ю,
существенно отличающуюся от нашей.
   - Конечно, вы  правы,  -  продолжал  Линьков,  -  необходима  серия,  и
довольно длительная серия воздействий, чтобы две мировые линии существенно
разошлись. Но это если говорить о мелких воздействиях. А как быть с  более
серьезным Вмешательством?  Если,  допустим,  явиться  в  прошлое  и  убить
Гитлера, прежде чем он станет фюрером?
   - Ну, об этом тоже рассказ был написан, - сказал я. - Что,  дескать,  в
действительности - ну, конечно, не в нашей, а в той, что  существовала  до
изменения, - был не Гитлер, а  какой-то  другой  тип,  вроде  него.  Герой
рассказа специально вернулся в прошлое, чтобы убить этого типа в юности. И
тогда вместо него вождем фашистов стал Гитлер. Так  что  мы  живем  уже  в
измененном времени. Но изменения-то произошли  в  частностях  -  в  судьбе
Гитлера, например, - а  исторические  закономерности  сохранились,  это  в
рассказе правильно показано...
   - Это "Демон истории" Гансовского, - сказал Линьков. - Я его и  имел  в
виду, когда приводил пример.
   Я уже перестал удивляться. Линьков, наверное, на всех  викторинах  брал
призы за эрудицию. Ну, пускай себе блещет познаниями и логикой, лишь бы на
меня не сердился.
   - А что, Борис Николаевич, - мечтательно говорил совсем  уже  оттаявший
Линьков,  -  может,  мы  с  вами  и  вправду  живем  во  времени,   кем-то
основательно измененном, только не подозреваем этого?
   - А я даже не сомневаюсь в этом, - ответил я. - Мы столько  раз  давили
своими брусочками если не бабочек, то еще  чего-нибудь,  что  я  уж  и  не
представляю, в котором по  счету  варианте  истории  живу.  Только  насчет
макровоздействий вроде убийства  Гитлера  -  это  для  нас,  к  сожалению,
фантастика! Вы же сами видели  наши  хронокамеры:  брусочек,  подставочка,
десятиминутный заброс... Разве этим добьешься реального изменения истории!
Есть такие вещи, которые в принципе  возможны  -  ну,  например,  фотонный
звездолет, - но технически неосуществимы.  А  на  практике  это  ведь  все
равно, нельзя их осуществить в  принципе  или  же  только  по  техническим
причинам. Раз нельзя, для нас это все равно не существует.
   Тут Линьков глянул на часы и вздохнул.
   - Да уж, - сказал он, вставая, - чего нет, то не существует, но с  меня
лично вполне хватает того, что есть и что очень даже существует. Например,
существует  необходимость  прервать  интересный  для   меня   разговор   о
философских проблемах хронофизики и  отправиться  метров  на  четыреста  к
востоку, чтобы  затеять  другой  разговор,  гораздо  менее  интересный  и,
вероятно, вообще бесполезный.
   - Это куда же вы... на четыреста  метров  к  востоку?  -  обескураженно
спросил я.
   Язык-то я прикусил, да с опозданием  на  полсекунды.  Дернуло  же  меня
лезть с вопросами! Я и сам ведь вполне мог додуматься, что идет Линьков  к
той Раечке, кавалер которой вроде бы смахивает на  Раджа  Капура.  Линьков
будто и не рассердился, ответил вполне вежливо, что идет в  парикмахерскую
на угол Гоголевской и что, по его расчетам, эта парикмахерская удалена  от
лаборатории примерно на четыреста  метров  к  востоку.  Но  глаза  у  него
сделались опять отчужденные, холодные, и  все  дальнейшие  вопросы  так  и
завязли у меня в горле.
   Линьков даже не сказал, когда снова  придет,  и  придет  ли  вообще,  -
попрощался  вежливенько  и  ушел,  а  я  словно  пристыл  к   табурету   и
бессмысленно глазел на дверь.
   Впрочем, сидел я так недолго. Минут через пять позвонила мне Лерочка  и
заявила, что она обязательно-обязательно  должна  поговорить  со  мной,  и
притом немедленно. Я посмотрел на часы - было уже без четверти  пять  -  и
ответил, что она может прямо сейчас прийти  ко  мне  в  лабораторию.  Лера
сказала: "Ой, я тогда приду ровно в  одну  минуту  шестого,  ладно?"  Одну
минуту она, видно, присчитывала на скоростной пробег по двору, по коридору
и по лестнице.
   Я позвонил Шелесту, больше для проформы: я еще при Линькове  звонил,  и
мне сказали, что он вряд ли вернется сегодня в институт. Шелеста не  было,
я мог считать себя свободным, а разговор с Лерой меня интересовал, так что
я с нетерпением ждал, когда же настанет одна минута шестого.
   Что меня сразу удивило: Лера явно злилась на Линькова. Я сказал, что он
человек умный и симпатичный, а Лера покраснела  до  ушей  и  заявила,  что
Линьков вот именно ничуточки не симпатичный и никакой не особенно умный, а
даже скорее наоборот. Я начал допытываться, в чем дело, но  Лера  сказала,
что просто Линьков произвел на нее неприятное впечатление. Но я постепенно
восстановил ход ее разговора с Линьковым, и тогда все стало ясно. А то мне
трудно было  поверить,  что  сверхвежливый  А.Г.Линьков  способен  обидеть
девушку, да еще такую милую, как Лера.
   Насчет Аркадия она могла  мне  вообще  ничего  не  объяснять,  я  таких
историй навидался, за последние два года в особенности: проведет Аркадий с
какой-нибудь девицей денек-другой, в кино сходит либо на лыжную  прогулку,
например, - девица потом рассчитывает на  дальнейшие  встречи,  а  Аркадий
успел осознать, что с ней разговаривать не о чем,  значит,  и  встречаться
больше неохота... Я  сильно  подозревал,  что  в  эксплуатационный  корпус
Аркадий потом ходил  вовсе  не  из-за  Леры.  К  ней-то  он,  естественно,
заглядывал, - он же вежливый и вообще по сути добрый, обижать девушку  ему
не хотелось, вот он и отделывался обаятельными улыбочками да  ссылками  на
занятость. Поэтому я слушал щебетание Леры насчет того, как  исключительно
хорошо относился к ней Аркадий,  а  сам  искал  зацепку,  чтобы  деликатно
расспросить ее о других участниках праздника.  Мне  это  было  легче,  чем
Линькову: я не следователь, я свой, я друг Аркадия... Лера  мне  сама  все
рассказала, не  дожидаясь  расспросов,  да  еще  с  такими  подробностями,
которых Линькову  нипочем  бы  не  сообщила.  Мне  эти  подробности  тоже,
собственно говоря, были ни к  чему  в  деловом  смысле,  но  речь  шла  об
Аркадии, и я слушал все.
   Вскоре, однако,  я  почувствовал,  что  еще  немного  поговорим  мы  об
Аркадии, о веселом, обаятельном, чутком,  остроумном  -  словом,  о  живом
Аркадии! - и я волком выть начну. Лера то и дело говорила о  нем,  забывая
прибавить "был", и мне от этого становилось еще страшней  и  тоскливей.  Я
начал непроизвольно вздыхать, ерзать, и тут Лера проявила женскую чуткость
- всхлипнула, аккуратно утерла глаза и нос красивым цветастым платочком  и
заверила, что она вполне понимает и разделяет мои чувства.
   - Мне самой знаешь как тяжело вспоминать! - сказала она под конец.
   И это меня разозлило почему-то. Я, конечно, видел, что Лере очень  жаль
Аркадия, но разве это сравнишь...
   Эта мимолетная злость помогла мне вернуть равновесие, и я вскоре поймал
в словах Леры ниточку, за которую  можно  ухватиться.  Лера  сказала,  что
Аркадию очень понравилось, как она поет, и песни ее тоже понравились.
   - Он меня даже записать хотел, на магнитофон! - добавила  она.  -  Нет,
правда! Ты что, не веришь?
   - Что ты, Лерочка!  -  поспешно  возразил  я.  -  Просто  я  как-то  не
наблюдал, чтобы Аркадий  записывал  песни.  Он  больше  джазом  увлекался.
Правда, есть у него негритянские спиричуэлс...
   - А у меня как раз одна песня в стиле спиричуэлс! - заявила Лера. -  Не
моя, конечно, я своих не пишу, но очень хорошая. И насчет  джаза  он  тоже
сговорился кое-что переписать...
   - С кем это? - сразу же спросил я. - С кем сговаривался-то?
   - С Женькой Назаровым, с кем же еще! У Женьки и  магнитофон  особенный,
со стереозвуком, и джазовых записей - ну, уйма!
   - А с Раиным кавалером Аркадий не говорил?
   - Ты смотри! - удивилась Лера. - Только и  разговоров,  что  про  этого
Роберта! То следователь спрашивал, теперь ты... Да о чем с  ним  говорить,
господи!
   - О джазе, например, -  терпеливо  разъяснил  я.  -  О  магнитофоне.  О
пленках.
   - Так у него нет магнитофона! И вообще он не соображает, что к чему.
   - Лерочка, золотко! - взмолился я. - А ты, часом, не знаешь, где  живет
Женька Назаров? Очень мне нужно его повидать!
   - Подумаешь, проблема! - с удовольствием  ответила  Лера.  -  Проводишь
меня домой - и все. Женька в нашем доме живет.
   По дороге Лера  всячески  старалась  выведать,  зачем  мне  понадобился
Женька, но я только пообещал ей рассказать все впоследствии.
   - Вот, пожалуйста, - сказала Лера,  когда  мы  подошли  к  ее  дому  на
Пушкинской. - Тут тебе и Женька, тут тебе и джаз  на  всю  катушку.  Ох  и
надоел он мне с этим джазом! Как весной откроешь окна, так до осени  покою
нет. Вот я нарочно пойду с тобой и прочищу Женьке мозги... Да не бойся,  я
на минуточку, а потом уйду, не буду мешать. Тайны Парижа, подумаешь!..
   Мы с Назаровым не были знакомы, но Лера  нас  представила  друг  другу,
кратко и  выразительно  проработала  соседа  за  лишние  децибелы  шума  и
застучала каблучками вниз по лестнице.
   - Видал? - сумрачно сказал Женька. - Тоже мне уровень  культуры!  Такой
джаз, это ж слушать и слушать, а она говорит -  шум!  Да  сама  же  она  и
шумит, а вовсе не джаз!
   - Может, ты чуточку  завышаешь  громкость?  -  осторожно  сказал  я.  -
Слух-то у тебя вроде нормальный...
   - Для них же и стараюсь! - Женька широким жестом обвел стены, включая в
свою музыкальную орбиту всех соседей. - То есть ужас  до  чего  неразвитой
народ в нашем доме! И как-то нет у них даже стремления развиваться...
   Женька был  худенький,  хрупкий  рыжеволосый  паренек,  с  виду  совсем
мальчишка. Я его замечал раза два в институте и думал: чего этот пацан тут
крутится?  И  губы  он  надувал  совсем  по-детски,  когда  жаловался   на
неразвитых соседей. Поворчав  еще  с  минуту,  он  выключил  магнитофон  и
поинтересовался, зачем я пришел.
   Лера была права: это он говорил с Аркадием о джазовых записях.  Аркадий
хотел переписать себе кое-что из его фондов ("У меня,  знаешь,  уникальные
есть вещи!" - с гордостью пояснил Женька), но не знал, где добыть  пленку,
и Женька ему посоветовал обратиться к Марчелло.
   - Марчелло? - переспросил я.
   - Ну, прозвали его так... Он на Марчелло Мастрояни похож - не вообще, а
в фильме "Развод по-итальянски", там он  с  усиками  и  такой  какой-то...
неприятный.
   - А на Раджа Капура он не похож? - осведомился я.
   - На Раджа Капура? - Женька подумал. - А шут его знает. Я Раджа  Капура
толком не помню. Видел я "Бродягу", но давно, еще в школе когда" учился.
   Ну да, он Раджа Капура  не  помнит,  а  Анна  Николаевна  скорей  всего
"Развод по-итальянски" не видела: за семьей недосуг. Наверное, это и  есть
тот самый тип - чернявый, с усиками...
   - Мне вот тоже пленка позарез необходима! - заявил  я.  -  Где  бы  его
найти, этого Марчелло?
   - А он в "Радиотоварах" работает, на проспекте Космонавтов. Лучше всего
к закрытию магазина приходить, тогда с Марчелло общаться легче. Да ты  вот
сейчас и иди! - посоветовал Женька, глянув на часы. -  Пока  дойдешь,  как
раз без четверти семь будет. Ты к Марчелло подойди, прямо  к  прилавку,  и
скажи потихоньку: "У меня к вам дело, буду ждать на  улице".  И  все.  Как
закроют магазин, Марчелло к тебе выйдет.


   Я, конечно, сразу же отправился в "Радиотовары". Продавцов там работало
всего двое; один из них был пожилой, толстенький и лысенький, и  ошибиться
было невозможно, хотя чернявый продавец ничуть  не  походил  ни  на  Раджа
Капура,  ни  на  Марчелло  Мастрояни:  неказистый   парень,   даже   вроде
кривобокий, и лицо неприятное. Но усики у него  действительно  имелись,  и
густая черная шевелюра тоже.
   Народу в магазине было немного, я без  труда  выискал  кусочек  пустого
пространства у прилавка  и,  слегка  перегнувшись  к  чернявому  продавцу,
полушепотом сообщил, что у меня  есть  дело  и  я  буду  ждать  на  улице.
Марчелло, ничуть не удивившись, кивнул и отошел к  полкам,  а  я  побродил
вдоль прилавков, разглядывая приемники, радиолы и магнитофоны, потом вышел
на улицу.
   Ровно в семь откуда-то  из-за  угла  вынырнул  Марчелло,  и  его  сразу
обступили, а я стоял поблизости и терпеливо дожидался, пока он договорится
со всеми своими клиентами. Марчелло  раза  два  искоса  поглядывал  в  мою
сторону; мне показалось, что  он  нервничает.  Наконец  он  освободился  и
бочком двинулся ко мне. Придвинувшись вплотную, он исподлобья, снизу вверх
поглядел на меня желтыми, кошачьими глазами и хрипловато спросил:
   - Вы насчет чего интересуетесь?
   Я, пока дожидался, прикинул, как с ним разговаривать.
   - В основном насчет Джонни Холидея, - небрежно сказал я. - Есть  у  вас
что-нибудь новенькое? Или шейк свеженький, если имеется.
   Марчелло прокашлялся и посмотрел в сторону.
   - Откуда у меня такое... - угрюмо пробормотал он.
   - Ну вот! - Я изобразил глубочайшее разочарование. - А  Женька  Назаров
уверял, что для вас ничего невозможного нет.
   - Назаров - это кто такой? - недоверчиво прохрипел Марчелло.
   - Да бросьте вы! - притворно огорчился я. - Женьку Назарова не  знаете?
Такой маленький, рыженький, на Пушкинской  живет.  У  него  же  уникальные
джазовые пленки, что вы!
   - Прямо - уникальные! - презрительно отозвался Марчелло.
   - Ну ладно, -  примирительно  сказал  я.  -  Это  мне  понятно:  вы  же
специалист, он себя тоже  считает  специалистом...  Словом,  дискуссия  на
профессиональной почве!
   - А чего мне с ним дискуссии вести? - Марчелло хмыкнул.  -  Специалист,
тоже мне! Больше воображения, чем соображения.
   Он, видимо, за что-то обиделся на Женьку. Но меня это даже устраивало.
   - Ну ладно, забудем о Назарове, раз вы с ним не в  ладах,  -  сказал  я
уступчиво. - Мне ведь про вас не только он рассказывал, а  еще  и  Аркадий
Левицкий.
   Я говорил это небрежным тоном, но исподтишка наблюдал за  Марчелло.  Он
довольно кисло отреагировал на упоминание об  Аркадии:  скривился  весь  и
опять хмыкнул.
   - Это ваш приятель, что ли, Левицкий-то? - спросил он с горечью.
   - Ну, не то чтобы  приятель,  -  осторожно  сказал  я.  -  Работаем  мы
вместе...
   - Работа у вас, конечно,  интересная,  -  с  оттенком  уважения  заявил
Марчелло. - Передовая, можно сказать, работа. Передний край науки!  Вы  не
смотрите, что я в торговой сети работаю и  тому  подобное,  -  он  впервые
повернулся ко мне лицом и заговорил без хмыканья и  гримас.  -  Я  все  же
техникум окончил, по ремонту аппаратуры  два  года  работал...  в  технике
прилично разбираюсь. И я науку ценю. Но если ты ученый, так ты должен быть
культурный человек, да? Но не хам. Этого я не признаю, когда хамят. Хамить
может кто? Вахтер какой-нибудь, если лезешь, куда не надо, или дворник. За
прилавком у нас некоторые тоже хамят, это да, бывает. Но они отчего хамят?
От усталости, это я вам точно говорю...
   - Но ведь ученый тоже может уставать? - осторожно вставил я.
   - Может, - неохотно согласился Марчелло. - Может ученый тоже утомиться.
Но не до такой степени, чтобы на людей кидаться, да?
   - Это вы про Левицкого, что ли? - осведомился я.
   - А то про кого же! Я к нему как к человеку, со всей душой, а он...
   -    Недоразумение    какое-нибудь    вышло?    -    полувопросительно,
полуутвердительно сказал я, давая понять, что  между  такими  людьми  речь
может идти лишь о недоразумении и ни о чем другом.
   Марчелло клюнул на этот уважительный тон.
   - Вас как зовут? - быстро спросил он. - Борис? Давайте  будем  знакомы.
Меня Виталий зовут, Марчелло - это так просто, прозвали... Насчет пленок я
приложу усилия, не сомневайтесь... У вас какой магнитофон?
   - "Яуза"... - смущенно соврал я, ничего не придумав заранее.
   - Что ж это вы? - укоризненно заметил  Марчелло.  -  "Яуза"  -  это  не
разговор. Хотите, такой вам предмет достану, прямо  ахнете!  Вам  в  какую
сторону? Ну, мне тоже примерно туда. Пойдемте, а то  здесь  маячить  не  к
чему, у самого магазина.
   Мы двинулись к перекрестку, и Марчелло сразу же вернулся к разговору  о
том, кто и почему может хамить. Видно, Аркадий его здорово задел!
   - Я не возражаю! Ученый - тоже человек, - говорил  он,  обиженно  кривя
длинные бледные губы. - Вот вы говорите" ученый  утомиться  может.  Это  я
понимаю, это бывает.  Но  тут  никакая  не  усталость  была,  поскольку  в
выходной день, и ничего он не делал, а лежал на  диване  и  слушал  радио.
Значит, что? Значит, хамство, да? - Марчелло победоносно поглядел на меня.
- О чем я и говорю!
   - А  что  он  такое  сделал?  -  спросил  я.  -  Аркадий  действительно
вспыльчивый, из-за пустяка иногда заводится с пол-оборота...
   - Я тоже вспыльчивый... - пробурчал Марчелло.
   Я его еще немножко подначил, и он выложил мне всю историю.
   - Он ко мне  сначала  за  пленками  явился,  вот  как  вы  хотя  бы,  -
рассказывал Марчелло. - Я, конечно, постарался,  организовал  все  по  его
желанию, доставил. И он, ничего не скажу, оценил правильно. Кофе мы с  ним
пили у него дома; "Цинандали" немножко приняли, поговорили про науку,  про
технику,  ну,  личных  проблем  тоже  коснулись...  Он  мне  даже   открыл
по-дружески, что имеются у него серьезные осложнения в личной жизни.
   Я споткнулся  на  ровном  месте.  Аркадий  за  бутылкой  вина  жалуется
какому-то мелкому жулику на любовные неудачи! Бред,  фантастика!  Да  нет,
просто врет этот самый Марчелло, цену себе набивает...
   - Какие же у него такие осложнения? - Мой голос звучал почти  спокойно.
- Я что-то ни о чем не слыхал, хоть мы с ним в одной лаборатории...
   - Он подробностей не сообщал, - с сожалением признался Марчелло. - А  я
посчитал,  что  если  вопросы  задавать,  то  это  будет  с  моей  стороны
нахальство. Я сам лишнего не спрашиваю и, чтобы у меня спрашивали, тоже не
одобряю. Но просто я с ним поделился насчет  своих  затруднений  в  личной
жизни... Знаете, с женой развожусь, ну,  понятно,  начинается  волынка  по
линии жилплощади и всякое такое. Но он послушал немного, потом спрашивает:
"Да ты ее любишь или нет, не пойму что-то?" А я что могу ответить? В  свое
время, год назад, безусловно любил, иначе  зачем  бы  женился.  А  за  год
совместной жизни она мне так в печенку въелась, хоть в Антарктиду  от  нее
беги. Ну, Левицкий  тогда  и  говорит:  "Это  все  чепуха,  если  так!  Не
переживай, все рассосется". Поскольку у меня в тот период переживания были
очень сильные, я задал ему серьезный вопрос: "А что же  тогда  не  чепуха?
Если вы имеете в виду науку, то наука сама по себе,  а  личная  жизнь  все
равно имеется". Говорю ему - у меня все же семья распадается,  и  вдобавок
придется комнату где-то снимать, не хочу я скандалить из-за жилплощади. "А
у вас, спрашиваю, неужели не бывает осложнений в личной жизни?" Это я  уже
нахально  спросил,  потому  что  он  так   несерьезно   отнесся   к   моим
переживаниям. А он вдруг ни с того ни с сего как засмеется!  Потом  видит,
что я совсем обиделся, и говорит: "Бывают и у меня осложнения,  не  думай.
Еще и какие! Я сейчас в такой переплет  попал  -  будь  здоров!"  Серьезно
сказал, с волнением в голосе. Ну, я тут спрашиваю: "Любовь, что ли?" Но он
только рукой махнул и говорит: "Что любовь, тут  дело  посерьезней".  А  я
говорю, что ежели дружба, то лучше дружбу не ломать, найти общий язык.  Он
опять засмеялся и говорит: "Общий язык имеется, но не в этом  дело.  Такой
переплет получился, что не выберешься". Но он не  от  веселья  смеялся,  а
так, для прикрытия чувств.
   Вот, пожалуйста!  Обаяние  Аркадия  действовало  безотказно  -  что  на
женщин, что на мужчин. Стал  бы  этот  Марчелло  за  мной  такие  тонкости
подмечать, как же! Но до  чего  же  тяжело  было  Аркадию,  если  он...  А
впрочем, это даже понятно: никому из институтских он и виду не  подал  бы,
что переживает, а здесь человек совершенно чужой, посторонний, да вдобавок
просто к слову пришлось, разговор так повернулся...
   - Я набрался нахальства, - продолжал Марчелло, -  спросил  еще:  "Очень
близкий друг?" Он говорит: "Ближе уж некуда".  И  больше  ни  словечка