чих! - толмач обращался к Руби на прекрасной лингве, не обращая
внимания ни на обер-опера, ни тем паче на Ромуальдыча. - Говорящему с
Тха-Онгуа известно, зачем ты пришел. Ты прислан сказать, что все прощено и
забыто, что М'буула М'Матади может вернуться к престолу Подпирающего Высь,
- бронзу тона согрела насмешка, - и снова стать его Левой Рукой. Ты
намерен пригрозить яростью Большого Могучего и гневом
Великого-Могучего-Который-Далеко. Ты хочешь потребовать, чтобы Инжинго
Нгора не разрушали тропы Железного Буйвола и не увозили в степь твоих
сородичей, обидевших людей нгандва. Посланник Творца, Говорящий с
Тха-Онгуа, говорит тебе: нет, нет и нет. Уезжай прочь!
  Миссия прервалась, не начавшись.
  Досадно.
  Но на такой случай у Кристофера тоже имелся довод. Ultima, так сказать,
ratio regis (Последний довод королей (лат.).) и полномочных представителей.
  - Князь, вы при фильтрах? - озабоченно шепнул Руби.
  - Валяйте, чего уж там. - Мещерских крутанул ус. - Мы с Ромуальдычем ко
всему привычные.
  Крис резко выбросил вперед руку.
  На ладони расцвел слепящий, исступленно-белый цветок, и яростный грохот,
раскидав по небу тучи, бросил ничком наземь перепуганных жителей Ткумху,
но желтоповязочники устояли, позволив себе разве что почти незаметно
вздрогнуть. Лишь двое, стоящие как раз напротив Криса, отшатнулись,
непроизвольно втянув головы в плечи.
  - Это младший брат грома, который придет покарать вас за дерзкую
непокорность, - торжественно объявил Кристофер Руби.
  М'буула М'Матади не пошевельнулся, и взор его по-прежнему был устремлен
куда-то вдаль. Только когда всхлипы угасли, а шевеление в людской массе
понемногу сошло на нет, он вдруг спокойно и бесстрастно, но с холодной
угрозой сказал:
  - Огенде и Ут-Камайя!
  Двое из приближенных склонили головы.
  - Внемлем твоим словам, Сокрушающий Могучих!
  - Ты, Огенде, был среди тех, кто опустил лестницу в мою позорную яму. Ты,
Ут-Камайя, одним из первых преклонил колена перед правдой Творца и убедил
односельчан следовать за мною. Твоя сестра греет мое ложе, и я ел кашу
харри у твоего очага.
  - Мы верные слуги Тха-Онгуа и твои. Сокрушающий Могучих.
  - Поэтому я благосклонен и милостив к вам. Отправляйтесь тотчас же на
скалу Айпах и бросьтесь в омут, - все так же спокойно приказал М'буула
M'Maтади.
  Кристоферу Руби показалось, что все присутствующие вдруг затаили дыхание,
такая тишина повисла над полем. Наконец молчание нарушил один из Верных,
тот самый, что говорил с толпой, объявляя начало судилища:
  - Твоя воля - это воля самого Тха-Онгуа. Но позволь, о М'буула М'Матади,
понять твой приговор, дабы уходящие в Высь приободрились, а остающиеся на
Тверди смогли объяснить сородичам твою мудрость.
  Медная маска вновь чуть дрогнула.
  - Огенде и Ут-Камайя покрыли позором всех Истинно Верных. Когда этот юнец
сотворил гром, они в испуге пригнули головы.
  Огенде и Ут-Камайя, бледные настолько, насколько может быть бледен
уроженец берегов Уурры, распластались в пыли, сложив руки на затылках,
потом молча поднялись и удалились к утесу.
  Никто из желтоповязочных не взглянул в их сторону.
  - Хорошо, если бы Могучие знали, как по воле Творца караем мы, Инжинго
Нгора, даже самых преданных и благочестивых, когда им хотя бы на миг
изменяет сила духа, - так же спокойно продолжал М'буула М'Матади. - Но
меня не занимают мысли омерзительных, вспарывающих грудь Тверди. И
глупцов, которые слишком надеются на прирученный гром. Слушай меня,
посланец обреченных! - Холодный белый огонь впился в глаза Криса, и не
было никакой возможности отвести взгляд. - Я оставляю тебе жизнь. Но не
даром. В уплату ты расскажешь там, откуда пришел, обо всем, что видел. Ты
скажешь свинье, именующей себя Подпирающим Высь, что у него еще есть время
прийти и поцеловать мне ногу; тогда я позволю ему дышать. Но пусть помнит:
время течет быстро. - Огненный взор приугас. - Своим сородичам, которые не
сделали плохого, ты скажешь: Тха-Онгуа готов усыновить их, а если они не
желают увидеть свет, Творец дозволяет им убраться прочь, в Высь, из
которой вы, Могучие, явились. Но пускай не забывают: выбор следует сделать
до исхода месяца высоких трав. Потому что, запомни и передай это пославшим
тебя, тогда мы перейдем Уурру и зажжем пламя жаахата на том берегу. Прочь!
  Он перевел взгляд на обер-опера и-о чудо! - заговорил на ломаной лингве,
жестом приказав толмачу умолкнуть:
  - Мьенту О'Биеру! Много весен обитаешь ты рядом с людьми нгандва, и власть
твоя велика. Но никто не может сказать, что хоть раз ты сошел с пути
правды, ни по ошибке, ни ради выгоды. Если совершал зло человек нгандва,
ты надевал на него железные браслеты, и он уходил туда, откуда не
возвращаются. Если скверно поступал кто-то из Могучих, ты не пытался
оправдывать его, не искал виновников среди беззащитных нгандва. Ты
разнимал враждующих. Ты защищал обиженных, даже если обидчиками были твои
сородичи... - Голос его был невероятно мягок. - Нынешней ночью мне было
видение. Творец говорил со мною и сказал: О'Биеру, сам того не ведая, уже
пришел к свету! Признай же, честный мьенту, себя сыном Тха-Онгуа, поцелуй
ногу Того-Кто-Слышит-Голос-Творца, поклянись в верности и встань по правую
руку мою!
  Толпа, уже вполне пришедшая в себя, восторженно ахнула.
  Поведя головой, обер-опер нашел взглядом Криса, стоящего в кольце
плечистых молодчиков. Подмигнул.
  Привычно отцентровал фуражку.
  - Ты тут, пацан, говори, да не заговаривайся, - он всхохотнул, и Кристофер
Руби с ужасом осознал, что хохоток не наигран. - Ностальжийские ровсы
присягают единожды. И ты мне не Президент. Наш Президент - Даниил
Александрович, а ты, Ваяка, вор и самозванец!
  Сделалось очень тихо и жутко. Первым опамятовался Ромуальдыч.
  Растолкав людей нгандва, он вырвался вперед, к обер-оперу.
  - Батюшка Кирила Петрович! Не упрямься! Что тебе стоит? Плюнь да поцелуй у
злод... (тьфу) поцелуй у него ножку!
  Охнул, заметался обезглавленной курой и рухнул в ноги М'бууле М'Матади,
задирая мокрое от слез лицо.
  - Отец родной! Что тебе в смерти барского дитяти? Отпусти его; за него
тебе выкуп из Козы пришлют; а для примера и страха ради вели повесить хоть
меня, старика!
  Ттай сверкнул в воздухе, но уголок губ М'буулы М'Матади воспрешающе
дрогнул. Старика подхватили и отшвырнули обратно в толпу.
  - Пусть так, мьенту О'Биеру. - Сокрушающий Могучих по-прежнему говорил
сам, но теперь в голосе его тоже звенело белое пламя. - Воля Творца
непреступима, хочешь ты того или нет. Я предложил тебе стоять по правую
руку мою, но ты отказался. Теперь я не предлагаю. Я говорю: мой верный
Г'Хавно, луну назад объевшись кхини, захлебнулся черным поносом; мне нужен
новый чесальщик пяток из рода Могучих, и очень хорошо, что им станешь ты.
Эй, Инжинго Нгора! Наденьте на него ошейник!
  Пятеро в желтых повязках двинулись вперед, двое - с копьями на изготовку,
трое - с обнаженными ттаями.
  Поселковые отшатнулись, расширив круг.
  Кирилл Мещерских выпрямился.
  Он сразу же понял: это конец. Ему уже не суждено дождаться дивидендов по
акциям, он не вернется на Ностальжи в блеске богатства и славы, не
отстроит Слащевку, не выкупит Кутепово и не пожертвует собору Святого
Лавра Корнильского в Санкть-Первопоходбурхе новый алтарь, у которого
потомки могли бы молиться за упокой души его основателя.
  Понял он, что уже никогда не сможет даже мечтать о руке милой Поленьки,
меньшой из семи дочерей дражайшей Пелагеи Филимоновны, гражданской вдовы
арматора Эпаминондоса Онанизиса.
  А еще обер-опер знал наверняка: поселковые не станут вязать его, даже если
им прикажут. Желтоповязочников же не более полутора десятков. Этого
слишком много, чтобы отбиться. Но мало, чтобы взять его живьем.
  Он, столбовой ровс, прямой потомок Синеуса по отцовской линии, не будет
бегать на поводке у стремени оборзевшего малолетки Ваяки...
  Плохо, конечно, что кобура пуста.
  Ну что ж делать: как легло, так легло.
  Князь Мещерских перекрестился, вырвал из ножен шашку и, сделав глубокий
вдох, словно собирался нырнуть, пошел навстречу осторожно подступающим
Инжинго Нгора...

  * * *

  Кхарьяйри. День окончательных решений.

  Каждый мальчишка дгаа грезит подвигами, но не всем посчастливилось
родиться в Дгахойемаро, главном поселке потомков Красного Ветра, где живет
дгеббемвами, великий вождь горцев, и его грозные, но добрые и мудрые
воины. К ним можно подойти, напроситься на испытание и, если повезет,
стать при ком-то из них вестоношей-отшло, а то и тлаатли, мальчиком,
подносящим копья.
  А в глухомани, среди Черных Трясин, подносить копья некому.
  Еще вчера Квакка-Лягушонок мог лишь бормотать наизусть песни сказителей,
не смея и мечтать о встрече с героями своих снов. Сейчас они совсем рядом
- и храбрый Мгамба, чей лик подобен черной луне, и М'куто-Следопыт, словно
бы парящий над тропой, а тот, кто несет Квакку на широких плечах, крепко
ухватив за щиколотки, - конечно же, H'xapo, славный на всю сельву Убийца
Леопардов, правая рука нгуаби. Тут и сам Пришедший-со-Звездой. Его нельзя
не узнать: светлые глаза, густая рыжая борода, кожа, докрасна опаленная
солнцем гор.
  Как мечтал Квакка-Лягушонок увидеть их всех наяву! Но сейчас он отдал бы
все, даже заветный зеленый камешек, только бы оказаться не на плечах
знаменитого воина, а в своем родном Кулукулу, затерянном среди зыбучих
дрягв Черной Топи...
  Квакку трясло от ужаса.
  Ему было гораздо страшнее, чем вчера, когда старшие послали его к взрослым
воинам, велев отвлечь их плачем и стонами. Конечно, он боялся, но стыд
показаться трусишкой пересиливал страх, а потом оказалось, что воины
совсем не злы и не хотят обидеть его, маленького и беззащитного. Наоборот,
они принялись участливо расспрашивать Лягушонка, но расспрашивали совсем
недолго, потому что оба упали, задергались и посинели, и в тот же миг по
тропе помчались быстрые тени; одна из них мимоходом хлопнула малыша по
плечу, и на место страха пришла гордость: теперь он, Квакка, - тоже воин!
  А потом стало так шумно, суматошно, весело, что не было времени бояться. И
только уже утром, когда он плелся по тропинке, все больше и больше
отставая от своих, страх пришел опять, потому что, как ни скулил он,
волоча потянутую ногу, никто так и не оглянулся, даже брат Брекка...
  Он забился в мокрые кусты и свернулся клубочком, дрожа от рассветной
сырости, боли и одиночества, а где-то в груди ползала склизкая змейка,
остро покусывая сердце; время от времени перехватывало дыхание, губы
тряслись, и Квакка понял, что хуже этого страха уже не может быть ничего,
он думал так до тех пор, пока не пришел рассвет и вместе с рассветом -
песий лай, такой хриплый и злобный, что Лягушонок вдруг перестал быть.
  Но не навсегда.
  Хмурые бородатые воины не дали собакам его съесть. Они отнесли Квакку
туда, где прошлым вечером он стал воином, и там, среди тлеющих обломков,
Лягушонок сперва увидел растерзанные женские тела, а потом понял, почему
Брекка не подождал его. Брата не было среди уходивших. Брат лежал здесь
вместе с Рыбцом, Мальком и близнецами-забияками из соседнего
Кулукулу-на-Сваях. Квакка узнал их сразу, хотя все шестеро страшно
обгорели, а из груди каждого торчали глубоко вбитые колышки, словно Брекка
и прочие были не павшими в честном бою воинами, а ночной нечистью. Вот
тут-то и узнал Квакка, что такое настоящий ужас. Его о чем-то спрашивали.
Он не мог говорить. И чем дольше он закатывал глаза и стучал зубами, тем
мягче становились лица воинов. Кто-то погладил Лягушонка по голове, кто-то
сунул ему кусок лепешки, но есть он тоже не смог, зато вдруг вспомнил
Немака И, которого три лета назад хватал большой крокке. И сумел
вырваться, но перестал говорить, и теперь с ним все ласковы, хотя раньше
собирались утопить за кражи улова из чужих сетей.
  Квакка не хотел, чтобы чужие дядьки уложили его на гарь и вбили в сердце
колышек, как бедному Брекке. Он обещал бабушке обязательно вернуться. С
подарком. Воину не пристало обманывать бабушку.
  Значит, нужно онеметь.
  Навсегда.
  Как И.
  И Лягушонок онемел.
  Даже когда появились герои его снов, даже когда сам нгуаби, ухватив его за
плечи, кричал: "Где Вождь? Ты видел Вождя? Хоть кивни, если видел!" -
умный Квакка не вымолвил ни слова...
  Подвывал, закатывал глаза и слушал.
  Сейчас, восседая на плечах Убийцы Леопардов, Лягушонок пытался и никак не
мог унять мелкую ледяную дрожь. Старшим неслыханно повезло: внезапный
пожар прервал ночные забавы, и они успели уйти. А местным очень не
понравилось то, что они делали в поселке. Но его, онемевшего от ужаса, не
обидели. Наоборот, напоили соком и даже заставили все-таки съесть ломтик
лепешки. Потому что он маленький, ему только десять весен, над его бровями
нет еще родовой насечки. Квакка нем, но не глух! Бородатые дядьки с
копьями сказали воинам нгуаби, пришедшим позже, что он, Лягушонок,
наверное, сынишка одной из тех страшных мертвых женщин. И могучий Мгамба
ответил: может, так, а может, и нет, но они заберут малыша с собой. В
большом поселке Кхарьяйри, сказал Мгамба, есть хорошие знахари, умеющие
снимать Затыклу Назигда - печать молчания. И быстроногий М'куто
согласился: правильно. Все насечки и обереги убийц уничтожил огонь. А
мальчишка наверняка что-то видел и что-то слышал, если расспросить его
умно и без спешки, можно будет понять, кого искать и кому мстить. Конечно,
недобро усмехнулся Следопыт, лучше было бы попытать самих ночных нелюдей,
вернув их на время с Темной Тропы. Жрецы Кхарьяйри умеют это. Но, как ни
жаль, уже поздно: воины, пришедшие первыми, поспешили пробить колышками
поганые сердца...
  Адгаангуаби и огромный H'xapo ничего не сказали.
  Только переглянулись.
  И Квакка понял: немой или нет, он пропал.
  Могут ошибаться хмурые, чем-то рассерженные бородачи. Могут обмануться и
воины нгуаби, даже такие славные, как силач Мгамба и М'куто-Следопыт. Но
смешно даже думать, что кто-то сумеет ввести в заблуждение
Пришедшего-со-Звездой или беспощадного Убийцу Леопардов, за особую ярость
в бою прозванного Сержантом...
  Они знают про него все.
  Но ведь тогда они должны знать и то, что маленький Лягушонок ни в чем не
виноват. Он просто не хотел всю жизнь рыбарить на болотах. Он уже был
Ква-Икринкой и ходил с удочкой, потом Кваком-Головастиком - и бил двузубой
острогой донных усачей. А скоро Квакка-Лягушонок, умеющий ставить перемет,
выучится таскать сеть, станет Юрким Лягухом - на веки вечные, до самой
смерти, и не бывать ему ни Бакланом, ни даже Селезнем, а уж тем более не
носить гордого имени, придуманного некогда бабушкой и сладко звучащего в
снах: Громокипящий Кергуду.
  Не может быть, чтобы это было правильно.
  Вот почему, когда Брекка, старший брат, сказал отцу, что уходит в
Дгахойемаро, где станет воином самого дгеббемвами, который раньше звался
Дгобози, а нынче взял имя Ккепе Лю т'Та, Багряный Вихрь, печень Лягушонка
дрогнула. Пусть он младше Брекки на три с половиной весны, но ничем не
хуже! И взрослые двали, пришедшие из самого Дгахойемаро собирать ватажку
болотников, осадили друзей Брекки, поднявших было на смех малыша Квакку:
для храброго нет запретов, сказали они, пусть идет с нами, если он
докажет, что готов отвергать ложные табу, как положено истинному дгеббе,
Багряный Вихрь примет его в воины наравне со старшими.
  И он вел себя храбро, достойно, как подобает воину. Он один одолел двух
вражеских стражей, и не беда, что не силой, а хитростью: хитрость на тропе
войны - не подлость, а доблесть! А женщин он совсем не трогал, и даже
когда старшие в награду за доблесть дали ему нож, он крепко-крепко
зажмурил глаза и ударил только тогда, когда Брекка начал дразниться! И
потом, он никак не мог убить ту старуху... как же можно убить с закрытыми
глазами?.. но все равно, когда в лицо плеснуло теплым, брат сразу перестал
насмехаться, хотя Лягушонка вырвало прямо Брекке под ноги...
  Теперь Квакка не рыбарь, а воин, ничем не хуже Убийцы Леопардов, только
гораздо меньше, иначе большие двали из Дгахойемаро не наградили бы его
красивым ожерельем, которому наверняка обрадуется бабушка!
  За что же убивать малыша Квакку, который ни в чем не виноват?!
  Пусть отвечают старшие. Ведь это они сманили Лягушонка из дому и подослали
его к стражам, и ножик ему дали тоже они. А потом еще и бросили. Одного. В
лесу. Маленького, беззащитного. Нельзя так делать! Запрещено оставлять в
беде товарища; великое, непростимое дгеббузи...
  Жесткие пальцы H'xapo сжались, словно челюсти зеленого крокке.
  Лягушонок жалобно вспискнул.
  Убийца Леопардов - колдун! Обтает его мысли. Нет, уже прочел и сейчас,
прямо на придумывает страшные пытки!
  - Шью шьякки. - вполголоса выругался сержант. Он совсем не хотел причинять
мальчугану боль; бедолаге и так здорово досталось.
  - Ддуддаге? (Очень больно? (дгаа).).
  Молчит. Все время молчит. Немудрено, что видел он, способно ослепить разум
даже взрослому и опытному, даже последним охотникам за головами, которые
еще живы, но, к счастью, слишком стары, чтобы, оторвав морщинистые зады,
ходить в сельву. Скорее бы Кхарьяйри! Там лекари, могут, подлечат... но
все равно никогда не забыть мальчонке эту ночь...
  Да что мальчонка! Сам H'xapo, придавший многое, с трудом сумел сохранить
подобие невозмутимости. глядя на останки Лесных Сестер и тех несчастных,
что на беду свою именно в этот недобрый час оказались в Обители. Как
Ваарг-Таанга, Владычица рака, допустила такое? Она ведь тоже женщина,
какой носитель иолда мог решиться на то, за что ответит и семью семь
поколений его ни в чем не повинных потомков?!
  Слава Творцу, среди мертвых не. оказалось Вождя. Но кощунство не стало от
этого меньшим. Стало быть, их целью была не Вождь, а Он.
  Непостижимо. Лесные Сестры сщенны и неприкосновенны. Их знания, их
искусность для всех. И горным дгаа, и межземным, и пах нгандва с равнин, и
синим людям будуи, обитателям жгучих песков, которых вообще-то нет, потому
что человек не может быть синим, но, с другой стороны, на то воля
Тха-Он-гуа... Даже пришельцы-мохнорылые по слухам, устроенные не совсем
так, как прочие, прудили сюда, оказавшись в беде. И никто не ушел без
помощи. Любое женское горе умели прогнать Лесные Сестры; бесплодные чрева
тут становились плодоносящими, трещины в семейных очагах зарастали. Как?
Это тайна женщин. Из носящих иолд путь в Обитель открыт лишь малышам, да и
то не всем. H'xapo мать приносила сюда, когда будущий Убийца Леопардов -
трудно в такое поверить! - прозывался Глистенком, и отец брюзжал днем и
ночью, упрекая жену, принесшую в дом не умеющего ни жить, ни умереть
заморыша...
  А теперь он бежит по тропе и спиной чувствует ужас урюков, несущих тяжелые
носилки с телом Главной Сестры. Она была родом из Кхарьяйри, и вот она
возвращается домой. Других Сестер заберут в другие поселки, и сородичи,
оплакав, проводят их на Темную Тропу.
  Мозолистые ступни четко и ровно бьют мягкую тропу.
  Дыхание размеренно. Мысли сбивчивы.
  Это уже не война. В сельву пришло что-то иное, чему нет названия.
  Большой Чужак, конечно, пришел незваным и принес с собой немало крови и
горя. Но и воюя, и сейчас, уходя, он соблюдал законы боевой тропы. Такого
врага можно и нужно ненавидеть, но его глупо не уважать. С таким не стыдно
и примириться, если условия мира приемлемы. Дгеббе - не враги с равнины.
Они хуже любого врага. Отказавшись от дгаадгеббузи, дедовских запретов,
они перестали быть людьми дгаа. Насилуя женщин, убивая детей, дергая за
бороды стариков, они утратили право называться людьми.
  Впрочем, кто сказал, что их вожак, называющий себя дгеббемвами, Вождем
дгеббе, - человек?
  Дгобози, потомка Красного Ветра, с которым дружил парень H'xapo, не стало
в тот миг, когда Д'митри-тхаонги, не захотев омрачать собственную свадьбу
кровью, подарил сопернику жизнь. Все тогда ликовали, славя нгуаби, и он,
Убийца Леопардов, радовался вместе со всеми, и молчали мудрые жрецы - даже
сам дгаанга, и Творец Тха-Онгуа не бросил с Выси огненное копье, чтобы
на