ышев, когда мы сегодня пришли  к  нему  с  Линьковым.  Мне
сразу сделалось неуютно и тоскливо.
   - Нина, ты что так смотришь? - не выдержав, спросил я наконец.
   - Ты не знаешь, почему?  -  Нина  опустила  голову  и  начала  теребить
ремешок сумки. - Что ж, если не знаешь, то... - Она долго  молчала,  потом
спросила каким-то неестественным, сдавленным голосом:  -  А  с  какой  это
стати ты именно сейчас заговорил о доверии и взаимопонимании?
   - Ну... вообще... - Я совсем растерялся и не знал, что сказать.  -  Мне
показалось, что ты... что у тебя на душе что-то есть...  И  потом,  вот  с
Чернышевым я говорил сегодня...
   - С Чернышевым? -  быстро  спросила  Нина  и  опять  замолчала,  что-то
обдумывая. - Да, Чернышев ведь был в  тот  вечер  в  институте.  Он...  он
видел? - почти выкрикнула вдруг она. - Ну говори, что  ж  ты  молчишь!  Он
видел?!
   - Да... - нерешительно ответил я. - Видел...
   Нина глубоко вздохнула.
   - Тогда чего же ты не понимаешь? - почти спокойно спросила она.
   Во время этого странного разговора  мне  в  основном  казалось,  что  я
вообще ничего не понимаю. Даже если моя гипотеза ошибочна и Нина  не  была
тогда в лаборатории, то почему она смотрит на меня так, будто я ее обвиняю
в убийстве и волоку в милицию?
   - Нина, - сказал я решительно, - давай говорить прямо! Чернышев сказал,
что он видел в тот вечер, в одиннадцать часов, как  из  нашей  лаборатории
выходил человек. Но он явно соврал мне и Линькову, что не  разглядел,  кто
это. Он почему-то хотел защитить этого человека...
   - Тебя это, кажется, удивляет? - с горькой иронией спросила Нина.
   Я посмотрел на нее. Она сидела слегка откинувшись на спинку скамейки  и
запрокинув  голову,  и  опять  меня  поразило,  до  чего  Нина   красивая.
Классически красивая, хотя и вполне современная с виду. Но вот,  например,
профиль  -  удивительно  чистые,  чеканные  очертания,   для   современной
красавицы это вовсе не обязательно... Нет, что удивляться Чернышеву - есть
же у него глаза! Не говоря уж о том, что он вообще  типичный  интеллигент,
создание совестливое, и ему глубоко неприятно подставлять под  удар  своих
знакомых, а тем более женщин.
   - Нет, ничуть меня это не удивляет,  -  ласково  сказал  я.  -  Ведь  я
догадался, кого он видел...
   - Очень трудно было догадаться? - почему-то с явной насмешкой  спросила
Нина.
   - Ну... как тебе сказать? - осторожно заговорил  я.  -  Вообще-то...  я
этого никак не ожидал, и ты до сих пор ничего мне не сказала... я не  могу
понять, почему...
   - А Чернышев и меня, что ли, видел?  -  недоверчиво  спросила  Нина.  -
Глазастый какой оказался, никогда бы не подумала...
   Она говорила теперь почти спокойно, с грустным юмором. Я совсем  сбился
с толку. Если Нину не очень-то волнует, что Чернышев ее видел... "И  меня,
что ли, видел?" И ее... а кого же тогда еще?
   - Нина, а кто с тобой был? - осторожно спросил я.
   - Со мной? Да никого не было... к счастью! -  о  удивлением  отозвалась
Нина. - Только еще не хватало, чтобы вся компания видела! Я уж  хоть  тому
радовалась, что случайно одна пошла.
   Нет,  сплошные  какие-то  шарады  и  ребусы!  Если  Нине   зачем-то   и
понадобилось в такую неурочную пору видеть Аркадия, то уж наверняка не для
решения производственных  или  профсоюзных  вопросов  и  не  для  трепа  в
компании! К чему же эти разговоры, что  она  только  случайно  пошла  туда
одна?
   - Ниночка, я, наверное, чего-то  не  понимаю.  -  Я  старался  говорить
спокойно и ласково. - Прежде всего: о чем ты хотела говорить  с  Аркадием?
Ты извини, может быть,  это  неделикатный  вопрос,  но,  понимаешь,  такие
обстоятельства...
   Нина нетерпеливо пожала плечами.
   - Я тоже, наверное, чего-то не  понимаю,  -  сухо  сказала  она.  -  Ты
думаешь, я что-то скрыла от тебя? Нет, я совершенно точно передала  мой  с
ним разговор.
   - Я не про тот разговор... - уныло пробормотал  я,  чувствуя,  что  все
больше запутываюсь.
   - А про какой же еще? - удивилась Нина. - Слушай,  Борис,  вот  я  тебя
действительно не понимаю. Я пришла с тобой серьезно поговорить, ты  знаешь
о чем. А ты вместо этого крутишь, какие-то нелепые намеки делаешь...  Ведь
никуда же не денешься, говорить нам надо. Можешь быть уверен, что  мне  об
этом говорить очень трудно... наверное, не легче, чем тебе.
   Я в отчаянии покачал головой. Сплошной туман и мрак!
   - Подожди... Мы о чем говорим-то? О том вечере, двадцатого мая, верно?
   - О чем же еще? - с презрительным удивлением отозвалась Нина.
   - Ну вот... Ты прямо из кино пошла к  институту,  верно?  И  по  дороге
позвонила в лабораторию? Примерно в половине одиннадцатого?
   - Да...
   - А кто тебе ответил?
   - Никто. Но я звонила из автомата на  углу  Гоголевской,  так  что  все
равно пошла к институту.
   - Как - все равно? - удивился я. - Зачем же тебе было идти,  раз  никто
не ответил?
   Нина помолчала, глядя на меня как-то странно.
   - Я понимаю, - сказала она наконец, - тебя больше устроило бы, если б я
пошла по другой улице... Но уж так получилось, что поделаешь... не повезло
тебе.
   Она вдруг резко отвернулась от меня и достала из сумки носовой  платок.
Я с изумлением и страхом увидел, что  она  осторожно  прикладывает  уголок
платка то к одному, то к другому глазу, а плечи ее слегка  вздрагивают.  Я
вообще ужасно боюсь слез! А что Нина может плакать,  я  бы  и  не  поверил
никогда.
   - Нин, родной, да не плачь ты! - жалобно заговорил я. -  А  то  я  сам,
того гляди, разревусь! Ну, Нин, очень тебя прошу!..
   Я обнял Нину за плечи и осторожно повернул лицом к себе.
   - Все же ты чудо природы! - с искренним восхищением сказал я. -  Первый
раз в жизни вижу девушку, которой даже слезы к лицу!
   И тут Нина расплакалась по-настоящему! Она уткнулась лицом мне в  грудь
и вся затряслась от рыданий.
   - Боря, Боря! - прерывисто говорила она, глотая слезы. -  Я  совершенно
ничего не понимаю! Я не могу поверить, что это ты так ведешь  себя...  это
так на тебя непохоже!..
   Я совсем уж обалдел и слова не мог выговорить.
   - Я никогда не поверила бы, никогда, никому, ни за что, - говорила Нина
сквозь слезы, - если б ты сам не сказал...
   "Бред какой-то! - в ужасе подумал я. - Все навыворот!"
   - Да что же я такое сказал? - с трудом выговорил я наконец.
   - Ты же знаешь! - Нина выпрямилась и начала старательно вытирать слезы;
теперь она не выглядела красивой: лицо осунулось, глаза покраснели... -  С
самого начала... и теперь... молчание, ложь, какие-то нелепые выкрутасы...
Боря, ну скажи мне, что случилось? Что с тобой случилось?! - Она  схватила
меня за руки и глядела мне прямо в глаза.
   Я безнадежно пожал плечами.
   - Ниночка, ну поверь мне: я даже догадаться не могу, о чем ты  говоришь
и в чем меня упрекаешь. Я только  знаю,  что  перед  тобой  ни  в  чем  не
виноват.
   - Ты, должно быть, с ума сошел! - тихо, с ужасом сказала Нина.  -  Ведь
ты же видишь, что я _знаю_... Хоть теперь-то перестань  ломать  комедию!..
Зачем ты со мной так... Да что бы ты ни сделал, я...
   Наверное, я слишком устал от  всей  этой  путаницы.  Моя  растерянность
внезапно сменилась полнейшим спокойствием.
   - Нина, хватит намеков и недомолвок, - сказал я трезво. - Так мы совсем
измучаем друг друга и ни к чему не  придем.  Ответь  мне  только  на  один
вопрос: в лаборатории был кто-нибудь... ну, кроме Аркадия, конечно?
   Нина тоже перестала плакать  и  ответила  мне  совершенно  спокойно,  с
оттенком презрения:
   - Конечно, был! Уж ты-то знаешь, что был!
   - Подожди, Нина, не торопись, - попросил я. - Допусти все же, что я  не
знаю. Можешь ты мне серьезно и спокойно ответить: кто  это  был?  Кого  ты
видела?
   - Могу. Если ты хочешь, могу, - печально и безнадежно сказала  Нина.  -
Пожалуйста!
   - Так кто же? - настаивал я.
   - Ты! Ты сам, - четко ответила Нина. - Ты хочешь сказать, что  не  знал
этого?
   У меня все поплыло перед глазами, но я держался.
   - Ниночка, подожди. Спокойно.  Я  там  не  был.  Я  был  весь  вечер  в
библиотеке, я же тебе говорил.
   - Да, ты мне говорил...
   - Ну вот. Зачем же ты говоришь, что я был в лаборатории? Кто  тебе  это
сказал? Кого ты там видела? - монотонно спрашивал я.
   - Борис, ну зачем все это... Никто мне ничего  не  говорил  о  тебе,  и
никого я больше там не видела. Только тебя.
   - Ниночка, успокойся. Пойми, что это невозможно.  Где  именно  ты  меня
видела?
   - У окна, конечно...
   - Почему же - конечно? И ты  со  мной  говорила?  Я  тебе  отвечал?  Ты
слышала именно мой голос?
   У меня вдруг мелькнула мысль, что если тот человек по голосу  похож  на
Аркадия, то по внешности, может быть, на меня. Мысль, конечно,  идиотская,
но...
   - Перестань, Борис, - уже без гнева, совсем устало проговорила Нина.  -
Ну как я могла с тобой говорить, что за нелепые вопросы! Я даже  окликнуть
тебя не решилась, неудобно было...
   - Почему - неудобно?!
   Это бытовое, будничное словечко, совершенно  вроде  бы  неприменимое  к
ситуации, опять выбило меня из равновесия. Рядом с ней умирал  Аркадий,  а
она, значит, думала о том, удобно или неудобно заговорить... да еще с  кем
- со мной?!
   - Потому что ночью орать через всю улицу  действительно  неудобно...  -
без выражения произнесла Нина.
   - Какая улица?! При чем тут улица?! - почти закричал я,  опять  потеряв
равновесие. - Ты же меня видела где? В лаборатории?
   Нина говорила все так же безжизненно и равнодушно:
   - Да, я тебя видела в лаборатории. Ты стоял у окна.
   - А улица тут при чем?
   - При том, что я была на улице. Я проходила  мимо  института  и  с  той
стороны улицы увидела тебя в окне лаборатории.
   Я уставился на нее, ничего не понимая.
   - А в лаборатории ты вообще, что ли, не была?
   - Конечно, вообще не была. Не задавай нелепых вопросов.
   Я помотал головой, силясь хоть что-нибудь сообразить.
   - А ты уверена, что видела именно меня?
   - Уверена. Сначала ты стоял в профиль, а потом глянул в раскрытое окно,
и на твое лицо упал свет фонаря. Я тебя ясно видела.
   Я совсем уж не знал, что мне делать и что говорить. Сидел, глядел,  как
Нина пудрится и поправляет  растрепавшиеся  волосы,  и  только  отдувался,
словно спринтер после проигранного забега.
   Нина сунула пудреницу в сумку и встала.
   - Я понимаю, что тебе уже нечего сказать, - с презрительным сочувствием
проговорила она. - И напрасно ты раньше говорил так много...
   Сказать мне действительно было нечего. Я повторял только одно:  "Я  там
не был. Я там не был". Но это я говорил про себя и для себя: я  уж  и  сам
начал что-то путаться, где я был, а где не был. А для Нины я просто не мог
найти слов и поэтому уцепился за первые попавшиеся.
   - Нина! Ну поверь ты мне! - сказал я. - Это...  это  обман  под  маской
истины!
   - "Лунный камень", - неприятно улыбаясь, ответила Нина.
   - Какой камень? - Я уже ничему не удивлялся, только спрашивал.
   - Роман Уилки Коллинза "Лунный камень". Эти слова говорит  Фрэнк  своей
Рэйчел. Может быть, ты тоже  наглотался  опия  и  в  лабораторию  попал  в
состоянии транса?
   Уилки  Коллинз  меня,  признаться,  дорезал.   Я   еще   и   плагиатор,
оказывается!
   - Ну, вот что, Борис, я пошла, - сказала Нина, стоя передо мной.  -  Ты
телефон Линькова знаешь? Нет? Тогда  вот  тебе  его  домашний  телефон,  я
сегодня у него попросила.
   Она написала номер на листке, вырванном из записной книжки, и протянула
мне.
   - А зачем это? - спросил я, вертя в руках листок.
   - Затем, - твердо сказала Нина, - что ты сейчас же позвонишь  Линькову,
уговоришься с ним о встрече и расскажешь ему все, что знаешь.  Он  сказал,
что сегодня вечером будет дома... В  девять  часов  я  позвоню  ему.  Если
узнаю, что ты еще не звонил и не был  у  него,  я  сама  пойду  к  нему  и
расскажу все, что знаю.
   - Отлично, - сказал я и тоже встал. - Можешь идти к нему когда угодно и
рассказывать  что  угодно.  Я  все,  что  знал,  давно  рассказал  ему.  А
наговаривать на себя я не могу. Даже в угоду тебе.
   Нина опять неприятно усмехнулась.
   - А ты зря подался в физики, - заявила она. - В тебе пропадает  великий
актер!
   Она резко повернулась и ушла. Я стоял и смотрел ей вслед.
   Вот так. Вот это история. Нина видела меня. Чернышев, ясное дело, видел
тоже меня. Воображаю, каково ему  было,  когда  я  же  из  него  вытягивал
признание! Линьков по его физиономии, наверное, догадался, кого он  видел,
поэтому и поспешил меня выставить. А может, он меня и раньше подозревал...
наверное даже! Может, меня еще кто-нибудь видел в тот вечер. Нина не будет
сочинять. Ленечка тоже не будет сочинять. Они действительно видели меня  в
тот вечер в лаборатории. Между тем я сам себя видел в библиотеке...
   Неясная  ослепительная  мысль  опять  скользнули  по  краю  сознания...
замедлила... Я даже подпрыгнул. Я чуть не заорал. Батюшки, ну и кретин  же
я! Уж до этого я мог бы додуматься раньше, просто обязан  был  додуматься!
Нет, понадобилось, чтобы меня, словно крысу, загнали а  тупик,  чтобы  все
обернулось против меня, чтобы все перестали мне верить, и только тогда мои
драгоценные серые клеточки соизволили наконец сработать! Ну что  ж,  лучше
поздно, чем никогда! Единственное возможное решение  найдено.  Осуществить
его будет нелегко, но... да ничего, я справлюсь.  Должен  справиться,  раз
другого выхода нет!
   - "Другого нет у нас пути!" - фальшиво пропел я и со всех ног ринулся к
институту.



ЛИНЬКОВ ПОКА НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТ

   Утро было переменчивое: порывами налетал влажный ветер, солнце то сияло
и грело вовсю, то пряталось за серыми облаками и моросящим теплым  дождем.
И настроение у Линькова было под стать этому утру. Выйдя  из  дому,  он  с
облегчением думал, что дело наконец распутывается. Но от дома до института
было восемь кварталов, и пока Линьков прошагал  эти  кварталы,  настроение
его качнулось на 180 градусов в сторону глубокого пессимизма.  На  ближних
подступах  к  институту  он  установил,  что  информация,  полученная   от
Чернышева и Берестовой, ничего не проясняет, а только дополнительно и  уже
совершенно безнадежно запутывает дело. По-настоящему ясно было лишь  одно:
что все прежние конструкции никуда не годятся и нужно начинать все заново.
А новые факты ни в какую схему не укладываются, просто валяются порознь.
   И самое неприятное во всем этом хаосе было  то,  что  Борису  Стружкову
доверять совершенно нельзя. Что он, Линьков, все эти дни был  простофилей,
которого водил за нос ловкий актер.
   Факты - вещь упрямая. А это, видимо, факт, что Стружков поздно  вечером
двадцатого мая  был  в  лаборатории.  Допустим,  Чернышев  мог  ошибиться.
Линьков после беседы с  ним  уже  прикидывал  мысленно,  представлял  себе
коридорчик у лаборатории и что, собственно, мог увидеть  там  Ленечка.  Но
вечерний звонок Нины Берестовой  положил  конец  сомнениям.  Два  человека
видели Стружкова. И если б эти люди были ему врагами, а то... Ленечка чуть
не расплакался после того, как признался, что видел Бориса. Нина,  правда,
не плакала,  но  говорила  преувеличенно  твердым,  деревянным  голосом...
Чувствовалось, что каждое слово дается ей с невероятным трудом...
   Ну хорошо: значит, это факт, что Стружков вечером был в лаборатории.  И
что же дает этот факт? Да пока  ровно  ничего.  Стружков,  значит,  что-то
скрывает, но что? Ведь не убил же он  Левицкого!  Не  мог  он  его  убить.
Потому что  нельзя  ни  силой,  ни  хитростью  добиться,  чтобы  взрослый,
физически сильный человек проглотил такую массу таблеток.
   Более правдоподобна другая версия: Стружков не  хочет  признаться,  что
был в лаборатории, потому, что он видел умирающего Левицкого и  не  поднял
тревогу, не попытался  спасти  его.  Около  одиннадцати  вечера  Левицкий,
конечно, был уже без сознания. Если б даже Стружков подумал, что  Левицкий
просто спит, он должен был бы попытаться разбудить его, и тогда понял  бы,
что это не обычный сон. Почему же он  не  пытался  спасти  Левицкого?  Ну,
почему? Смерть Левицкого была ему на руку? Каким образом?
   И вообще зачем Стружков вернулся в институт? С этого, пожалуй, надо  бы
начать. Ушел, сидел в библиотеке, потом пошел обратно. И как же он  прошел
в институт? Вахтер ведь твердо  заявил,  что  в  этот  вечер  в  институте
оставались только двое: Левицкий и Чернышев.
   Тут Линьков вошел в проходную и обрадовался:  дежурил  тот  самый  дед,
Василий Макарыч по имени, что и вечером двадцатого мая;  двадцать  первого
утром Линьков с ним разговаривал.
   Дед сразу его узнал и уважительно, чуточку даже церемонно поздоровался,
приподнявшись с  табурета  за  деревянным  барьером.  Линьков  тоже  очень
вежливо  ответил  на  приветствие,  однако   извлек   и   предъявил   свое
удостоверение - больше для того, чтобы завести  разговор  об  институтских
порядках. Разговор действительно завязался, и Линьков для начала  спросил,
пришел ли уже на работу Стружков. Ему  хотелось  выяснить,  знает  ли  дед
Стружкова в лицо.
   Оказалось, что дед превосходно знает Стружкова и что на работу Стружков
сегодня еще не приходил - это Василий Макарыч сказал сразу, даже не глянув
на табельную доску с ключами.
   - Он так-то аккуратный, ни на минуточку не опоздает, - прибавил  он.  -
Заболел, может? С горя оно и недолго...
   Линьков пробормотал что-то неопределенное и задумался. Раз этот  вахтер
так хорошо знает Стружкова, то вряд ли есть смысл снова спрашивать  его  о
вечере двадцатого мая. Он бы наверняка запомнил, если  б  Стружков  пришел
или ушел в неурочный час. Но все же, чем черт не шутит... Линьков тихонько
вздохнул, поправил очки и, облокотившись о барьер,  начал  допытываться  у
деда, мог ли он не заметить или не запомнить, что  Стружков  в  тот  вечер
оставался в институте или что ушел и вернулся. Дед держался  непоколебимо:
нет, на память он  не  жалуется,  всегда  точно  помнит,  кто  остается  в
институте вечером, а Стружкова тем более приметил бы.
   - Ну, а если бы... -  Линьков  прикинул  в  уме,  -  если  бы,  скажем,
Стружков вышел из института ровно в пять, а вернулся без  четверти  шесть,
вы бы его тоже заметили? Даже в толпе, когда все выходят?
   "Вообще-то Стружков мог бы даже и не выходить  из  института!  -  вдруг
сообразил Линьков. - Книги в  библиотеке  он  мог  заказать,  допустим,  в
обеденный перерыв".
   - Дак, мил человек! - сказал дед, изумленно глядя на  Линькова.  -  Все
одно бы я его приметил, ежели б  он  обратно  вернулся  да  всем  супротив
пошел.
   "Тоже верно, - подумал Линьков, - это ж прямо на рожон  лезть:  все  бы
заметили, что он зачем-то обратно идет  в  институт.  Нет,  он,  наверное,
вообще не выходил!"
   -  А  вы  это  к  чему  спрашиваете,  извиняюсь,   конечно?   -   вдруг
забеспокоился дед. - Ай подозрение имеете на Бориса  Николаича?  Зря  это,
ой, зря, поверьте моему слову!
   Он с такой горькой укоризной поглядел на Линькова, что тот сдался.
   - Подозрения не подозрения, - сказал  он,  доверительно  склонившись  к
деду, - а вот говорят, будто видели Стружкова в тот вечер  в  институте...
около одиннадцати.
   - Около одиннадцати? - удивился  дед.  -  Да  кто  ж  его  мог  видеть?
Чернышев разве? Он один и был там... окромя  покойника.  Чернышев,  верно,
вышел в одиннадцать. Но однако после Чернышева никто не выходил, это уж  я
ручаюсь! - решительно заявил он. - Ежели только ночевать он  там  остался?
Но выходить не выходил!
   "Может, и вправду ночевать остался? - раздумывал Линьков. - Да нет, что
я! Ведь ему же при мне звонили  утром  домой,  вызывали  в  институт...  В
общем, черт те что!"
   Он поблагодарил деда, заверил его, что все выяснится,  и  уныло  побрел
через двор в здание института.
   В  просторном   сумрачном   вестибюле   он   остановился,   раздумывая.
Раздумывать,  собственно,  было  уже  нечего:  предстоял  неприятный,   но
неизбежный  разговор  с  институтским  начальством.   Точнее   говоря,   с
заместителем