леденящие, измывающиеся над душой и телом кошмары - ведь он был в
своих  снах  не  один...  Вот,  значит,  кого затянул вместе с ним водоворот
ночных ужасов!
     И,  значит, нельзя верить Аруну - не жрецы насылают наказания. Жрецы ни
о  чем  еще  не  узнали.  Великие Спящие Боги покарали его за содеянное. Они
мстительны,  и  гнев  их  падает  на  весь дом, и сейчас отец его, и мать, и
братья   подымаются   со  своих  лежанок,  обессиленные  полуночным  бредом,
испуганные  и  недоумевающие...  А  он даже не посмеет рассказать им о своей
вине.  И  пойти  к  ним он не посмеет, потому что совсем рядом - та, которую
сегодня  ночью  он  оставил  беззащитной, хотя готов был бы отдать весь свет
своих  глаз  за  одну  ресницу  ее. Он и сейчас ничем не может помочь ей, но
уйти, когда она сидит, дрожа под своим одеялом, он не в силах.
     А что он в силах?
     Что  бы  там  ни было, а нужно работать. Вот и кусок стены, ограждающий
крайний  двор.  Длиннющий полукруглый кусок торца, урок на две руки. Правда,
со  стороны  пастбищ  только  детишки  да  пастухи  могут  увидеть  его,  но
надзирающий  его  семейство  жрец  повелел расписать и эту ограду. Может, он
заботился  о  том,  чтобы  взор  Нездешних Богов находил себе здесь усладу и
отдохновение?
     Но  Нездешние  Боги  спокойно  и  равнодушно смотрят вдаль, и непохоже,
чтобы  их  высокое внимание могла заинтересовать Инебелова мазня. И даже та,
что  добрее  и возвышеннее всех этих нездешних, всегда смотрит либо себе под
ноги,  либо  куда-то  в  небо, поверх оград и деревьев, и ни разу он не смог
встретиться с нею взглядом.
     И  все-таки  для  одной  нее он будет рисовать. Сейчас спросит у хозяев
этого  двора  уголек  для наброски контуров, разметит стену на должное число
отдельных  картин,  а там прибежит длинноногая вертлявая Апль узнать, почему
старшенький-беленький  так  рано  поднялся  и  не вернулся к утренней еде, и
можно будет послать ее за горшочками с краской.
     При  мысли  о еде, даже мимолетной, его весьма ощутимо замутило. Ночная
дурнота  целиком  не прошла, стояла предутренним влажным туманом, забивающим
грудь и горло, а руки...
     Он  глянул  на  руки  - и снова, вот уже в который раз за это проклятое
утро,  страх  окатил  его  с  головы  до ног. Лиловые липкие подтеки, пятна,
стянувшие кожу, - но ведь не краска же это?
     Он  поднес  руки  к  глазам, и тошнотворный запах, преследовавший его с
самого  пробуждения,  резко  усилился;  трава  перед  глазами  и серебристый
колокол  чуть  поодаль  вдруг потеряли четкие очертания, поплыли, и снова на
него  ринулись  сны,  тяжелые и неповоротливые, словно мясные гады, и начали
душить  своей  тяжестью...  Он  упал  обратно  в  траву,  царапая  лицо, и в
последний  момент  успел  увидеть, как четверка скоков, четко печатая шлепки
босых  ног  по  холодной  дороге, вылетела по его улице на равнину, свернула
вправо  и,  поминутно  оглядываясь  так,  что  шеи вытягивались втрое против
обычного, обогнула торец ограды и исчезла на соседней улице.
     Инебела в высокой траве не заметил никто.
     Он  очнулся быстро - солнце почти не поднялось, - с трудом спрятал руки
за  спиной,  чтобы снова не замутило от запаха, побрел к арыку. По улице уже
пробегали  горожане,  в  основном детишки, раньше других кончившие завтрак и
теперь  спешащие за шишками для очагов, глиной - подправлять пол на дворе, а
некоторые  -  стряхивать  с  чашечек  цветов  медлительных  насекомых, чтобы
кормить ручных ткацких пауков.
     Теперь его никто уже не отличил бы от окружающих.
     Он  отмочил  руки  в  арыке,  придал  им  известную жесткость - держать
угольки.  Пошатываясь,  побрел  обратно