ся: громоздкий Убийца Леопардов был сейчас раза в полтора меньше
себя обычного; он съежился и, казалось, усох, как нашкодивший мальчишка,
схваченный матерью у ополовиненного кувшина с медом.
  H'xapo зашевелил губами - так тихо, что, несмотря на абсолютное беззвучие,
нгуаби с трудом разобрал:
  - Эта ночь - ночь Нгао, женской ненависти. Завтра все будет, как всегда.
Но сейчас - молчи.
  У невысокого помостика перед большим мьюнд'донгом толпа остановилась.
Бережно опустив носилки с разбухшим старушечьим трупом на утоптанную
землю, урюки отошли прочь, а на помосте появилась высокая статная женщина;
отблески факелов делали ее лицо то совсем девичьим, то взрослым,
умудренным жизнью, то бесконечно дряхлым. Черные и длинные, почти до пят,
распущенные волосы сверкали алыми отблесками, словно многозвездный плащ
пирующей Ваарг-Таанги.
  - Здравствуй, подружка Уточка, - сказала женщина, и в голосе ее не было
скорби, словно та, на носилках, просто спала. - Вот ты и вернулась домой.
Кхарьяйри гордится тобой, Мудрая. Но обожди немного, у нас будет время
проститься. А сейчас, - она не повернула головы, но было понятно, к кому
она обращается, - мы хотим слышать бывших в Обители.
  Убийца Леопардов подтолкнул М'куто к помосту.
  Тот, помедлив было, кивнул, скрипнул зубами и, подпрыгнув, встал рядом с
черноволосой.
  Дмитрий не вслушивался в сбивчивый рассказ Следопыта. Он знал о найденных
телах и пропавшем Вожде, о воинах из Бвау, поспевших к Обители раньше
людей нгуаби, о шестерке урюков, растоптанных и заколотых подлыми дгеббе,
о двали с обожженными лицами и о перепуганном найденыше, все еще сидящем
на плечах сержанта. Если честно, больше всего ему сейчас хотелось спать,
может быть, слегка перекусив перед этим. Чтобы завтра голова была холодной
и ясной. Но в эту Женскую ночь - или как там сказал H'xapo? - фуршета,
кажется, не будет.
  Вот и Убийца Леопардов двинулся к помосту и бережно передал молчаливого
малыша в руки валькирийской валькирии.
  - Не бойся, маленький, - сказала она ласково. - Здесь ты дома, тебя никто
не обидит. Скоро придет папа и заберет тебя домой. Твою маму убили, да?
Это очень тяжело. Но ты мужчина. Постарайся рассказать нам, кто это
сделал, и мы накажем обидчиков твоей мамы.
  М'куто что-то шепнул ей на ухо. Еще раз погладив мальчонку по макушке,
женщина вгляделась в толпу.
  - Почтенный Глаглатлапупла! - звонко позвала она. - Где ты? Нам нужна твоя
помощь!
  Смешно подскакивая, к помосту приблизился крохотный старичок в жреческом
мпули с калебаской и травяной кисточкой в руках.
  Квакка вздрогнул. Теплые капли, брызнувшие с кисточки на лицо, склеили
ресницы и тронули губы приторной сладостью. Он непроизвольно облизнулся и
вдруг почувствовал, что молчать дальше не сможет. Говорить по-прежнему не
хотелось, но слова сами рвались с языка. Однако Лягушонок уже совсем не
боялся. Ведь все эти тетеньки - и приласкавшая, и смотрящие снизу вверх -
жалели его. Они были такие добрые, такие красивые в своих накидках из
длинных волос, а дедушка в желтом так забавно угугукал и приплясывал...
  Но самое главное - умный Квакка недаром молчал и думал всю долгую дорогу в
этот большой поселок. Теперь он знал не только, о чем говорить, но даже
то, что говорить нужно тоненьким голоском, изредка всхлипывая.
  - Я... Меня... Мы с мамой пришли к тетям в зеленой одежде, чтобы они
вынули из меня злую рыбную косточку... - всхлипнув, начал он тонким
голоском. - И старая тетя в шапке с перьями прогнала косточку, и я сразу
захотел спать... - Это, кстати, была чистая правда, только случилось все
не нынче, а прошлой весной и косточку из горла вынула бабушка. - А потом
мама закричала, и я проснулся, - Квакка опять всхлипнул, - но она велела
мне лечь и накрыла меня тяжелой циновкой... А потом тети тоже начали
кричать, и мне было страшно...
  Лягушонку показалось, что сейчас самое время заплакать.
  И он заплакал.
  Да, ему было очень страшно. Он долго лежал под циновкой, а потом все-таки
вылез, но вокруг никого не было, только огонь, и мамы тоже не было, нигде,
как он ни звал, от мамы осталось только ожерелье, приносящее удачу; оно
лежало прямо на земле, и он поднял его и накинул его себе на шею, потому
что это был кусочек мамы, а потом...
  - Дай посмотреть, сыночек, - попросила черноволосая. - Ах, как
запачкано... Эй, сестрицы, помойте-ка, да побыстрее!
  Дмитрий одобрительно хмыкнул.
  Разумная баба!
  Умнее всех урюков, вместе взятых, и его, нгуаби, в придачу. Правда, им
было не до того. А родне малыша и впрямь можно будет с утра отстучать зов,
если ожерелье не. простое, а с отметками...
  Вновь сгустившуюся тишину разорвал истошный женский вопль:
  - Льяна! Льяна! Это Льяна!
  Толпа всколыхнулась, пропуская кричащую.
  - Люди! - Расширенные глаза ее отливали огнем. - Это ожерелье Льяны из
Бвау! Мы росли вместе, пока Льяна не ушла в Лесные Сестры.
  Она вскинула вверх руку; овальные медальоны, скрепленные жильными нитями,
вспорхнули и опали.
  - Я знаю Льяну, - выкрикнули из толпы. - Она спасла мне среднего сына, а я
подвесила к ее ожерелью камень-луну! Посмотрите, там есть камень-луна с
мурашом внутри?
  Внимательно осмотрев ожерелье, черноволосая дернула щекой и, сузив глаза,
повернулась к Квакке.
  - Так откуда тебя привела твоя мама?
  Мужчины и женщины, затаив дыхание, ждали ответа.
  - Из Кулукулу, - пролепетал Квакка. - Только не мама. А Брекка, брат. Мою
маму звали Ю-ю, она была красивая... Только она давно умерла. А теперь
Брекка тоже умер. Его убили те дядьки, в хижинах. И Малька, и Рыбца, и
близнецов. Но наши парни завалили стенку, и прижали их, и покололи
копьями... Всех четверых! А потом мы пошли к женщинам. Женщины тоже
дрались, но нас было много...
  Дмитрию уже не хотелось ни спать, ни есть. Он слушал тоненькое,
сбивающееся на всхлипы хныканье и, не веря собственным ушам, пытался
уразуметь: неужели этот заморыш, которого они так жалели, перерезал горло
Мудрой? Неужели он подманил к смерти двух опытных урюков и сумел накидать
лапшу на уши стольким взрослым? Ор-рел...
  И все лишь затем, чтобы понравиться Дгобози?
  Не укладывалось в голове.
  А бедный Квакка все говорил и говорил. Он рассказал уже почти все то, о
чем нужно было помалкивать, и то, о чем не следовало вспоминать ни в коем
случае, и даже то, про что он, казалось, уже заставил себя забыть. Даже об
очень красивой тете, которую старшие, пришедшие из Дгахойемаро, не дали ни
бить, ни убивать, а только оглушили и привязали к жерди, как свинку,
сказав, что за эту тетю Багряный Вихрь сделает десятниками всех, даже
малыша Квакку. Впрочем, об этом Лягушонок мог рассказывать, ведь он не
сделал красивой ничего плохого. Лучше о ней, чем о том, как он,
зажмурившись, провел ножом по горлу старухи, или как попробовал стать
мужчиной, взгромоздившись на визгливую тетку, чье ожерелье старшие потом
дали ему для бабушки...
  - Утопить! - негромко, но отчетливо сказал H'xaро. Черноволосая как ножом
чиркнула по нему пронзительным взглядом, и гигант отшатнулся, втянув
голову в плечи. - Да ладно, девчата, я что...Я как лучше...
  Квакку корчило. Сотни женских глаз, недавно таких добрых, впились в него,
жгучими крючьями перемета разрывая нутро, вытягивая из сердца, из печени,
из селезенки правду - всю, до конца, до полной амамбы. Он попытался зажать
рот руками, но слова, больно опалив ладошки, все равно вырвались наружу. И
Лягушонок замолчал не раньше, чем припомнил последнюю подробность и не
скрыл мельчайшую деталь минувшей ночи.
  Когда же слова наконец закончились, в вибрирующей, придавившей площадь
тишине охнула одна из женщин:
  - Смотрите, он же не отбрасывает тени!
  И толпа отступила на шаг от помоста.
  Лишь теперь понял Квакка, что до сих пор не знал о страхе ничего.
  Взгляды женщин слились в один взгляд. Огромный черный зрачок давил,
выкручивал, втягивал и выплевывал обратно, замешивая Лягушонка, как
бабушка - душистую рыботесту к Празднику Чешуи.
  Факелы стали тускнеть, и боль приутихла.
  Потом исчезла вовсе.
  А в пустых хижинах сперва тихонько, но с каждым мгновением все громче
зазвучал металл. Не чистым звоном оружия было это, а глухим, надреснутым
перестуком. Котлы и блюда, мерзнущие в стылых очагах, кричали, оживленные
незримым пламенем Нгао, женской ненависти, зовущей к отмщению и отрицающей
милость.
  Нестройный грохот неторопливо поднялся в Высь, и вскоре вдали зародился
невнятный, постепенно нарастающий отклик. Сперва слабенький, как
отдаленное эхо, он распахивался вширь, наплывал перекатами, словно вода в
паводок, ритм ежесекундно учащался, пульсировал, словно самое сердце
сельвы все быстрее гнало по жилам зеленую кровь. Потом удары смешались,
слились в один сплошной неразделимый рокот, заполнили Высь, словно там, в
ночи, собиралась большая гроза, предупреждая о своем приходе тревожным
громом. Котлы Межземья и гор откликались на крик котлов Кхарьяйри - сами
по себе. А вскоре в резкий перезвон закопченного металла влился и окреп
глубокий, ровный гул туго натянутой кожи, спустя какое-то время подмявший
и поглотивший все остальные звуки. Пристыженные вестниками Нгао, не ожидая
пробуждения людей, один за другим просыпались боевые тамтамы...
  А женщины расходились.
  Их ждали очаги, стосковавшиеся по огню.
  И хотя лица их в предрассветных сумерках были совсем обычны, мужья и
братья все еще кучковались поодаль, не спеша приближаться и вновь
утверждать мужскую власть.
  Черноволосая валькирия, неторопливо повязывая зеленый вдовий платок,
приблизилась к Дмитрию. Теперь было ясно видно: это вовсе не старуха, но
время ее рассвета уже далеко позади.
  - Ты победишь, нгуаби, - сказала она спокойно и просто, как нечто само
собой разумеющееся. - Ты спасешь Вождя. Ты утопишь дгеббе в Черных
Трясинах, всех до одного. Ты отрежешь голову Проклятому, и тебе помогут
засушить ее, чтобы даже правнуки наших внуков могли любоваться ею и
помнить о судьбе преступивших запреты. Так будет! Я не знаю когда. Но это
неважно, нгуаби. Сельва умеет ждать.
  Закончилась ночь Нгао, ночь женской ненависти. Медленно выползало из-за
окоема солнце. Все начинало быть по-прежнему.
  И никто, ни один урюк, ни один человек Кхарьяйри, не позаботился о
несчастном Квакке.
  Совсем один стоял Лягушонок в начале тропы, затянутой липким мраком, а
далеко внизу на помосте, окруженном расплывающимся кольцом огней, остывало
тело мальчишки, которому - радуйся, бабушка! - удалось, пусть ненадолго,
стать настоящим дгеббе.

  * * *

  Котлово-Зайцево. 23 сентября 2383 года.

  Гремело и громыхало кругом, и шутихи, рассыпаясь разноцветными искрами, на
все лады трещали в посеревшем от копоти небе. Цепь сипаев с короткими
копьями, с вечера оцепившая дворцовый комплекс, колыхалась под напором
простолюдинов, со всех окрестных фавел и бидонвилей сбежавшихся поглазеть
на шумное веселье счастливцев, особо приближенных к персоне Подпирающего
Высь, любимца Тха-Онгуа, избранника Могучих и всевластного повелителя
Сияющей Нгандвани...
  Величественно сойдя на Твердь с высоты багряно-лилейных носилок, бережно
поддерживаемых двумя дюжинами роскошно татуированных аборигенов, его
высокоблагородие подполковник действительной службы Эжен-Виктор.
Харитонидис, глава миссии Галактической Федерации на планете Валькирия,
подтянул широкий ремень и тщательно одернул выходной губернаторский
мундир, украшенный по случаю национального праздника королевства Нгандвани
всеми возможными регалиями, вплоть до именной, дозволенной к ношению вне
службы Степановской удавки, накрученной, согласно статуту, на безымянный
палец левой руки.
  Опростав дормез, носильщики облегченной трусцой устремились к стоянке, где
под матерчатым тентом громоздились плетеные циновки, а полуголые
невольники разливали пузырчатое пиво. Эжен-Виктор Харитонидис поглядел им
вслед с иронией и некоей толикой недовольства. Хотя носилки, вне всяких
сомнений, отличались от самокатной коляски удобством и приятной
бесшумностью хода, глава миссии все же отдавал нескрываемое предпочтение
моторному монстру. Каковым нынче, как ни печально, не имел никакой
возможности воспользоваться.
  Этикет есть этикет. По протоколу переговоры на высшем уровне следовало
проводить именно здесь, хотя, откровенно говоря, подполковник предпочел бы
проводить их на своей территории. С бесконечным уважением относясь к
законным властям Сияющей Нгандвани, равноправного члена Федерации,
Эжен-Виктор Харитонидис на дух не переносил
Утту-Квыла-Кью-Нгандуани-Ыга-Быббз-Йинхака, что в переводе с благозвучного
языка нгандва на лингву, как известно, означает Пресветлая Столица Сияющей
Нгандвани, Подобно Родинке На Щечке Красавицы Озаряющая Собою Вселенную,
волею судьбы располагающуюся на восточной окраине Котлова-Зайцева и в
просторечии именуемую "обезьянником".
  Неделю за неделей он откладывал визит, пока достаточно солидный перечень
уважительных причин не оказался вычерпан до дна, а встреча с Его
Величеством Муй Тотьягой Первым - настоятельно необходимой.
  И очень хорошо, что есть возможность подсластить пилюлю, проведя день, а
то и вечер в неформальной, предельно дружественной обстановке, неизбежной
при праздновании Дня Независимости...
  Эжен-Виктор Харитонидис окинул строения орлиным взглядом.
  Он готов помучиться во имя Отчизны. Его долг - надзирать за соблюдением
интересов Центра на Валькирии, а эти интересы в последнее время находятся
под угрозой. Прокладка железнодорожных путей на высокогорное плато, к
месту будущей стройки, застопорилась, и случилось это не только по причине
неприбытия транспортных космолетов, но и по злонамеренному умыслу местных
жителей. Как глава планетарной Администрации, он не имеет претензий к
правительству Его Величества Муй Тотьяги Первого, но как кадровый военный
обязан заявить откровенно: меры, принимаемые властями Сияющей Нгандвани,
не могут быть признаны достаточными. Туземные части, направленные на
борьбу с мятежниками, своими нападениями срывающими графики работ,
отступают, неся потери, и хорошо еще, если не разбегаются по домам, а о
стратегическом прорыве в долины и уничтожении террористов на их территории
не приходится даже мечтать...
  Безусловно, двору и кабинету Его Величества нынче нелегко.
  Их лучший изиц... тьфу, язык сломать можно!.. лучший генерал ушел в бега и
теперь, объявив себя чем-то вроде пророка, бродит со своим неуклонно
увеличивающимся скопищем в южных степях и плавнях, формально принадлежащих
Сияющей Нгандвани, но если знаешь то, что известно ему, губернатору, то
карту, свидетельствующую об этом, лучше всего немедленно выкрасить и
выбросить, а можно даже и выкинуть просто так, сэкономив на краске. Кстати
говоря, именно его банды шкодничают на заводах и рудниках, растянутых
вдоль линии железной дороги.
  Еще один и-зи-цве... уф!.. с неудобопроизносимым именем, как выяснилось,
ничем не уступающий беглецу и даже создавший, по слухам, вполне
боеспособную армию, по необъяснимым причинам застрял в северных районах,
не принадлежащих королевству даже номинально, и хрен его знает, чем он там
занят. Во всяком случае, гонцы один за другим возвращаются с севера,
принося почтительные отговорки, или съедаются крокодилами на обратном
пути, и ясно только то, что перебрасывать войска в столицу и далее на юг
этот... тьфу, кажется, уже сломал!.. Ситту Тиинка не намерен.
  В такой ситуации необходимо объявить новый рекрутский набор, а он, глава
Администрации, ни в коем случае не вмешиваясь во внутренние дела
суверенного субъекта Федерации, готов оказать вновь формируемым
подразделениям самую всеобъемлющую материальную и методическую помощь, о
размерах которой лучше всего договориться в располагающей к полному
взаимному доверию обстановке банкета, и Его Величество, а также и
королевские министры, курирующие соответствующие ведомства, еще вчера были
ознакомлены нарочным со списком желательных направлений предстоящей
непринужденной беседы.
  Пройдя к воротам, его благородие небрежно раздвинул копья, четко сдвинутые
зверовидными лейб-сипаями, невнятно буркнул: "Пароль", вошел во двор и
остановился, недоуменно прислушиваясь к голосам, исходящим из окон
дворцового комплекса.
  Назвать это песней означало бы взять грех на душу. Визгливые выкрики
глушили друг дружку, смешиваясь в рвущий душу коктейль с гулкими ударами
бубнов, завываниями дудок, зычным треньканьем однострунных триньг и
совершенно уже выбивающимися за грань всякого понимания утробными звуками,
заставляющими обоснованно предполагать, что там, внутри, в Зале Приемов,
кто-то не абы как, а согласно заранее составленному плану целенаправленно
мучит кошку.
  Изредка, в моменты наиболее обостренного веселья, в глубинах дворца
хлопали пистолетные выстрелы, и противный запах дымного пороха стлался над
двором. После каждого выстрела толпа верноподданных, отгороженных от
правительственных зданий солдатскими штыками, завистливо вздыхала.
  Похлестывая стеком по голенищу, его высокоблагородие направился к парадным
дверям Великой Хижины, но войти не сумел. Из темного квадрата, смеясь и
пошатываясь, выпорхнула в мир пышноволосая гурия лет пятнадцати, с разбегу
вонзилась в подполковника, подпрыгнула, чмокнула остолбеневшего главу
планетарной Администрации в нос и рапидными прыжками помчалась по
периметру Дворцовой площади. Вслед за ней, оголтело бренча жестяными
медалями, выскочил черноусый абориген, пьяный вдрабадан, но не настолько,
чтобы не обогнуть возвышающуюся на пороге живую гору. Судя по мычанию, в
данный момент он был юным оленем, преследующим важенку по пушистым
торосам, но полы шикарной министерской накидки-курью смиряли вольный порыв
самца, и спустя три с половиной шага обширная лужа оольей мочи стала
местом его отдохновения. Через открытые двери еще сильней понеслись топот,
визг, бессвязный вой и хрюканье королевского сводного оркестра.
  Обглоданная курья ножка устремилась из окна в лицо подполковнику
действительной службы, но была изловлена на лету одним из вельмож, менее
приближенных к телу и потому алчно маящихся под окнами.
  - Эт-то что такое? - осведомился его высокоблагородие.
  - Д-д-т-тень Независимости ликуем, - на вполне недурной лингве сообщил
куролов, преданными глазами поедая Большого Могучего. - Т-т-да. Тень
святой, долгожданной нашей Независимости...
  Пьют, догадался Эжен-Виктор Харитонидис, скучнея.
  А что поделаешь?
  - Ну, за Родину, - сказал он.
  Решительно вошел. И с первого взгляда понял, что двор Его Величества по
поводу знаменательной даты преуспел весьма: атмосфера в Зале Приемов была
до того плотной, что улетучиваться в открытые окна не собиралась вообще,
усугубляясь кряканьем, уханьем, вяканьем и страстным блеяньем многократно
обладаемых пери на фоне хитов сезона в исполнении джаз-банда под
руководством маэстро Реджинальда Кпифру...
  Оргазм.
  И маразм.
  Глава Администрации развернулся к двери. Которой не оказалось. Яркий
квадрат надежно скрылся в резвящемся мраке. А при попытке продвижения на
ощупь под каблуком немедленно охнуло что-то мягкое.
  - Злой ты, - всколыхнувшись, сообщило оно, и по характерному
пришепетыванию глава Администрации опознал голос его превосходительства
министра обороны. - Вот придет М'буула М'Матади, все ему расскажу...
  Дверь, впрочем, оказалась неподалеку. Она была распахнута настежь, и возле
нее, полтора шага не добредя до двора, увлеченно справлял малую нужду Его
Величество Муй Тотьяга Первый, по воле Тха-Онгуа и решению совета
директоров Компании - Подпирающий Высь король Сияющей Нгандвани, суверен
Валькирии и полномочный представитель ее в верхней палате парламентской
Ассамблеи Галактической Федерации. Стараясь изо всех сил, владыка, тем не
менее, никак не мог завершить процесс, в силу чего по ходу дела
развлекался, то прицельно направляя журчащую струйку на косяк, то широким
веером осеняя раболепствующую у порога знать второй свежести...
  - А я тебя знаю, - счастливым тоном поимевшего банан гоминида
проинформировал Подпирающий Высь, с определен