обные смешки.
  Пронзительная тишина смягчилась.
  Но не очень.
  Дгаангуаби до боли сжал зубы.
  Мвамби Кхаръяйри не рады его приходу. Они сделали все, чтобы уберечь
селение от гибели, пускай и ценой чести. А теперь все рухнуло. Пролита
кровь. Урюки в поселке, причем - зваными гостями. Разве докажешь
Проклятому, что на взрослых Кхарьяйри нет вины? Никогда. Даже справедливый
чужак Ситту Тиинка не поверит, что все затеяла кучка молодых буянов, хуже
того - сопляков-йу'двали, подуськанных пожилым дгаго, которому нечего
терять...
  Кхарьярра можно понять.
  К ним пришла война, которую они не звали и не ждали.
  До Дмитрия донесся тихий и недобрый ропот воинов.
  Они дрались. Они теряли друзей. А теперь им не рады. Что ж, если их не
хотят видеть гостями, они будут вести себя, как господа.
  По праву силы.
  Уловив неприязнь, чуткая толпа насторожилась.
  Смешки смолкли.
  Люди из леса пришли и сломали то, что строилось ценой тяжкого труда и
горьких унижений. А теперь они смотрят мвинъями и уже начинают ощупывать
глазами стройных девушек.
  По праву силы ?
  Кхарьяйри сумеет ответить силой на силу! И пусть пришельцы хорошо
вооружены и опытны, на каждого из них придется по три десятка взрослых
мужчин, тоже имеющих оружие...
  Безмолвный и недобрый разговор.
  Опасный.
  Безысходный.
  И в тот миг, когда напряжение достигло пика, готовое прорваться криками,
оскорблениями и стрельбой, на площади появился дгаго.
  Трудно было понять, когда маленький человек успел переодеться, но лицо и
руки его сияли чистотой и даже благоухали притираниями (оказывается, дгаго
далеко не бедняк!), тщательно расчесанная шапка курчавых волос ниспадала
мелкими косичками, новая бело-красная йиктиу лежала красивыми складками,
опоясанная трехцветным кушаком.
  Карлик вооружен, как и подобает мужчине, еще не прошедшему обряд очищения
после боя, но не трубкой камглу, с которой не расставался всю ночь, а
самым настоящим двулезвийным къяххом, насаженным на роговую рукоять.
Правда, остро отточенный топор крохотен, словно детская игрушка, да и сам
вид коротышки-дгагусси, шагающего с оружием рослых людей, способен вызвать
смех - но почему-то никто не смеется. Потому что вслед за Жагурайрой идут
дети. Мальчишки, старшему из которых, пожалуй, нет и тринадцати. Но сейчас
трудно говорить наверняка, дети ли это. Корка запекшейся крови,
перемешанной с жирной сажей, надежно смазывает возраст, и очень может
быть, что под слоями грязи, покрывающей осунувшиеся лица, скрыты косые
ритуальные рубцы. Во всяком случае, из-под обгоревших бровей на людей
Кхарьяйри смотрят тусклые и одновременно пронзительные глаза воинов,
только что вышедших из битвы. Таких глаз не бывает у сопливцев...
  Рядом с Жагурайрой идут маленькие люди. Много. Почти полсотни. Словно все
дгагусси последних десяти десятков весен, покинув Высь, пришли на торговую
площадь Кхарьяйри.
  - Убей меня, почтенный Квиквуйю, - говорит дгаго, опустившись на колени
перед мвамвамби, сухощавым стариком с уродливыми пятнами волос на
обожженном лице. - Убей Жагурайру, который виноват во всем. Отошли его
голову Проклятому, и Проклятый смилуется. А если нет, смилуется Чужак.
  - Убей меня, дед! - падает в пыль перед Квиквуйю его точная копия лет
десяти от роду. - Убей Квикву, который первым пошел за наставником
Жагурайрой, чтобы сделать то, о чем ты говорил, запершись на засов...
  Обожженный лик мвамвамби Квиквуйю искажает гримаса боли.
  - Убей меня, отец... Убей меня, дядя... - звучат тонкие голоса.
  Что-то непонятное, непостижимое происходит на площади.
  Замерли потрясенные урюки. Застыли подавленные Кхарьяйри.
  Воздух вздрагивает, колеблется, и в мареве возникают тени, которым никогда
уже не стать взрослыми...
  Расстрелянные. Изрубленные. Затоптанные.
  - Я убит. Ты ни при чем, отец... Я убит. На тебе нет вины, дядя...
  Стонет площадь. Воет раненым гхау. Матерым гхау, отсидевшимся в логове,
пока охотники убивали щенят.
  - Люди Кхарьяйри! - Мвамвамби Квиквуйю поворачивается лицом к сельчанам, и
лицо его, залитое поверх ожогов страшными мужскими слезами, способно
сейчас напугать даже Ваарг-Таангу. - Мы хотели уберечь достаток, но что
толку, если наши дети... наши дети...
  Толпа гудит, сочувственно и невнятно. Зыбкое марево пыли и света пляшет
над площадью. Над стариками в синем, преклонившими колена перед йу-двали.
  Живыми и мертвыми...

  * * *

  В районе Форт-Машки. Ткумху. 14 июля.

  - И вы видели все это собственными глазами, князь?
  - Видеть не видел. - Кирилл Мещерских смешал засаленную колоду и аккуратно
отложил ее на край стола. - А верить верю. Потому как пребываю в сией
глуши уже девятый... - он всхохотнул, - подумать только, а ведь и впрямь
девятый!.. годок, и заметьте, безо всякого выезда в Козу. Тут, душа моя,
поневоле начнешь присматриваться, прислушиваться... вот и наречие туземное
изучить удосужился... а что ружьишки по живому человеку стрелять не
желают, так это, если подумать, и правильно...
  Ловко орудуя пилкой, Мещерских принялся вновь, уже в третий раз после
побудки, полировать и без того идеально ухоженные ногти.
  - Да-с, милостивый государь. Иной раз, бывало, поглядишь на себя в зеркало
и диву даешься: да ты ли это, брат, или какой-нибудь, прости господи,
нгандва? Хотя... - Оттопырив мизинец, князь так и этак полюбовался итогами
работы, после чего приступил к обработке указательного. - Сказать по
правде, грех жаловаться. Туземцы местные - народец смирный, подельчивый,
ежели их не обижать, так и они к вам со всею душой... Наш-то брат,
землянин, хоть и свой, а все равно - урка на урке сидит и уркой
погоняет... э-э, Христофор Вонифатьич, дорогой вы мой человек, да что это
с вами?
  Крис, вздрогнув, открыл глаза.
  - Простите, князь...
  - Полноте, право, ничего страшного. - Холя любимого пальца доставляла
Мещерских очевидное удовольствие. - Как по мне, так хоть и всю неделю
лежак амортизируйте... - Тон его несколько изменился. - Да только, похоже,
не выйдет. Закончилось ваше ожидание, милостивый государь. Покуда вы до
ветру ходили, мне тут сорока на хвосте принесла: человечек в село
приходил, от Ваяки. На подходе бунтовщик, скоро уже будет...
  - Что?!
  - Да вы не вскакивайте, чудак человек, лежите себе, как лежали. Я ж
говорю: скоро будет, а не уже прибыл. Ощущаете разницу?
  Покинув облегченно всхлипнувший табурет, Мещерских прошел к окну,
распахнул его настежь и, подставив ногти рассветным лучам, полюбовался
перламутровыми отблесками.
  Хмыкнул, присел на подоконник и крепко задумался.
  - Мизинчик, стало быть, уконтропупили, Иван Иваныча тоже во фрунт
поставили, а теперь, братцы мои, ну-ка отвечайте, да побыстрее: чья нынче
очередь, а? Молчите? Ну и молчите себе, не больно надо. Мы тут сейчас
умного человека спросим... Христофор Вонифатьич!
  Крис, вздрогнув, открыл глаза.
  - Простите, князь...
  - Полноте, право, ничего страшного, - привычно откликнулся Мещерских. -
Одного в толк не возьму, господин Руби: человек вы молодой, в Козе
заметный, у его высокоблагородия определенно в фаворе, стало быть, с
немалыми видами на будущее; отчего ж вам не спится-то по ночам?
  Крис насупился.
  Не рассказывать же, в самом деле, симпатичному, но малознакомому
обер-оперу, что каждую ночь, стоит лишь заснуть, ему являются эти, из
Великого Мамалыгина: они идут перед ним чередой, заглядывают в глаза,
тянут к сытому, румяному Кристоферу Руби исхудалые руки - и он, с воплем
проснувшись, уже не может заснуть. Лучше уж дремать днем понемножку. Когда
сон зыбок, эти, которые с бородами, не успевают прийти...
  Он дремал, трясясь на мохнатом ооле, добираясь из Дуайи в Форт-Уатт,
дремал под грохот рельсов, пока расхлябанная дрезина, сотрясая хлипкие
мостики, мчала его из Уатта на юг, в Форт-Машку, дремал, подскакивая на
узкой скамеечке в телеге, пока ленивые нуулы неспешно тащились из Машки
сюда, в забытый богом поселок на правобережье Уурры; он дремал и здесь
каждый день, вот уже почти неделю.
  Но по ночам он не спал.
  Ни разу.
  Не хотелось.
  - Бессонница, князь, - уклончиво откликнулся Крис.
  Мещерских оживился.
  - Э, Христофор Вонифатьич, это вы бросьте! В ваши годы сном манкировать
эскулапы весьма не рекомендуют. Бессонница, говорите? Эка невидаль! Это мы
мигом поправим! Эй, Ромуальдыч!
  - Чего изволишь, батюшка? - Чертиком вынырнул ординарец,
старенький-престаренький боровичок, шустрый, в форменных полицейских
портянках, но без погон и уставных шевронов на мундирчике.
  - Сообрази-ка нам, милый, по чаю, да покрепче! Мне - как всегда, а их
благородию - с "убивайкой". Да смотри мне, одна нога здесь, другая там!
  - Не изволь сомневаться, батюшка! - ответствовал боровичок.
  И сгинул. Но ненадолго. А спустя полчаса, никак не более, Кристофер Руби,
блаженно растянувшись на лежаке, считал слонов.
  Отвар действовал!
  Понемногу счет сбивался, слоны куда-то уходили, сознание туманилось,
укутывая Криса толстым одеялом, через которое никак и ни за что не
пробиться тем, бородатым, из ущелья Дуайя, мысли путались, и под конец
осталась только одна: как бы там ни было, но ровно половина задания
позади; осталось повидаться с этим, как его... бывшим Левой Рукой...
сообщить об амнистии и от имени Его Высокоблагородия потребовать
прекращения безобразий.
  А потом он попросит господина подполковника действительной службы об
аудиенции. Ему есть что сказать с глазу на глаз.
  Но это потом, потом.
  Сейчас - спа-а-ааа...
  Обер-оперуполномоченный Кирилл Мещерских, отечески сопя, подоткнул
подушку, щелчком сбил влет некстати залетевшую муху и, подув, допил
крепкий, слегка подостывший чай.
  Мальчонка уютно подсвистывал, свернувшись трогательным клубком.
  Обер-опер покачал головой.
  Ишь, бессонница. А с чего бы? В немалых чинах (шутка ли?-в его-то годы, и
серый берет!), на виду у самого главы Администрации, господина
Харитонидиса. Живи да радуйся. Так нет же, не спим, дурью маемся...
  Кириллу Мещерских в юности было не до дури.
  Только-только прошла реформа, и на Ностальжи наступил форменный кавардак.
Откуда-то возникли юркие стряпчие, хлыщеватые молодцы с вульгарными
перстнями на пальцах-сосисках, сальные толстяки при сигарах, векселя,
залоговые обязательства, форсмажоры, пени по просрочкам, и во всем этом
было положительно невозможно разобраться, в какую бы книгу ни был занесен
твой род - хоть в Бархатную, хоть в Голубиную. Мужики разбежались кто
куда, кредиты утекали сквозь пальцы, а новомодные мануфактуры почему-то не
хотели приносить дохода столбовым ровсам, зато начинали крутиться вовсю,
когда их прибирали к рукам шустрые сервы, и папаша, боевой генерал,
прошедший все штыковые Третьего Кризиса с пахитоской в зубах, не перенес
удара, узнав, что Слащевка уже не принадлежит князьям Мещерских, а старший
брат, Мефодий, застрелился, не сумев добиться отсрочки по закладным на
Кутепово...
  Но Кирилл, став нищим, ощущал себя богачом. Ведь у него была Поленька, а у
них был дуб с заветным дуплом, один на двоих, и он был счастлив!.. пока не
пришла та осень.
  ...Они стояли у дупла, стояли, впервые в жизни обнявшись; с небес
накрапывала мелкая пронизывающая морось, и лицо Поленьки было совсем
мокрым от теплых, соленых дождинок, а пухлые губы оказались горячи и сухи.
"Кирилл! - Дивные Поленькины ресницы то и дело взметались, опаляя
штык-юнкера ослепительным ультрамариновым пламенем. - Кирилл, так надо!
Пусть я плохая, гадкая, пусть меня накажет Господь, но клянусь! - графу
будет принадлежать только лишь тело мое, сердцем же я навеки ваша,
Кирилл!"... А он кивал, не умея вдуматься в ея слова, наслаждаясь уже и
самими звуками Поленькиного голоса; да, соглашался он, папенька был весьма
неосмотрителен, делая такие долги, а маменькино сердце не вынесет, если
имение пойдет с молотка; да, бездумно кивал он, его сиятельство граф хоть
и стар, но человек несомненных достоинств и состоятелен; нет, конечно же,
нет, бежать никак нельзя, потому что тогда граф не станет выкупать
закладные и маменькино сердце, и без того надорванное папенькиными
выходками, не выдержит, да и куда бежать, если он, Мещерских, любимый,
любимый - о, Кирюша, поцелуй же меня, да поскорее! - хоть и полон
несомненных достоинств, но, увы, несостоятелен, он всего лишь штык-юнкер,
даже не армейский... жандармерия, фи, какая гадость! ...а титул... что
титул?! ...в наше время, увы, увы, всего лишь пустой звук... "Я знаю,
Кирилл, - сказала Поленька, заставив себя отстраниться и дрожащими
пальчиками завязывая ленты капора, - вы сейчас будете крепко презирать
меня, и поделом, но обещайте мне не накладывать на себя руки - обещаете?
Смотрите же, Кирилл! - и вот вам мой зарок: я не сумею родить вам дочь,
как мы оба мечтали, но я рожу вам жену и воспитаю ее так, чтобы она любила
и ждала только вас и никого больше!"... И она убежала прочь, ни разу не
оглянувшись; потом он несколько раз видел ее в "Светской хронике" -
сначала об руку с графом, потом, позже, на борту космояхты Онанизиса... и
если бы не отцовы заповеди, это каждый раз кончалось бы многодневным
запоем, а так - спасала служба; и он служил, служил и на Конхобаре, и на
Япете, и на Мезузии, пока однажды, почти четыре года назад, уже сюда, на
Валькирию, не пришло письмо... Кирилл Мещерских грузно проследовал к
стене. Фу-ты ну-ты, зеркало! Укладчики, конечно, зашибают по здешним
меркам неплохо, землекопы тоже не жалуются. У каждого в дому найдется
граненый стакан, а то и цельный сервиз. Но чтобы зеркало! Видно, пахал
мужик зверино, чтобы такой диковиной гостевую украсить.
  Придирчиво осмотрел себя.
  Привычно хохотнул.
  Да уж, нынче Амуром никто не назовет; медвежеват, что и говорить, пудиков
за шесть наверняка, ежели не все семь. Зато волосы - густы, да и подусники
экие бравые! Ей-богу, Поленьке по душе будут...
  Эх, письмецо, письмецо, разбередило ж ты душу!
  Писала Поленька, что ждет не дождется, что только о нем, Кирюшеньке, и
мечтает, и карточку к письмецу приложить не забыла... а была она на той
карточке такая вся нежная, такая воздушная, какой и помнилась все эти
годы, и очи те же - незабвенно-ультрамариновые; вот только стала Поленька
моложе себя тогдашней и шесть сестренок было у нее теперь, все - хоть и
красавицы писаные, да меньшой своей в подметки не годятся... зато маменька
Поленькина не изменилась ничуть и не постарела вовсе: такая же грузная,
какой навеки запомнилась, глаза навыкате, щеки брыльями, хоть подвязывай;
одно удивило - приписочка: каялась маменька за все зло, что Кириллу
содеяла, с успешной службою поздравляла и просила Поленьку не обижать, а
побыстрее возвращаться на Ностальжи, где помнят, любят и ждут...
  Кирилл Мещерских, усмехнувшись, расчесал подусники.
  Ну и что ж, право, что семь пудов?.. Слава богу, он пока еще без разбега
может перепрыгнуть оола; и уж никто не назовет его несостоятельным. Чин
обер-опера - это вам, милостивые государи, не собачий хвост, и к отставке
на тот год дадут штабс-обера, это как пить дать, со штабским пенсионом.
Опять же, не одним пенсионом сыт; репутация честного мента дорогого стоит,
с нею хоть в Компанию иди, хоть в Космический Транспортный, а то и к самим
господам Смирновым - везде с руками оторвут, да только ведь не надо никуда
ходить. Ни к чему! Кое-что подкоплено, кое-что отложено, по акциям вот-вот
дивиденды закапают, и Слащевка уж выкуплена, и по Кутепову трудности,
почитай, позади, осталось только бумазерию оформить, будь она неладна; так
что день да ночь, сутки прочь, а там, глядишь, и Указ Высочайший
подоспеет; а когда пройдет на Ностальжи сезон ливней и лягут на землю
белые мухи, встречай, Поленька, суженого, да смотри, не обессудь, коли что
не так...
  - Эй, Ромуальдыч!
  - Чего изволишь, батюшка? - сунулся в дверь боровичок.
  - Завари-ка, брат, еще чайку...
  - Сей момент, светик, - захлопотал старикашка. Мещерских улыбнулся в усы.
Ишь, вот ведь уже и пятый десяток разменял, а все для дядьки дитятко, как
ни уговаривал его тогда, нет, ни в какую: "Ни-ни, Кирюшенька, и думать не
моги, что мне та воля? С меня старая барыня на том свете спросит, ежели я
тебя, светик, оставлю"; так и прижился, и не понять уже, то ли ординарец,
то ль вовсе родная душа... сдает, правда, в последнее время, ну да это
горе - не беда; небось в родимой Слащевке кочетом забегает, глядишь,
оженится еще на старости лет...
  Кирилл Мещерских подошел к лежанке, поправил одеяло спящему мальчонке,
вернулся к столу, обдул истекающую душистым парком чашку, отхлебнул
глоток, вставил в мобилкомп видеокристалл и погрузился в изучение "Дела о
незаконном лишении свободы гр. Кеннеди Д. С., уроженца Ундины, старшего
мастера укладочного участка ј 7 железнодорожной станции Форт-Машка
(планета Валькирия)".
  Какое-то время в его распоряжении еще оставалось. ...Через час частые
удары каменного молота по жестяному листу, висевшему на кожаных ремнях
посреди площади, больно отдались в ушах. Сквозь рыбий пузырь, затянувший
квадрат оконца, прорвался крик.
  - Ббаам даарри шьюшья am кирръя, ит-ме льясса тиарк...
  - О чем это он? - спросил Крис, тряся головой. Мещерских пожал плечами.
  - О том о самом, Христофор Вонифатьич. Я, по правде сказать, не все
понимаю, это какое-то наречие, как бы не южное... Впрочем, - он поднес к
уху ладонь, прислушался, - примерно так: собирайтесь, говорит, честные
жители Ткумху, сходитесь к околице, к дороге, ведущей на Гунгерби. Идите
все, идите старые и малые, мужчины и женщины. - На миг прервавшись, он
изобразил недоумение. - Ишь ты, а ведь все понимаю, хоть и гортанит
преизрядно. Ну-ка... Идите, говорит, все; мол, будет по воле Тха-Онгуа и в
присутствии М'буула М'Матади суд над нечестивыми, проклятыми в своих
помыслах... ишь ты!.. и поступках грязной, потерявшей совесть и стыд
шлюхой Кштани из почтенного рода Иш-Кишта... не стану отрицать, милостивый
государь, род достойный, и весьма... и безродным Могучим, именуемым Джех.
Все, говорит, все идите...
  Обер-опер встал, медвежевато прошелся из конца в конец гостевой, накинул
форменную куртку, натянул фуражку.
  Пристегнул к поясу шашку.
  - Ну-с, коли всех зовут, значит, и мы пойдем. Джех этот самый, он со своей
бабою по моему ведомству, а М'буула этот, Ваяка то бишь, сколько я
понимаю, как раз по вашему... Нет, сударь, пистолетик оставьте, мы и без
него орлы орлами. Эй, Ромуальдыч, собирайся, черт!
  На улице кипел людской поток.
  Женщины в покрывалах, босоногие подростки, малые дети в рваных рубашонках,
пешие и оольные мужчины, старики и степенные отцы семейств в цветных
комбинезонах, заработанных на строительстве путей, шли к тому месту у
дороги, где должен был состояться суд над преступной парой прелюбодеев.
  Завидев обер-опера, туземцы почтительно кланялись, уступали дорогу, дети
радостно визжали, зрелые мужи прикладывали ладонь к груди в знак
неподдельной приязни. Судя по всему, люди нгандва и впрямь крепко уважали
честного мента. Веселые выкрики раздавались и в адрес Ромуальдыча. Что до
Криса, то на него косились мельком, после чего интерес иссякал...
  Пути оказалось с полчаса, не больше.
  На большом валуне уже восседал ийту, каноноревнитель, держа в руках
полупрозрачный желтый камень, застывший плевок Тха-Онгуа. Трое стариков
судей расположились на другом плоском валуне. Рядом с ними стоял,
переступая с ноги на ногу и тяжко вздыхая, невысокий сухой человек с
полуседой бородкой - отец прелюбодейки Кштани, которую сейчас должен был
судить народ, а чуть поодаль - двое, мужчина и женщина, наполовину скрытые
широкими черными колпаками.
  Любопытные жители южных ймаро, случайно оказавшиеся в поселке,
останавливались, отводили в сторону повозки и, выпустив на траву
стреноженных оолов, тоже поспешали к Двум Валунам, занимали места, молча и
сосредоточенно ожидая начала. Толпа все росла.
  - Уф! - Пробравшись сквозь уважительно раздвигающееся скопище к невысокому
бугорку, открывающему прекрасный вид, обер-опер обнажил голову и тщательно
обтер лоб платком. - Пришли. Гляньте-ко, Хрис