о от трепета, а
теперь все равно...
     -  ...Рабы  суть  недоумершие  тела,  и живо в них одно повиновение, но
отнюдь  не  желание.  Когда  он пил-то отвар смирения? - живо обернулся он к
тому,  что пониже. - Вечор на закате? Частенько святожарить стали, память не
удерживает...
     Второй  что-то  промычал  в  ответ  -  интонации были утвердительны, но
вместо  слов  -  одно мычание. Немой, худородок - ив Закрытом Доме? Выходит,
так. И ему-то отдали в жены ласковую, тихую Вью? И это, выходит, так.
     Неусыпный между тем шевелил пальцами, подсчитывал, бормоча:
     -  Ночь да полдня... Еще полдня, ночь да день. Выходит, кормить сегодня
его не надобно, да и не до того будет. А коли жив останется, утром снеси ему
объедков,  а отвар смиренный дай завтра к вечеру. Сегодня же воли в нем нет,
смысла  -  и подавно. Ну, учись, дочь прилежная, как рабами повелевать. Вели
ему  встать  и  воду носить - в сердце гнева божьего должно вспыхнуть пламя,
какого  не  знали  ни  земля,  ни  небеса.  А  пламя  воды опасается, ох как
опасается!   Увидит  воду  -  испугается  из  горшков  вылезать,  силу  свою
оказывать! Так что гони раба нового воду носить, поспешать...
     Вью послушно выпрямилась, опустила руки, смущенно приглаживая юбку.
     - Раб, встань! - звонко выкрикнула она, и голос заметался по лабиринтам
подземелья, затихая вдали, в узких коридорах.
     Это  -  ему.  Рабу. Такова воля грозных Спящих Богов, которых он тщился
обмануть, которыми он осмелился пренебречь.
     Он   оттолкнулся   лопатками  от  слежавшегося  песка,  сел  и  так  же
стремительно  поднялся,  выпрямляясь...  и  тут же со всего размаха ударился
головой о низко нависающий свод потолка.
     Голову  расколола ярко-зеленая молния, и, застонав, Инебел повалился на
песок.   Издалека,   сквозь   пелену  боли,  доносилось  какое-то  невнятное
помекиванье - наверное, так смеялся немой.
     -  Сегодня  великий  день,  день  возмездия,  сочтения  и  воздаяния...
хе-хе...  грех  злобствовать  в такой день, - доносилась издалека, как бред,
бормочущая  скороговорка, - и я не сержусь на тебя, дочь Закрытого Дома, что
ты  нерадиво блюдешь имущество Богов, кое и есть рабы подземные. Но раб зело
нескладен   и  велик  непомерно.  Негоже  его  в  пещеру  возмездия  божьего
допускать.  Горшки огнеродные перевернет, да и свод может обрушить, даром он
наспех воздвигнут...
     Немой  снова  замычал,  по  пещере  запрыгали тени - он что-то объяснял
жестами. Старейший понял прекрасно - видно, привык.
     - И то верно. Так принеси еще пару ведер, Чапесп.
     Немой  кивнул,  по-хозяйски  погладил  Вью  по  плечу, исчез в темноте.
Старейший проводил его взглядом и наклонился к молодой женщине.
     -  Великий  день,  небывалый  день,  -  бормотал  он, елозя старческими
пальцами  по  ее  спине.  Вью стояла, словно окаменев, не смела возразить. -
Надень   шестнадцать   пестрых   юбок,   дочь  моя,  отягчи  свои  щиколотки
бубенчиками,  лицо скрой маской звериной, ибо во всей красе и мощи выйдем мы
под  вечернее  небо,  когда  свершится  мщение  Спящих  Богов! Мы будем петь
старинные  гимны  и  плясать  на  углях,  которые  останутся после того, как
священное  пламя  поглотит  наконец  обиталище нечестивых чужаков, смущающих
город!  Выше  гор  станет  пламя,  громче  рыка горы огненной прогремит глас
божий!
     Ибо  черна  тайна  пращуров,  дающая  власть над гремучим огнем! Встает
голубое  солнце,  отмеряя последний срок, и... впрочем, дочь моя, я увлекся.
Праздновать  будем  попозже. А сейчас придержи-ка факел, а то, не ровен час,
громыхнем вместо чужаков прожорливых...
     И  снова  мимо  них,  словно  не касаясь песчаного дна пещеры, проплыли
зловещие  носильщики  закрытых  сосудов.  И снова растворились они в темноте
правого  подземного  хода,  неслышные,  ощутимые  лишь по дуновению воздуха,
увлекаемого  их одеждами, но теперь оттуда, где они исчезли, донесся неясный
гул - словно глухое ворчанье. Люди? Если - да, то их там много...
     Инебел   вжался   в  песок,  напрягая  мускулы,  приводя  их  в  боевую
готовность.  Очнувшись,  он  был  безвольным  рабом, послушным воле карающих
Богов. А сейчас это был даже не человек - зверь, готовый в подходящий момент
прыгнуть,  перегрызть горло, закидать песком и снова притаиться, прикинуться
полутрупом,  скованным  дурманом  питья.  Потому  что  по немногим словам он
догадался, что сейчас жрецы замышляли что-то против сказочного, беззащитного
Дома Нездешних.
     И  ни единого мига сомнений не было у него в том, что он не вооружен ни
знаниями, ни тайнами и потому обречен в первую очередь.
     Он  просто ждал своего момента, и в теле стремительно копились ненужные
до  той  поры  силы,  и  обострившийся  слух  выбирал цепко и безошибочно те
крупицы  сведений,  которые  поведут  его  в  той  страшной  драке,  которая
предстоит ему одному против всего Храмовища.
     Возле  его  лица  глухо  стукнули  плетеные,  обмазанные  глиной ведра.
Неусыпный  потоптался, разминая ноги, потом точным тупым ударом пнул Инебела
прямо  под  ребра. Юноша задохнулся, но догадался сдержаться - не вскрикнул.
Только пальцы судорожно сжались, захватывая песок. И не только песок...
     Под  правой  ладонью прощупался длинный сплющенный брус. Камень? Глина?
Гораздо  холоднее  того  и другого. Память не подсказывала ничего подобного.
Один  край  заострен  -  если  сжать  сильнее, то пожалуй разрежет и кожу на
ладони; другой - зазубрен, словно распрямленная челюсть лесной собаки.
     Силой мысли он мог остановить одного жреца... сейчас, озлобясь и собрав
всю эту злость в тугой узел - пожалуй, и двух.
     Такой зазубренной штукой он уложит десятерых.
     Но  еще  не  сейчас.  Старик болтлив - если подождать немного, то даром
выложит  все то, что предстояло вызнать Инебелу за немногие часы, оставшиеся
до неведомого пока "гнева божьего".
     Однако старик в присутствии Чапеспа был не расположен словоблудствовать
с  новоиспеченной жрицей. Он еще раз, уже не целясь, поддал по лежащему телу
бывшего маляра и скороговоркой проговорил:
     -  Раб  нескладный,  не  моги  подымать  голову  и  в  подземелье  ходи
окоротясь,  аки  ящер четырехлапый. Путь твой будет от развилки ходов влево,
до  колодца.  Приняв  полные ведра, опорожняй их и заменяй пустыми. В правый
ход,  что  бережен должен быть по сыпучести хлипкой, не суйся - зарубят. Ну,
пошел.
     Инебел схватил ведра за плетеные дужки, пополз к развилке. Что они, все
втроем тут торчать намерены?
     Немой  снова  что-то  промычал. Похоже, соображал он тут лучше других и
был  наиболее  опасен  -  как  бы  не заметил чего... Но тут из правого хода
вынырнул   согбенный   раб  с  полузакрытыми  глазами  -  двигался,  как  не
проснувшийся.  Инебел  принял у него ведра и неуверенно ступил в темную щель
левого коридора.
     Колодец.  Где же он? А если прямо под ногами? Темно. Еще провалишься, и
тогда  гадай  -  звать  на  помощь или нет? Похоже, рабы тут безгласны. Вода
плескала  ему  на  ноги,  и  он  не  знал, виден ли он еще тем, что остались
позади. Оглянуться боялся.
     Ход  вдруг  расширился и посветлел. Это не было убогое желтоватое пламя
смоленой   головни   -   голубой  призрачный  свет  сеялся  сверху,  серебря
плитняковые  стены, по которым, журча, сбегала вода. Свет пробивался сверху,
и  прямо под светоносным колодцем чернело жерло провала. Вода, змеившаяся по
стенам, гулко падала вниз. Инебел слил ведра, по шуму понял: глубоко. Поднял
голову  -  сиреневатое вечернее небо было затянуто сеткой каких-то паутинных
вьюнков.
     Он  приподнялся  на  цыпочки,  опираясь  на  изрезанную уступами стену,
дотянулся   до  свисающих  стебельков.  Дернул  -  влажная  зелень  потрясла
ощущением чего-то живого, земного, несовместимого с этой могильной чернотой.
     - Заснул, раб? - донесся далекий зудящий голосок.
     Он  бросился  назад, уже не опасаясь провалов и колодцев. Завидев маяту
факела, согнулся, спрятал глаза.
     -  Бегай  проворней,  раб!  - подражая визгливым интонациям старейшего,
прикрикнула Вью. Девочка входила во вкус.
     -  Погоняй, погоняй, - проскрипел старейший. - Загнать не бойся - когда
свершится  воля  Всеблагоспящих,  лишние  руки  больше  не  понадобятся. Ну,
десяток-другой, чтоб мешки ворочать, не более...
     Инебел  по-прежнему  не  подымал  глаз,  но  в  узенькие  щелочки между
ресницами вдруг увидел остроконечный листок - в собственной руке!
     Согнулся в три погибели, схватил ведра, уже дожидавшиеся своей очереди,
кинулся по коридору. За спиной услышал старческий смешок:
     - Проворен! Даром послушания наделен, да уж больно нескладен, несуразен
для подземелий. Так что...
     Юноша  подбежал  к  колодцу,  выплеснул воду. Следом за водой осторожно
стряхнул с ладони зеленую веточку. Она плавно, точно нехотя нырнула в провал
колодца.  И  тотчас  же  в  черной  глубине что-то страшно и хищно плеснуло,
словно громадная рыба выпрыгнула из воды навстречу добыче.
     Инебел отшатнулся от края.
     - Ра-аб! Проворней!
     Разошлась  Вью.  Перед  новыми хозяевами выслуживается, чтоб их обоих в
этот колодец унесло! Когда ж они уберутся?
     Ему повезло, да как - ушли оба жреца, но Вью... она здесь так недавно -
что она может знать?
     Он обменял пустые ведра на полные, дождался, пока его напарник исчезнет
в  низком  лазе,  и  взмахнув  руками,  свалился ничком, - внимательный глаз
заметил  бы,  как сложилось при падении тело: словно согнутая ветвь, готовая
распрямиться.  Но  Вью  была  невнимательна  и до забавного высокомерна, вот
только если бы Инебел расположен был сейчас забавляться...
     Она подбежала к нему, затопталась на месте, примериваясь, - вспоминала,
как  это  ладно  получилось  у  Неусыпного,  когда  он  привычно поддал рабу
прямохонько под ребро. Вью не раз попадало от братьев, злобная была семейка,
не  случалось  дня,  чтобы на ком-нибудь не срывали тягучей злобы, копящейся
целое утро за утомительно-нудным тканьем.
     Так  что по собственным ребрышкам помнила - несладко это, когда в самый
бочок.  Скорчившееся  у  ее  ног  тело было недвижно, значит, правду говорят
жрецы, что раб - это недоумерший. Может, он и боли не чует?
     Она  нашла-таки  место,  куда бить, саданула как следует - удовольствия
никакого,  только косточки на пальцах заныли от удара. И не потому, что было
велено,  - за всю муку ожидания еще там, в семье, за весь страх потерять то,
что здесь.
     - Встань, раб!
     Инебел  ждал  этого,  вскочил,  но на сей раз осторожно, чтобы поберечь
свою  голову,  и  успел  -  зажал  девушке  рот,  так что она не успела даже
вскрикнуть.  Он  ждал,  что  она  начнет  сопротивляться,  по  меньшей  мере
вгрызется  в  руку, зажимающую ей рот, но она обвисла покорно и безропотно -
видно, не научили еще, что делать, когда рабы бунтуют.
     А  может, он - первый, который вздумал бунтовать? Остальных опаивали до
состояния  гада,  промерзшего  зябкой ночью, когда тот ни лапами, ни хвостом
шевельнуть  не может, пока солнышко утреннее от бесчувствия его не отогреет.
А он уберегся... вчера. Да неужели - вчера?
     Вечно было это дымное, угарное подземелье...
     Он понес девушку в свой подземный лаз. Мимоходом двинул ногой по ведрам
-  те  перевернулись,  вода зажурчала, не желая впитываться в крупный песок.
Ничего, тот, другой раб - настоящий, бессмысленный. Он ничего не разберет.
     Он  тащил  нетяжелое  послушное  тело,  и в темноте узкой щели странные
воспоминания  непрошенно  подступили  и  разом  переполнили  его. Вот так он
приподнял... Ее. Ах вы, Боги Спящие, имени-то он так и не придумал! Просто -
Она.
     И  Она лежала на его руках - уже тогда, после, когда он почему-то вдруг
придумал, что ему нужно скрыться, бежать, не испугать Ее...
     Она  была  легкой - нет, не такой, как эта, - Она была такой невесомой,
словно внутри нее спрятался серебряный воздушный пузырек, подымающийся порой
с  озерного дна... Она была безучастной, так и не отворившейся навстречу ему
до конца, и только живые ее волосы доверчиво льнули к его рукам...
     Он  присел  возле колодца, опустив Вью на мокрый пол. Внизу, в смрадной
глубине, кто-то заплескался меленько-меленько, словно плавничком нетерпеливо
забил по поверхности воды.
     Инебел осторожно отнял ладонь, которой зажимал губы. Вью всхлипнула, но
не закричала.
     -  Из  чего  вырастет огонь божьего гнева? - торопливо, дыша ей прямо в
похолодевшее лицо, проговорил Инебел.
     -  Я  не  была там... гнев божий гнушается женских ног, и ступать далее
развилки мне не дозволено.
     - Сколько там жрецов?
     -  Ой,  пять  раз  по  двум  рукам,  а  то  и  поболее... Она судорожно
всхлипывала - от усердия, чтобы ничего не перепутать.
     - Теперь скажи, как сделать, чтобы этот божий огонь не смог разгореться?
     - Ой, Инебел, как можно - теперь и Верховный Всемогущий Восгисп над тем
не властен. Одни Боги!
     - Так, - сказал он и снова зажал ей рот, оглядываясь по сторонам.
     Кругом ничего не было, кроме песка и камня, пришлось сорвать с нее одну
из  юбок.  Рванул  пополам  кусок  драгоценной  клетчатой ткани с блестящими
вплетениями  осочьей  травы, одним лоскутом стянул руки, другой пошел на то,
чтобы заткнуть рот. И ловко как получилось, словно весь свой век только этим
и занимался...
     Отпихнул  девушку  от  края  колодца,  чтобы ненароком не сползла туда,
елозя.  Бесшумно  кинулся  обратно  -  полные  ведра  уже  ждали  его, он их
опорожнил  прямо  в правый низкий лаз. Оттуда явственно доносился сдержанный
говор  - словно торопили друг друга... Кинулся к куче песка, разгреб верхний
слой  -  вот  оно:  запретная чужая рука, совсем как у нездешних. Плоская, с
зазубринами...  Не глина, не дерево, не раковина, и откуда такое - неведомо,
сейчас из этой блестящей холодной штуки всего пять-шесть "нечестивцев", да и
то  в  самых  близких  к храму домах. Рванул странную вещь - тяжелая. А ведь
такой чужой рукой и жрецов раскидать - плевое дело.
     А вот и один - легок на помине!
     Инебел  не  успел  как следует разглядеть выметнувшуюся на свет фигуру,
как  руки  его  сами  собой вскинули странное орудие над головой и с размаху
опустили небывалую тяжесть на плечо вбежавшему.
     Литое  зазубренное лезвие непривычно потянуло его за собой вверх, затем
вперед  и  вниз, и Инебел, не удержавшись, ткнулся лицом прямо в рассеченное
тело.  Он  с  омерзением прянул в сторону, и тут перед ним возникли еще одни
тощие  ноги и пара ведер. Он вскинул голову, ужасаясь только тому, что снизу
размахнуться  уже  не удастся, а вскочить он не успеет, ударят ведром. Но на
черном,  как  храмовые  ступени,  едва  различимом в сумраке лице жутко, как
бельма,,  светились  белки  полузакатившихся  глаз,  и Инебел, переведя дух,
дернул к себе одно из ведер и, наклонив, вылил всю воду себе на голову.
     Тощие  ноги  потоптались,  пока  он  опорожнял  и  второе  ведро, затем
закачались несгибающиеся руки, нашаривая дужки, и водонос исчез.
     Лежащего тела он так и не заметил.
     Юноша  оттащил мягкий куль к дыре колодца и, не задумавшись - не жив ли
еще?  - столкнул вниз по склизкому краю. Снизу плеснуло, да так, что пол под
ногами  дрогнул  -  исполинские подводные гады рвали добычу, а может быть, и
друг  друга.  Пока  плеск  не  утих,  Инебел  стоял  над колодцем в каком-то
оцепенении.  Вот  он  убил.  Мало  того,  убил  страшно:  чужой  рукой. И не
кого-нибудь  -  жреца.  Раньше  просидел  бы  от  одного  солнца до другого,
ужасаясь содеянному. Раньше.
     Нет  больше  этого "раньше". Он прошел через смерть, и Боги - какие вот
только,  не  разберешь, - вынули из него большую часть души. Остался твердый
комочек,  способный  не  на  размышления,  а  только  на  действия. Вот он и
действовал - убивал. Как это просто сказать - "убивал".
     И как это просто делать.
     Вот  сейчас  он  проберется  туда, откуда чернолицый водонос с тусклыми
бельмами  безучастно  таскает почему-то опасную для жрецов воду. Много ли их
там, в подземелье? Неважно. С чужой рукой он справится. Иначе...
     Он оборвал свою мысль, потому что память воскрешала томительную тяжесть
рук,  занемевших от такого легкого, послушного тела, чутких небывалых рук, у
которых  кожа  слышит  шелест  чужих  волос,  а  кончики  пальцев становятся
влажными и потрескавшимися, точно губы, и воспоминание это обрывает дыхание,
и колени сами собой гнутся и касаются холодного зазубренного края...
     Эти  холодные зубцы разом отрезвили его, и он, мгновенно обретя прежнюю
силу  и  стремительность, словно лесной змей, свернувшийся в кольцо, вскинул
на  плечо  свое  оружие  и метнулся в узкий проход, мерцавший дымно-огненным
диском.
     А он ошибся. До тех огней, что маячили впереди, оказалось далеко, и ход
сузился  -  не  размахнешься,  а без размаху какой удар? И черных фигур, что
стояли  с  двух  сторон,  склонив  головы,  словно  подпирая  затылками свод
расщелины,  он  тоже  предусмотреть  не  мог.  Много  этих  фигур,  много, и
непонятно - то ли низшие жрецы, то ли такие, как водонос - недоумершие, и их
неисчислимо много. А за ними, в неожиданно расширившейся пещере, - шевеление
громадного  озерного  спрута,  поблескивающего  десятками  глаз,  в  которых
бессмысленно  маячат  отсветы  факелов,  жмущихся  к стенам... Только это не
спрут.  Жрецы  это, и они привычно и ловко укладывают что-то, громоздят одно
на другое, и движения их по-земному плавны, и сосуды с черной горючей водой,
неприкасаемой, священной, глухо цокают масляными боками...
     И   опять   какой-то   сторонний,   мгновенно   считающий,  безошибочно
оценивающий  ум  бесстрастно  сообщил:  здесь  не  пройти. Не ошиблась Вью -
жрецов тут не меньше, чем пять раз по две руки. Забьют. Выход один - наверх.
     "А   наверху?.."  -  робко  заикнулся  Инебел,  не  надеясь,  что  этот
посторонний,  упрятавшийся  в  нем, найдет и тут верное решенье. "Не знаю, -
ответил  тот,  безошибочный.  - Вероятно, и там ничего нельзя будет сделать,
позвать-то ведь на помощь некого. Останется одно: предупредить".
     Он  отползал  назад,  не  подымая  головы,  страшась одного: опознают и
задушат  прежде,  чем  он  выберется.  Подумать о том, прав или не прав этот
неожиданно  зазвучавший  внутри  него  голос,  он  не смел - усомнись, и что
тогда?  Тогда  -  стремительно  улетающее время, и бессилие мысли, и нелепая
гибель вместе с теми, что наверху, под сказочным серебристым колоколом...
     Водонос с полными ведрами надвинулся из черноты лаза, переступил сухими
ногами  через Инебела, и тяжелые ведра глухо стукнули об пол на перекрестке.
Раньше  и  сам  он  вот так же тупо и безучастно ходил бы много часов взад и
вперед,  силясь  найти  выход.  Сейчас  -  только  быстрота. Водоноса просто
отпихнуть  с  дороги, он не опасен. Вот только высота колодца... Он вскочил,
уже  никого  не  опасаясь,  схватил  тяжелое  оружие,  сослужившее  уже свою
страшную  и  неожиданную  службу,  кинулся  туда,  где в потолке зеленоватой
гнилушкой  тлело жерло верхнего лаза. Приноровился - всадил лезвие прямо над
собой,  в щель между камнями. Теперь только бы выдержали камни, только бы не
хрустнул  пополам  зазубренный  кусок  ледяного  литья. Потому что прямо под
замшелой дырой - плещущееся жерло колодца. Ждут.
     Инебел подтянулся рывком - руки разом занемели на холодной поверхности,
но  легкое  тело  послушно  вскинулось  вверх, пальцы молниеносно обшаривали
поверхность  лаза,  отыскивая  спасительные трещинки, колени точно вжались в
едва  уловимые  выбоинки.  Нет, он не сорвется, он... Не он. Не он, а другой
Инебел,  родившийся  в  нем еще тогда, когда он перелез через стену, умерший
было, когда жалкая, позорная робость заставила его бежать перед рассветом, и
не очнувшийся на Черных Ступенях даже ради спасения собственной жизни. А вот
теперь,  когда божий огонь обратился на Нездешних - теперь этот Инебел ожил.
Да как! Он мог...
     Ничего  он  не  м