не
сказал на эту тему. Вскоре мы и попрощались.
   Мне казалось, что я тоже ни слова больше не выговорю, что вообще  убегу
сейчас куда глаза глядят. Но я продолжал шагать рядом с  Марчелло  и  даже
заговорил, откашливаясь, сдавленным голосом:
   - Мне непонятно, за что же вы обиделись на Левицкого? Не  всякий  любит
рассказывать о своих личных делах...
   - Так я разве за то! - искренне возмутился Марчелло. -  Что  я,  дурак?
Это  когда  я  снова  к  нему  зашел,  вот  тогда   мы   поругались.   Ну,
представляете... Захожу я к нему - правда, без звонка, не предупредил,  но
шел мимо и вот рискнул, - а он лежит на диване, даже подняться ему лень. И
таким голосом, знаете, говорит, как большое начальство: "У тебя что?"  Как
все равно я к нему на прием в очереди достоялся! Ну, я, конечно, обиделся.
Говорю: "Если я помешал, так могу уйти". А он отвечает: "Да ладно, раз  уж
пришел, садись". И тоже будто бы одолжение мне большое делает. Но я все же
сел. Почему я сел? Потому что усмотрел, какие у него глаза были...
   - А какие? - хриплым шепотом спросил я и опять откашлялся,  делая  вид,
что поперхнулся.
   Марчелло медленно, исподлобья поглядел на меня и ответил не сразу:
   - Нехорошие у него глаза были, и все. - Он не  то  ухмыльнулся,  не  то
скорчил гримасу. - Такие, как у вас вот сейчас.
   - У меня? - фальшиво удивился я. - С чего бы это?
   - А это мне неизвестно, с  чего,  -  нагловато  и  неприязненно  сказал
Марчелло. - Вам самому виднее, какие у вас переживания. Может, Левицкий-то
про вас и говорил?
   - Ну да, что это вы! - запротестовал я.
   Марчелло вдруг успокоился.
   - Да хотя бы и про вас, мое-то какое дело, - сказал он,  хмыкнув.  -  С
лица вы очень переменились, как про это разговор пошел, вот я и подумал...
   Я понимал, что дальше с ним разговаривать нечего,  но  не  удержался  и
спросил:
   - А что же дальше-то было у вас?
   - Ничего и не было, - раздраженно буркнул Марчелло. - Не знаю, конечно,
какое у вас к нему отношение, но все равно говорил и говорю, что ежели  ты
ученый, то и вести себя надо  соответственно.  А  хамить  невозможно.  Тем
более в трезвом виде.
   - Может, он выпил? - смиренно предположил я.
   - Вот именно, что ничего он не пил, я в этом свободно  разбираюсь,  кто
выпил, а кто нет, - угрюмо возразил Марчелло. - И главное, хоть бы  я  ему
какую неприятность сказал! А просто посочувствовал, могу сказать, от всего
сердца. Вспомнил, что он говорил насчет  своих  осложнений,  и  подаю  ему
совет,  по-хорошему:  "Если  ты,  говорю,  из-за   девушки   с   другом-то
поссорился, то, самое лучшее, наплюйте вы на нее оба, чтобы меж друзей  не
встревала". А он сразу на меня волком посмотрел и отвернулся, будто меня и
нету в комнате. Я тогда говорю: "А если у тебя с  ней  всерьез  пошло,  то
поговори с этим другом, без дураков чтобы. По такому делу и  морду  набить
вполне законно будет!" А он как вскочит  с  дивана  -  здоровенный  такой,
голова под самый потолок, - я думал, он меня  пришибет  на  месте.  Но  он
только постоял надо мной, а потом так грубо говорит: "Иди ты знаешь куда!"
И дверь, главное, настежь раскрывает, чтобы я не задерживался. Ну,  я  ему
сказал, что думал, в двух словах и дверью хлопнул. Подумаешь,  хронофизик!
В гробу я видал таких ученых!
   Ничего себе, к месту пришлась поговорочка! Я совсем, видно,  позеленел:
Марчелло  даже  перепугался,  начал  бормотать  что-то  насчет   сердечных
заболеваний. Я наспех попрощался с ним и нырнул в первый попавшийся  двор,
чтобы  отвязаться  поскорее  от  Марчелло,  не  слышать  его   брюзгливого
бормотанья, его рассказов об Аркадии, о совершенно  одиноком  Аркадии,  до
того одиноком, что он не выдержал и пожаловался первому встречному  именно
потому, что это - первый встречный, не друг, не сотрудник...
   Я пробежал темный туннель подъезда, очутился в тихом зеленом дворике  и
растерянно огляделся. К счастью, дворик  пустовал,  только  голуби  лениво
топтались и ворковали у деревянного крылечка на солнцепеке. Я поднялся  по
ступенькам, толкнул дверь, вошел  в  узкий  темный  коридорчик  и  постоял
немного, пытаясь отдышаться. Марчелло не зря, видно, заговорил о сердечных
заболеваниях: сердце у меня прыгало так, что я невольно  прижимал  руку  к
груди - вот-вот оно выскочит наружу.
   В таких коридорчиках долго не простоишь, жильцы  сразу  отреагируют.  Я
это отлично знал, но мне хотелось подстраховаться на случай, если Марчелло
заглянет во двор. Даже не понимаю, почему я решил, что Марчелло  будет  за
мной следить, -  глядел  он  на  меня  подозрительно,  что  ли,  когда  мы
прощались?  Конечно,  минуты  через  две  какая-то  бабушка  высунулась  в
коридорчик из своей двери и  активно  заинтересовалась  моей  персоной.  Я
спешно сочинил, что ищу Галю, и сочинил неудачно: бабушка с  удовольствием
сообщила, что вот сейчас она разбудит Витьку, и тогда я узнаю, как  бегать
за чужими женами. Мне этот запас  сведений  показался  излишним,  я  решил
отказаться от знакомства с Витькой и поспешно удалился из коридорчика  под
веселое хихиканье бабуси.
   Оказалось, что дворик этот относится к дому номер девять по Октябрьской
улице и что, следовательно, я нахожусь на полпути  к  собственному  жилью.
Улицы тут тихие, зеленые, тротуары вымощены плитками,  и  ходить  по  этим
плиткам очень как-то уютно и приятно. Только меня сейчас ничто не радовало
и не интересовало.  Такое  было  ощущение,  словно  проткнули  мне  сердце
холодной иглой и все время ее там поворачивают, то медленно-медленно, а то
как рванут - аж в глазах темнеет! Я еле  плелся,  из  меня  словно  воздух
выкачали, и я трепыхался на ветру, как пустая оболочка, - ни мускулов,  ни
костей, ни  крови.  Только  одно  сердце  и  существовало,  а  в  нем  эта
проклятая, неутихающая боль.
   Придя домой, я достал из подвесного шкафчика пачку снотворного и  долго
глядел на нее с тупым отвращением. Потом решился: морщась,  глотнул  белую
таблетку и через полчаса провалился в глубокую, мягкую, непроглядную тьму.



ЛИНЬКОВУ ВСЕ ЭТО ОЧЕНЬ НЕ НРАВИТСЯ

   Линьков прямо с утра позвонил в парикмахерскую.
   - Рая Кузнецова сегодня работает? - спросил он.
   - Работает, работает! - смущенно ответили ему. - Ну просто я  не  знала
вчера, что она выходная, вы уж извините, что зря заходили.
   Рая Кузнецова была беленькая, вроде Леры, но  повыше  и  покрупнее.  На
Линькова она глядела с откровенным  любопытством  и  без  всякого  испуга,
хотя, наверное, понятия не имела, о чем с ней будет беседовать товарищ  из
прокуратуры.  Да  и  другие  девушки,  в  белых   халатиках   с   вышитыми
монограммами, то и дело проходили с независимым видом мимо  подсобки,  где
Линьков беседовал с Раей, заглядывали, будто невзначай, в раскрытую  дверь
и, неумело изобразив удивление и смущение, исчезали.
   "Надо было к  ней  домой  пойти  сразу,  -  недовольно  морщась,  думал
Линьков. - Тут ведь звону будет - на весь город!" Он, правда,  предупредил
Раю, чтобы она никому не передавала  содержание  разговора,  и  та  горячо
заверила его, что, дескать, ни слова.  Но  где  уж  ей  удержаться  против
стольких девчат...
   А главное, разговор-то был пустой. Рая, по-видимому, ничего не пыталась
утаить и говорила "святую правду-истину", как сразу пообещала,  но  ничего
относящегося к делу Левицкого она просто не знала.
   Да, ездила на праздники за город с компанией  из  института  -  ну,  из
этого, за углом, где время изучают... Со своим молодым  человеком  ездила,
его тоже пригласили... А он тоже здесь, в парикмахерской, работает, только
в другую смену,  он  мужской  мастер...  Ничего  было,  вполне  даже,  все
по-хорошему, - гуляли по лесу, выпили немножко, танцевали. Пели много, там
одна девушка с гитарой была, она хорошо поет, Роберт тоже  хорошо  поет  и
песен много знает... Нет, он там ни с кем  не  в  дружбе,  его  просто  за
компанию со мной пригласили... Ну, мужчины из института к нам не так часто
ходят, теперь ведь у каждого электробритва. Нет, он ни с кем  особенно  не
разговаривал... Да просто так! Ну,  стесняется  он  отчасти,  не  хочет  в
разговоры с учеными лезть. Насчет песен,  правда,  немножко  поговорили  с
Лерой - с этой, у которой гитара. Нет, почему  одна?  Был  с  ней  молодой
человек из их же института, интересный такой, Аркадий... Ой, да Роберт  ни
с кем вообще не разговаривал, это точно! И с  Аркадием  не  говорил.  Нет,
откуда он его может знать?  Я  и  сама-то  его  впервые  увидела  там,  за
городом... Нет, если вы Роберта в чем подозреваете, то безусловно зря!  Он
знаете какой мастер, его все ценят, -  вот,  видите,  в  газете  про  него
написано и портрет напечатан. Да, он интересный, все говорят...  На  Раджа
Капура? Ой, что вы, даже ни чуточки! Усы - ну мало ли у кого усы!
   Фотография в газете была достаточно четкой, и Линьков  сам  видел,  что
никакого сходства с Раджем Капуром у Роберта  нет.  Вообще  Роберт  и  Рая
никакого касательства к делу, по-видимому, не имеют, и время  на  разговор
потрачено впустую.  Для  порядка  надо  еще  зайти  к  соседке  Левицкого,
показать ей фотографию... Газету у Раи просить невозможно,  -  ну  ничего,
раздобудем потом этот номер, если понадобится...


   Анна Николаевна с минуту вглядывалась в фотографию, потом поджала  губы
и замотала головой.
   - Не он это совсем! - убежденно заявила она.
   - Вы уверены? Снимок ведь довольно нечеткий...
   - Да чего уж! И лицо непохоже, и рост не такой  вовсе.  Это  вон  какой
верзила, одного росту с Аркадием. А который приходил, тот  был  маленький,
плюгавенький такой. Нет, вы даже не сомневайтесь, это вовсе не тот...
   Все верно: Роберт на фотографии стоял рядом с Аркадием, и  рост  у  них
был одинаковый, а ведь у Аркадия метр восемьдесят семь. Нет,  дело  ясное,
эта ниточка оборвалась...


   Линьков медленно брел по проспекту Космонавтов, приближаясь к  магазину
"Радиотовары". Он был недоволен собой. Очень недоволен. Возможно, с  точки
зрения профессиональной... вернее, с  чисто  формальной  он  вел  себя,  в
общем, правильно. А как человек и, значит, как следователь оказался не  на
высоте.
   "Глупо, нелепо! - чуть не вслух сказал Линьков, болезненно  морщась.  -
Струсил ты, брат, ну просто струсил. И, как  полагается  трусу,  подставил
под удар других. Себя, впрочем, тоже, но это уж твое личное  дело.  А  вот
Стружков!.." Линьков внезапно остановился, мотая головой; на него  налетел
шедший  сзади  толстяк,  больно  стукнул  по  ногам  тяжелым  портфелем  и
промчался мимо, недовольно бурча и щедро источая  запах  лука.  "Ах,  чтоб
тебе! - вполголоса пробормотал Линьков, потирая ушибленное место. -  Камни
он, что ли, там таскает?.. А вообще-то по голове бы меня этим портфелем! -
покаянно думал он, шагая дальше. - Заслужил, ей-богу, заслужил".
   Он еще вчера понял, что не может говорить со Стружковым  по-прежнему  и
что Стружков это отлично видит. Сам-то он ничуть  не  верил  в  виновность
Стружкова, то есть в какое-либо злонамеренное его участие в гибели Аркадия
Левицкого. Но со всех сторон ему подсовывали эту версию; после разговора с
начальством он был вынужден предпринять какие-то шаги для проверки и сразу
почувствовал, что уже не может  непринужденно  и  искренне  беседовать  со
Стружковым. Именно это и было плохо, глупо, нелепо. Ну, проверил  алиби  -
что ж тут такого, это необходимая формальность. И алиби вдобавок оказалось
достаточно надежным. Почему же именно после этого надо менять отношение  к
человеку? И ведь не отношение даже, в том-то и дело, а манеру обращения! В
виновность  не  веришь,  а  своим  поведением  даешь  понять,  что   начал
подозревать. Зачем, почему... Это же глупо, это жестоко, - человек пережил
такое потрясение, только начал приходить в себя, а ты его добить, что  ли,
решил? Да и в интересах следствия нельзя  было  так  вести  себя...  А  уж
сегодня!..
   Действительно, сегодняшний разговор в институте обернулся совсем как-то
неудачно. Стружков сказал, что разговаривал вчера с Лерой, а потом ходил к
этому самому "Раджу Капуру", он же Марчелло. Ну и что? Лера  сама  к  нему
прибежала, это же естественно.  Телефона  своего  Линьков  ему  не  давал,
созвониться они не могли, - опять  же,  значит,  вполне  естественно,  что
Стружков отправился искать этого парня, не дожидаясь утра. "Радж Капур"  -
это ведь линия, которую сам Стружков и вытянул на свет. И  вообще  он  все
время  сам  анализирует  дело  -  вдумчиво  анализирует,  интересно,  надо
признать! Так за что же на него обижаться? В деле он кровно  заинтересован
- не по той причине, что думают некоторые, но все равно, - и склад  ума  у
него аналитический. Вот и  надо  пользоваться  его  посильной  помощью  да
благодарить за это, а  не  напускать  на  себя  официальную  холодность  и
загадочность. Линьков опять сморщился и замотал головой,  вспомнив,  какие
Глаза были у  Бориса...  "В  конце-то  концов,  что  я  особенного  сказал
Стружкову? - успокаивал он себя, ничуть не веря этим дешевым аргументам. -
Только дал понять, что не слишком одобряю его самостоятельные  действия...
Ну,  зря,  конечно!  Но  ведь  не  маленький  он,   должен   сам   понять:
расследование  есть  расследование,  и  ведут  его   специалисты,   а   не
добровольцы, горящие энтузиазмом... Я  ведь  очень  осторожно...  даже  не
столько словами, сколько интонацией, взглядом... А! Брось ты,  себя-то  не
обманешь!"
   Разговор с Марчелло тоже прошел не слишком удачно.
   Марчелло сначала перепугался до  смерти,  зубами  даже  клацал,  и  все
допытывался, за что его... Линьков знал, что Борис не  упоминал  о  смерти
Аркадия, но теперь пришлось  об  этом  сказать,  а  то  у  Марчелло  мозги
работали в ином направлении, он все насчет торговли пленками опасался.
   - То  есть  когда  же  это  он  умер?  -  изумился  Марчелло,  выслушав
лаконичное сообщение Линькова. - Я же не дальше  как  вчера  вечером  имел
разговор с одним его приятелем, и ничего такого... Это, то есть, как?!  Он
от меня, выходит, скрыл?! Извиняюсь, конечно, а вы этого приятеля, или кто
он там, знаете? - Марчелло вдруг оживился и  зубами  клацать  перестал.  -
Борис его зовут, такой крепкий парень, чувствуется, что спорт любит...  На
вид культурный, одет, правда, так себе, без особого понимания...
   Линьков выслушал эту краткую характеристику Бориса, потом  сказал,  что
знает  такого,  беседовал  с  ним.  Марчелло  посоображал  чуточку,  потом
осторожно   приоткрыл   дверь   фанерной   клетушки,   исполнявшей    роль
директорского кабинета, выглянул в проход  между  ящиками  и,  вернувшись,
доверительно наклонился к Линькову.
   -  Я  поделиться  хочу,  товарищ  следователь,  -  хриплым  полушепотом
заговорил он. - Борис этот, значит, работал совместно с  Левицким,  да?  И
теперь Левицкий вроде убит, я так понял?
   -  Не  так,  -  разъяснил  Линьков.  -  Ведется  следствие.  Причины  и
обстоятельства смерти Левицкого еще не установлены.
   - Так на так выходит! - с азартом сказал Марчелло. - Непонятно, да? Вот
то же самое и мне непонятно, чего этот  Борис  крутит.  Нет,  ну  скажите:
чего? Ежели у тебя друг-приятель скончался, ты  что  можешь?  Ты  горевать
можешь, так?  Семью  его  можешь  утешать.  Но  не  ходить  выпытывать.  У
посторонних совсем людей! И с таким еще подходом! Совсем о другом говорит,
а сам-то!  Вот,  разрешите,  я  скажу  прямо.  Вы,  например,  все  же  из
прокуратуры, так? Но вы без подхода, по-честному со мной, а  почему  тогда
он?!
   Марчелло льстиво улыбнулся. Линькову стало тошно. И этот тип  туда  же!
Сговорились будто!
   - Левицкий умер при невыясненных обстоятельствах, - сухо сказал  он.  -
Неудивительно, что его ближайший друг и сотрудник пытается выяснить, что и
как случилось.
   Марчелло  облизал  сухие   темные   губы.   Глаза   его   снова   стали
настороженными и тревожными.
   -  Это  я  понимаю,  безусловно!  -  совсем  другим,  вкрадчивым  тоном
заговорил он. - Выяснить, конечно, надо. Но весь вопрос - как выяснить!  А
у этого Бориса подход не тот, ну вот правду говорю! Первое -  то,  что  он
про смерть промолчал. Это как понимать?  У  тебя  друг  скончался,  да?  -
Марчелло произнес раскатисто: "дрруг". - А ты, похоронить  его  не  успел,
цирк устраиваешь? - Поймав нетерпеливое движение Линькова, он заторопился:
- А второе - это я вам еще не  объяснил  -  он  про  свое  местожительство
скрыл! А почему он скрыл, вы как об этом думаете?
   - То есть как скрыл? - недоверчиво спросил Линьков. -  Не  захотел  вам
сообщить свой адрес, что ли?
   - Я его адресом нисколько даже не интересовался! - заявил Марчелло. - А
вот как было. Я это иду с ним, разговариваю конкретно о том самом, о чем и
с Левицким в последний-то раз. И вот тут  -  третье!  Поняли?  До  второго
пункта, до адреса то есть, я еще дойду, но  раньше  -  третье!  Я  с  ним,
значит, делюсь, как с человеком, что мне  Левицкий  сказал  насчет  личных
своих дел и насчет близкого друга. А он, представляете,  как  услыхал  про
это, так зеленый стал - аж глядеть на него неприятно. Я подумал  еще,  что
это у него  сердце  больное...  -  Марчелло  саркастически  хмыкнул.  -  А
выходит, не сердце, а совсем вон что...
   - Что же именно выходит, по-вашему? -  с  ледяной  вежливостью  спросил
Линьков.
   Марчелло не обратил внимания на эту интонацию.  Он  был  увлечен  своим
рассказом, восхищен своей проницательностью и наблюдательностью, он  прямо
захлебывался от восторга.
   - Как же это - что? - снисходительно и торжествующе  сказал  он.  -  Не
сердце, значит, его забеспокоило в тот момент, а совесть! Совесть  у  него
определенно нечистая. Гарантия! Что он с Левицким  сделал,  мне,  конечно,
неизвестно. Может, он его продал, может, он его убил, но что на совести  у
него  какое-то  дельце  есть  против  Левицкого,  это  даже   спорить   не
приходится. И, опять  же,  насчет  местожительства!  Значит,  у  нас  этот
разговор произошел, и Борис позеленел весь, я уж думал,  он  на  ногах  не
устоит. Но как я сказал насчет  сердца,  он  сразу  встряхнулся  -  понял,
видать, что я его раскусил. И говорит через силу так, зубы сцепивши:  "Ну,
я пошел!" И чуть не бегом в подворотню. А мне подозрительно стало.  Думаю,
как же так: говорил вроде, что живет на Березовой, а сам  куда?  Прошел  я
тогда в соседний дом, стал в подворотне, курю, в щелку на воротах  смотрю.
Пять  минут  простоял,  не  больше,  -  гляжу,  идет  Борис,  еле   ногами
передвигает и как был зеленый, так и остался...  А  живет  он,  верно,  на
Березовой, я уж проследил до конца...
   Линьков поглядел на Марчелло, радостно скалящего  неровные,  с  темными
метинами зубы, отвернулся и подчеркнуто сухо сказал:
   - Все эти факты можно истолковать  иначе.  Стружков  умолчал  о  смерти
Левицкого, чтобы не  испугать  вас  этим  известием  и  выведать  побольше
подробностей. Волноваться  он  мог  не  потому,  что  испытывал  угрызения
совести, а потому, что гибель друга выбила его из колеи. И свернул в чужой
двор не для того, чтобы скрыть от вас свой адрес, тем более  что  вы  ведь
его и не пытались узнать...
   - А зачем же он тогда? - настороженно и хмуро спросил Марчелло.
   Линьков встал.
   - Мало ли зачем!  Например,  ему  могло  надоесть  общение  с  вами!  -
небрежно сказал он, с мстительным удовлетворением глядя, как  перекосились
тонкие темные губы Марчелло. - Ну, больше я к вам вопросов не имею.
   "Совсем вы  что-то  расклеились,  товарищ  Линьков,  распустились,  как
цветочек! - думал он, шагая по улице. - Личные мотивы  в  вашем  поведении
явно выдвигаются на первое место, в ущерб  делу,  и  куда  это  годится...
Непременно вам понадобилось воспитывать этого  паршивца  Марчелло,  а  все
почему: потому, что затронули  Стружкова,  к  которому  вы  питаете  такие
сложные чувства... Вы, значит,  Стружкова  обижать  имеете  право,  а  кто
другой его и тронуть не моги... Такой уж вы страж  закона!"  Линьков  даже
замычал от презрения к себе и ярост