Левицкий,  он  вообще-то...  -  Эдик  одобрительно
покивал, -  он  в  этих  делах  ничего,  разбирался.  Только  чересчур  уж
принципиальный был насчет работы. Как  у  него  просвет  образуется,  так,
глядишь, он себе новенькую  организует,  и  непременно  на  самом  высоком
уровне! А начнется опять запарка, засядет он в свою лабораторию намертво -
и все! Была девушка  -  нет  девушки.  Тоже,  конечно,  ненормальность,  я
считаю!
   - Но если Левицкий так несерьезно относился к девушкам, то,  может,  он
вообще не ссорился со Стружковым? - вяло проговорил Линьков.
   - Нет, с Ниной Берестовой - дело  другого  рода,  -  возразил  Эдик.  -
Внешние данные - это само собой. Но плюс у нее характер  твердый!  Волевая
девушка, - одобрительно сказал  Эдик,  -  я  таких  ценю!  Ну,  и  все  же
совместная работа, общие интересы, коллектив...
   - Коллектив тоже действует? -  меланхолически  осведомился  Линьков.  -
Нет, несерьезно все это выглядит. Самоубийство из-за любви в  наши  дни...
Ничего другого вы не предполагаете?
   "Много от Эдика не добьешься, но все  же...  -  морщась,  думал  он.  -
Пускай пошевелит извилинами, если таковые у него имеются".
   - А что может быть другое?.. Больше ему вроде бы не с  чего...  -  Эдик
сдвинул густые пшеничные брови, пытаясь что-то сообразить. - Вы что имеете
в виду?
   - Ничего конкретного. Я просто не считаю, что вопрос решен.  Есть  факт
смерти, а все остальное неясно. Как, почему, отчего, что... и  так  далее.
Это еще надо докопаться...
   Это слово пришлось Эдику явно по душе.
   - Докопаться - это вы правильно! Докопаться обязательно следует! Вопрос
только, в каком направлении.
   И вдруг его осенило.
   - То есть вы думаете, что совсем ничего не известно?  -  спросил  он  в
радостном ожидании.
   - Именно вот, - подтвердил Линьков.
   - Ну, тогда... -  выдохнул  Эдик,  восторженно  глядя  на  Линькова.  -
Великое все же дело - специальность! Я вот не додумался,  а  вы  -  в  два
счета! Кого на примете держите? Поделитесь, нам же вместе  работать,  если
такие дела! Сейчас материалы подымем,  документики  проанализируем,  факты
перепроверим будь здоров! Верно?
   - Верно, - вздыхая, сказал Линьков, - только  ни  до  чего  я  пока  не
додумался, это вы преувеличиваете. Я же  вам  говорю  -  вопрос  абсолютно
неясен.
   -  Усвоил,  -  разочарованно  проговорил  Эдик,  выслушав   соображения
Линькова. - Факты действительно не те...  Но  все  равно  ведь  ничего  не
известно?
   - Все равно, - согласился Линьков.
   - Тогда докапывайтесь! - милостиво разрешил Эдик. - А моя поддержка вам
обеспечена. Со Стружковым  вы  уже  предварительно  побеседовали?  Значит,
прямая вам дорога к расчетчикам, к Ниночке! - Он заговорщически подмигнул.
   Линьков медленно поднялся. Не хотелось ему идти  к  этой  ослепительной
Ниночке и вообще хотелось сейчас одного - сидеть на  берегу  реки.  Пускай
даже рыба не ловится, пускай себе гуляет,  только  бы  сидеть  в  утренней
тишине, блаженно жмурясь и вдыхая речную прохладу...
   Линьков повернул за угол и, вздохнув, взялся за ручку двери с табличкой
"Расчетный отдел".
   Комната была надвое перегорожена  вычислительной  машиной.  Вдоль  стен
ютились небольшие подручные ЭВМ, тянулись панели  с  окнами  осциллографов
над рядами сверкающих клавиш. Работало здесь не меньше двенадцати девушек,
и все они наперебой закричали  в  ответ  Линькову,  что  Берестова  сейчас
придет. Линьков решил было подождать ее здесь, но девушки  так  откровенно
глазели на следователя, так активно пересмеивались и перешептывались,  что
он минут пять покрутился на  стуле,  делая  вид,  что  углубленно  изучает
записи в своем блокноте, а потом не выдержал и встал.
   - Пойду пока по другим делам, - загробным  тоном  сообщил  он.  -  Если
встречу Берестову, как мне ее распознать, не подскажете?
   - Она такая высокая... Волосы темные... Длинные, прямые, до плеч... Что
ты, до лопаток! - все так же наперебой защебетали девушки. - Белый свитер,
синяя юбка... глаза серые... Зеленые у нее, ты что?!
   А рыженькая малышка, продолжая бойко стучать по клавишам перфорирующего
устройства, похожего на швейную ножную машину, пропищала:
   - Да вы ее сразу распознаете! Будьте спокойны! Это ж  Берестова,  а  не
кто еще!
   Оказалось, что рыженькая права. Линьков увидел  Нину  Берестову  сразу,
как вышел в коридор, и сразу понял, что это и есть Нина  Берестова,  а  не
кто еще. Не понадобилось даже замечать, что на ней белый  свитер  и  синяя
юбка. А волосы были, может,  и  действительно  темные,  но  они  сверкали,
отливали бронзой в лучах солнца, наискось пересекавших просторный коридор.
Девочки, наверное, точно обрисовали, и Нина была высокая,  но  долговязому
Линькову она  показалась...  ну  точь-в-точь  такой,  какой  следует  быть
девушке. Он сразу и думать забыл о рыбалке. Наоборот, пришлось сделать над
собой некоторое усилие, чтобы встретить Нину спокойно и  по-деловому,  как
подобает работнику следственных органов...
   Разговор у них шел внешне живо, но Линьков вначале  почему-то  мало  из
него усваивал. Ему пришлось сделать над собой еще одно усилие,  чтобы  как
следует включить  внимание.  После  этого  он  смог  сообразить,  уже  без
дополнительных усилий, что Нина чем-то очень взволнована и тоже как бы  не
полностью участвует в разговоре... Отвечала она спокойно  и  деловито,  но
делала неожиданные паузы и задумывалась о чем-то. Это не  было  похоже  на
страх, на стремление замести следы - просто Линьков с каждой минутой яснее
ощущал, что его  собеседница  очень  напряженно  раздумывает  над  чем-то,
связанным со смертью Аркадия Левицкого, что это  ее  мучает  и  сбивает  с
толку.
   А ему и без того приходилось нелегко. Вопросы, которые следовало задать
Нине, были довольно неделикатны: ведь фактически приходилось выяснять,  не
думает ли Нина, что Аркадий Левицкий покончил самоубийством из-за любви  к
ней.


   Линьков медленно шагал по коридору, соображая, что же дает  информация,
полученная от Нины Берестовой. "Она считает,  что  Аркадий  отнесся  к  их
разрыву спокойно, что он  ее  не  любил,  -  это  первое.  Допустим.  Хотя
допустить это, прямо  скажем,  трудновато.  Второе:  Левицкий  и  Стружков
оставались в хороших отношениях, продолжали совместно вести  исследования,
но все же несколько отдалились друг от друга. Еще  бы!  Третье:  Берестова
видела Левицкого сразу после конца рабочего дня,  он  выглядел  странно  и
говорил  странно.  Судя  по  ее  рассказу,  действительно   странно!   Был
взволнован, сказал, что ужасно  запутался  и  что  сам  во  всем  виноват.
Высказывания довольно неопределенные, но, в общем, как будто  подтверждают
версию самоубийства... Немного, но все же кое-что. Поговорим теперь  опять
со Стружковым - может, он уже оправился от шока..."



2

   Стоял я, стоял посреди лаборатории, то на дверь бессмысленно глядел, то
в окно, хотя и там смотреть было нечего: только и видно,  что  здоровенные
старые липы да в просветах серый институтский забор. Потом я  вдруг  вроде
бы очнулся и сразу же бросился вон из лаборатории:  уж  лучше  выслушивать
всякие вопросы, чем торчать здесь одному. Никого в  коридоре  не  было,  я
беспрепятственно проскочил  в  буфет  и  выпил  две  чашки  черного  кофе.
Буфетчица Зина все глядела на меня  с  сочувствием  и  вздыхала,  а  после
второй чашки тихонько окликнула меня из-за стойки и таинственно поманила к
себе. Я неохотно поднялся, подошел к ней, и Зина сообщила  заговорщическим
шепотом, что у нее случайно имеется початая бутылка  коньяка,  что  коньяк
подкрепляет и вообще полезен для здоровья.
   - Если, конечно, в меру, - добавила она.
   Мне и в самом деле захотелось глотнуть чего-нибудь покрепче,  только  я
не решался: на  работе  да  еще  в  такой  день...  Линьков  небось  снова
придет... Но  именно  мысль  о  Линькове  и  заставила  меня  решиться:  я
почувствовал, что иначе не выдержу сегодня никакого  больше  разговора,  а
если Линьков что и заметит, так пес с ним.
   - Вот спасибо, Зиночка!  -  сказал  я  с  искусственным  оживлением.  -
Коньячок - это в самый раз, вы угадали.
   Коньяк  оказался  на  удивление  хорошим,  и  действительно   он   меня
подкрепил. Я  довольно  бодро  зашагал  в  лабораторию  и  у  самой  двери
столкнулся с Линьковым.
   Мы вошли в лабораторию, уселись на круглые табуреты возле  хронокамеры,
и я все думал, говорить ли ему о Нине вообще и насчет этого ее разговора с
Аркадием в частности, но пока ничего не решил, а Линьков начал  спрашивать
меня про другое: давно ли мы познакомились с Аркадием и  как  складывались
наши с ним отношения. Я сказал все, как было, что  мы  вместе  окончили  и
университет, и аспирантуру, что потом некоторое  время  работали  порознь,
пока не организовался Институт Времени, а с тех пор мы были в самом тесном
рабочем и дружеском контакте уже почти два года.
   - Но за последний период, как я понял, вы несколько отдалились друг  от
друга? - спросил Линьков, заглядывая в блокнот. - Примерно с апреля,  если
я не ошибаюсь?
   Я понял, что он уже выяснил про нас с Ниной, - ну, это  же  никакой  не
секрет, все знали.
   - Да, наши отношения несколько изменились, - сказал я с вызовом,  -  но
мы не ссорились и трагедией тут даже не пахло. И вообще Нина  тут  ни  при
чем!
   Линьков посмотрел на меня и слегка усмехнулся - так, уголками губ.
   - Да я вам верю, вы зря раскипятились, - участливым своим тоном  сказал
он. - Думаете, я ставлю вам в вину, что вы сразу не сказали  о...  ну,  об
этих личных взаимоотношениях? Но я же видел, в каком вы были состоянии. Вы
и сейчас, конечно, далеко не в форме, поэтому и горячитесь  понапрасну.  Я
знаю, что вы с Левицким продолжали совместно работать и  внешне  все  было
почти по-прежнему. Но вы отдалились друг от друга, это ведь естественно  и
неизбежно в таких  обстоятельствах,  по  крайней  мере  на  первых  порах.
Свободное время вы  проводили  уже  порознь,  ведь  так?  Вот  я  и  хотел
спросить, не знаете ли  вы,  как  именно  проводил  свое  свободное  время
Левицкий?
   Я молча покачал головой. Я представил себе Аркадия - одного, без  меня.
Мы ведь два года были просто неразлучны... Правда,  сначала  Аркадий  стал
все  чаще  ускользать  -  по  той  же  причине.  Я  просиживал  вечера   в
лаборатории, а он уходил с Ниной. Но только  Аркадий  обязательно  являлся
потом в лабораторию. Хоть на часок, да приходил. Я  бы,  может,  тоже  так
делал, но Нина сразу объяснила, что Аркадий ее по-настоящему не любил,  ни
одного вечера с ней целиком не провел, только и рвался в лабораторию, и  я
уже не мог вести себя в том же духе.  А  потом,  трудно  мне  было  с  ней
расставаться в середине вечера. И к тому же я думал: Аркадию  и  без  того
неприятно, что я у него под носом торчу полный рабочий день...  Словом,  я
был с Ниной, а Аркадий оставался один. Нет, я, конечно, не думал,  что  он
из-за этого мог отравиться. В самоубийство я по-прежнему  не  верил  и  на
Линькова рассердился именно из-за того,  что  решил:  он  держится  версии
самоубийства, потому и заговорил об истории с Ниной.
   - Но были же у него друзья, кроме вас? - продолжал спрашивать  Линьков.
- Может быть, новые друзья завелись за последнее время? Неужели вы  ничего
не знаете?
   - Да практически ничего, - угрюмо сказал я: мне было стыдно.  -  Я  для
него был самым близким другом, как и он для меня, остальные все -  намного
дальше. Даже, можно сказать, это уже были не друзья,  а  просто  приятели,
товарищи по работе и все такое. Насчет последнего времени - не знаю.  Вот,
например, первомайские праздники Аркадий провел с эксплуатационниками,  за
город с ними ездил. Наверное, кто-нибудь у него там есть -  скорее  всего,
девушка...
   - А вы ни с кем его за это время не встречали?
   - Во всяком случае, ни с кем чужим. И ни с кем постоянно  или  хотя  бы
часто - это я бы наверняка заметил.
   - Он что, замкнутый был, нелюдимый?
   - Да нет! Он веселый был, живой, компанейский. Но когда  в  работу  как
следует влезет, никто ему не нужен.
   - А сейчас как раз такой период и был, если я верно понял?
   - Да... А то, что я вроде бы меньше этим интересовался...
   - Вы уже говорили - личные мотивы, это понятно...  Но,  кстати,  насчет
этих мотивов. Вы сказали, что характер у Левицкого был довольно  крутой  и
резкий, что особой выдержкой он не отличался. Значит, я могу предположить,
что Левицкий открыто высказал вам свое отношение к... этой истории?
   - Никогда он мне ни слова по  этому  поводу  не  сказал,  -  сейчас  же
ответил я. - И я ему тоже. Вообще вы  меня  не  совсем  правильно  поняли:
резко и откровенно Аркадий высказывался в основном по  деловым  поводам  -
ну, в научных дискуссиях. А о личных  делах  он  не  любил  разговаривать.
Правда, личных дел у него практически и не было...
   - Как же это? - вежливо удивился Линьков. - Личные дела, по-моему, даже
у дошкольников наблюдаются.
   - Дошкольники, надо полагать, меньше увлекаются работой,  -  недовольно
ответил я: мне не понравилось, что Линьков пытается шутить.
   - Очень даже вероятно, - согласился Линьков. - Значит, вы думаете,  что
Левицкий проводил вечера в основном тут?
   - Не думаю, а просто знаю. Серию-то мы вели  совместно.  Одно  время  я
больше сидел в лаборатории, а последний месяц - он.
   - Понятно... - Линьков подумал. - Я вот чего все же не понял:  Левицкий
делился своими переживаниями хотя бы с вами как с самым близким другом?
   - Со мной он, конечно, всеми переживаниями делился, - решительно сказал
я. - Да у нас и переживания-то были в основном общие...
   - Надо полагать, не всегда, - осторожно улыбнувшись, заметил Линьков. -
Не говоря уж о последнем периоде...
   Конечно, я преувеличивал: даже  у  сиамских  близнецов  были  кое-какие
раздельные переживания, сколько мне известно. Но в основном  я  был  прав:
эти два года мы почти целиком отдали Институту Времени и  все  посторонние
дела отнимали у нас минимум энергии. Ну, разумеется, мы  зимой  ходили  на
лыжах, а летом плавали, играли в волейбол; мы смотрели фильмы и  спектакли
-  хотя  не  часто,  -  "читали  книги  и  журналы,  вовсе  не  только  по
специальности. Потом, Аркадий, например, уезжал на свадьбу  сестры,  а  ко
мне два раза приезжала мама, гостила по неделе; у Аркадия время от времени
возникали "романсы", как он их обозначал, но вскоре он  начинал  вздыхать,
что эта самая Света (Иветта, Ася, Римма, а то еще, помню, была удивительно
красивая девушка с не  менее  удивительным  именем  -  Мурчик)  ничего  не
понимает ни в хронофизике, ни вообще, и говорить с ней до  того  скучно  -
сил нет. Правда, он тут же, из чувства справедливости, сообщал, что зато у
нее имеются серьезные достоинства: например, глаза у  нее  необыкновенные,
или она музыку любит, или "плавает, как бог" (это Мурчик - она  и  вправду
здорово  работала  кролем),  -  но  вскоре   девушка   со   всеми   своими
достоинствами незаметно исчезала. Только к Нине Аркадий  с  самого  начала
относился иначе  -  уж  не  потому  ли,  что  она  все  же  разбиралась  в
хронофизике? И то вот Нина считала,  что  он  не  всерьез...  А  наверняка
всерьез, всегда всерьез была хронофизика, и это  у  нас  с  Аркадием  было
общее и главное.
   - Я понимаю, что вы имеете в виду, - сказал я Линькову в заключение,  -
но я совершенно уверен: Аркадий ничего от меня не  таил.  Мы  ведь  с  ним
встретились в восемнадцать лет, на первом  курсе  физмата,  и  с  тех  пор
расставались всего на два года, так что я все основное в его жизни знаю.
   - Кроме последнего периода, - задумчиво отметил Линьков.
   - Да этот последний период -  всего  месяц  с  небольшим?  -  досадливо
сказал я. - Ну что могло случиться за такой короткий срок?
   - Мало ли что! -  отозвался  Линьков.  -  Иной  раз  за  полчаса  такое
успевает случиться - год не распутаешь!
   Конечно, он был прав. Но я  опять  ощутил  тоску  и  усталость,  коньяк
перестал  действовать,  и  разговаривать  мне  становилось  все   труднее.
Линьков, видимо, это понял. Он сказал, что к завтрашнему  дню  он  получит
данные вскрытия и всякие анализы, тогда кое-что  прояснится  и,  возможно,
ему придется еще кое о чем со мной проконсультироваться.
   Линьков ушел, а я начал  опять  без  толку  крутиться  по  лаборатории,
подходил к хронокамере, тупо глядел на  ее  безжизненно-темную  стеклянную
стену, зачем-то передвигал стулья...
   Наконец я признался себе в открытую, что работать сегодня  не  смогу  и
нечего мне бродить по лаборатории, косясь на  зеленый  диван.  "А  как  же
вообще будет, дальше-то?" - с мимолетным страхом подумал  я,  но  поспешно
отогнал эту мысль и позвонил Шелесту. Тот сразу сказал: "Да,  ясное  дело,
иди!" - но потом спохватился и спросил, не нужен ли я  следователю.  Я  со
злостью проинформировал его, что товарищ Линьков на сегодняшний  день  сыт
моей персоной  по  горло  и  рассчитывает  вернуть  потребность,  а  также
способность  снова  общаться  со  мной  только   в   результате   крепкого
восьмичасового сна и полноценного культурного отдыха. Шелест неопределенно
хмыкнул и официальным тоном  сказал,  что  он  меня  отпускает,  поскольку
сегодня нечего рассчитывать на мою работоспособность, а если что, так  мне
позвонят.
   - Завтра-то выйдешь на работу нормально, я надеюсь? - спросил он.
   По голосу его я понял, что он не очень-то надеется,  и  это  меня  тоже
обозлило.
   - Приложу усилия, - угрюмо ответил я.  -  Отмобилизую  скрытые  резервы
организма, если они у меня обнаружатся.
   - Ну-ну, ладно! - примирительно сказал Шелест. - Все мы  все  понимаем,
не чурки с глазами, чего ты ершишься-то? -  И,  помолчав,  добавил:  -  Ты
завтра зайди ко мне с утра... нет, с утра я уеду в горком, лучше  к  концу
дня. Поговорим-побеседуем, ладно?
   - Ладно, - сказал я, - пока!
   Я понимал, что жизнь есть жизнь, что в лаборатории мне одному  работать
нельзя и что Шелест, наверное, сегодня же будет советоваться с директором,
кого передвинуть на место Аркадия.  Я  даже  думать  не  хотел,  кого  они
пришлют, эта лаборатория без Аркадия для  меня  не  существовала...  Лучше
уйти отсюда поскорей - может, на воздухе мне станет легче...
   Я ушел подальше от центра, побродил по тихим зеленым  уличкам  окраины,
потом решил поехать в лесопарк, к нашей любимой скамейке над обрывом. Туда
мы  с  Аркадием  обязательно  отправлялись,  если  какое-нибудь  дело   не
ладилось. Аркадий уверял, что в зоне этой скамейки создался  специфический
микроклимат, способствующий правильному решению проблем хронофизики.
   Поехал я в лесопарк, добрался до нашей скамейки и  уселся,  откинувшись
на ее выгнутую решетчатую спинку. Скамейка была врыта в  землю  под  двумя
большими березами, их нижние  ветки  висели  над  самой  головой,  Аркадий
всегда срывал листок  и  растирал  пальцами  при  разговоре.  Я  отчетливо
увидел, как шевелятся его длинные смуглые пальцы, растирая зеленый листок,
и прижмурился от внезапной боли в сердце...
   Внизу, под обрывом, сверкала солнечной рябью спокойная река, на пологом
берегу, в Заречье, белели средь зелени садов невысокие уютные домики, и на
секунду мне отчаянно захотелось туда, в один из тамошних зеленых  двориков
с  разноцветными  гирляндами  сохнущего  белья,  с  пестрыми  половичками,
развешанными на дощатых заборах, с ленивыми и  величественными  кошками  и
важными  голубями  -  в  те  места,  где  течение  времени  кажется  резко
замедленным, почти застывшим, где все привычно, а потому ясно и понятно. Я
знал, что это лишь видимость, что от времени никуда не спрячешься, оно все
равно потащит за собой, да и не так  уж  ясна  и  рациональна  даже  самая
распростая жизнь, а все же...
   "Нет уж, некуда бежать, - сказал я себе, - а если б и  было  куда,  так
что? Друг  твой  погиб,  а  ты  даже  не  пробуешь  выяснить,  почему  это
случилось. Ученый ты или  нет?  Способен  ты  логически  мыслить  в  любых
обстоят