отаман Сийтенко, что на унсив Лышайця впаде? - Он опять стал кашлять
и кашлял долго и страшно, а у Криса под ложечкой вдруг проклюнулась
холодная-прехолодная змейка и потянулась к сердцу.
  - А еще до Лышайци так было. Заночевал у нас дгаа-побратим, он и поведал.
Угощал, говорит, Сийтенко усю Дгахойемару лепешками особыми да взваром
смачнющим. Плямами шли потом побратимы, и женки их, и детки, два дня
трясло их усих, а на третий трясти перестало, и плямы ушли, и не помер
никто. От и разумей, хлопче. И головному гетьману пану пидполковнику
передай. Може, и сдурел Тарас на старости лет, що таки думы думает, а
може, и ни. А только земляне мы, и ты, и я. Мешаем мы им.
  Старец вдруг засмеялся - страшненько засмеялся, и Криса затрясло.
  - Ни, не мы, сынку. Нас нема уже. Вы мешаете. Ваша черга.
  Он помолчал и раздельно произнес на чистейшей лингве:
  - Ваша очередь!
  Оттолкнув Криса, вуйк Тарас на удивление твердо, лишь чуть пошатываясь,
проковылял к лавке. Один из младших старейшин почтительно подал ему
пистолю. Мамалыга с видом знатока оглядел зброю, уставил дуло в небо,
глубоко вздохнул...
  И грохнуло.
  То, что произошло потом, случилось так внезапно, что ни Мерридью,
многократно рассказывавший об увиденном в Уатте, ни Кристофер Руби в
официальном рапорте, впрочем, оставшемся под сукном, не сумели вспомнить
точную последовательность событий. Оба, не сговариваясь, ограничились
краткой констатацией: начался бой.
  Но это не было боем.
  Просто прямо из-под земли неожиданно, словно медведи из берлог, перед
синайским заслоном взметнулись люди. Видимо, кротовьи ходы были прорыты
заранее. Еще не стихло эхо выстрела, как они бросились вперед с почти
неправдоподобной, невероятной для источенных голодом полутеней ловкостью и
быстротой сытых, отлично отоспавшихся мвинья. А из ворот уже бежали
женщины и дети, которым мужчины расчищали дорогу.
  Ни у кого из них не было "брайдеров", но тяжеленные рушные картечницы все
равно были бы сейчас бесполезны, зато не меньше десятка унсов, бегущих
впереди, имели грубо сработанные пистоли и самопалы, и разрозненные
выстрелы в две секунды разметали первую линию захваченного врасплох
кордона. Растерянных сипаев рубили и кололи бегущие вслед за передовыми,
вооруженные кто саблями-корабелями, а кто и домашней утварью, способной
хоть немножечко убивать, - серпами, топорами, ножами.
  Спаситель Криса, быстрый Атту Куа был убит наповал сразу. Он попытался
дать очередь, но автомат вышел из строя в самый неподходящий момент, а
онбаши, получив выстрел из пистоли в упор, отлетел на три шага в сторону и
остался лежать на краснеющей вытоптанной земле.
  Карабин Ккугу Юмо оказался куда надежнее. Первым же выстрелом сотник убил
мохнорылого, затем был отброшен прочь, перекатился кошкой и продолжал
вести стрельбу лежа.
  Прорвав заслон, унсы бросились через поле.
  Мужчины и женщины несли на руках маленьких детей и стариков, слишком
слабых, чтобы бежать. Никем не ведомые, они - инстинктивно или по уговору
- стремились к такому близкому лесу, надеясь, что хоть кому-то
посчастливится уйти от погони, запутав следы меж деревьями.
  Они зря надеялись. Замешательство вышколенных сипаев было недолгим. Унсы
не успели и на десяток шагов углубиться в высокую, перезревающую пашаницу,
а с трех сторон уже отрывисто залаяли карабины.
  На лицах сипаев не было злобы. Напротив, они глубоко сожалели, что Дряхлые
нарушили приказ изицве, тем самым вынудив их открыть огонь. Они
действовали слаженно и четко, точно на стрельбище с глиняными мишенями,
хотя от раскалившихся карабинных стволов их сведенные судорогой, руки
покрывались волдырями.
  Будь у них больше исправных автоматов, все было бы кончено в две-три
минуты, но примитивные гладкостволки необходимо было перезаряжать, и унсы,
казалось, имели шанс.
  Сипаи стреляли во всех подряд - в старых мужчин и в молодых мужчин, в
бегущих женщин и в раненых женщин, с воплями ползающих меж изломанных
колосьев. Ничего не видя и не слыша, они преследовали мохнорылых,
останавливаясь только для того, чтобы перезарядить карабин или разрядить
его в уже упавших, но еще выказывавших признаки жизни нарушителей приказа.
  Кое-кому из унсов, бежавших впереди, удалось достичь опушки леса, и они,
упав лицом в ручей, жадно хлебали воду. А затем попытались задержать
сипаев редкими выстрелами, пока другие, кому повезло прорваться,
скатывались с откоса.
  Из почти сотни до русла ручья добралось не более сорока.
  "Это была бойня", - говорил через три дня Мерридью, кружку за кружкой
хлебая нелегальный самогон в "Баядерке", и плакал.
  Это действительно была бойня.
  Возле самой реки сипаи догнали старика, несущего на плечах девчушку лет
пяти. Одним ударом ттая Ккугу Юмо убил вуйка, а сипай, бежавший за ним по
пятам, коротким тычком ствола забил и ребенка. Чуть дальше двое мохнорылых
с саблями, встав спина к спине, пытались хоть немного задержать погоню и
дать возможность спастись тем, кто успел уйти в лес. Сипаи, казалось,
пронеслись мимо, но один из унсов упал; другой, весь в крови, каким-то
чудом еще держась на ногах, размахивал корабелей.
  Ккугу Юмо в упор застрелил его.
  Уже почти на опушке сипаи нагнали группку из шести женщин и двух
мальчиков; прижимаясь друг к другу, они лежали в траве, не в силах бежать
дальше. Одна из женщин прижимала к себе мертвого младенца. Огонь не
стихал, пока все шесть женщин и один из мальцов не застыли в кровавой луже.
  Другому удалось уползти в кусты.
  Крис и Остин, бессмысленно бежавшие по следу кровавой волны, нашли его
шагах в десяти от убитых, маленький унс забился под выпирающий корень
дааб-ба. Крис вытащил его, перепуганного, похожего на изнуренного, по уши
измазанного кровью гнома. Ккугу Юмо, приблизившись, покачал головой и
отошел, не сказав ни слова...
  Вряд ли кому-либо удалось укрыться в лесу. Погоня вернулась быстро и
присоединилась к тем, кто поливал свинцом небольшой овражек, в котором
нашла укрытие часть беглецов. Около двух часов продолжалась непрерывная
стрельба, пули взрывали грязь, вокруг оврага нарос целый вал липкой земли;
время шло к вечеру, и сипаи подползали все ближе и ближе. Понемногу
ответный огонь ослабевал и наконец совсем затих.
  И тогда Ккугу Юмо издал гортанный клич.
  Стрельба прекратилась.
  Над бывшими угодьями рода Мамалыг, над ручьем, над неубранным пашаничным
полем, над сожженной мельницей внезапно наступила тишина, какая-то
небывалая, жуткая тишина.
  Г'ог'ия спустилась с заоблачной высоты, низко пролетела над оврагом,
словно присматриваясь, и опять взмыла в небо.
  Время шло, солнце почти касалось земли, одно-единственное пушистое облачко
пересекало его медно-красный диск.
  Ккугу Юмо поднялся с травы, а за ним, не дожидаясь команды, стали по
одному подниматься сипаи, и вот вся сотня нгандва осторожно и неторопливо
двинулась к оврагу, крепко сжимая в руках карабины.
  Но и тогда ничего не произошло.
  Тесным кольцом обступили нгандва овраг, постояли так некоторое время в
молчании, а затем кольцо распалось.
  Сипаи повернули обратно.
  Подошел Крис, опираясь на Мерридыо - на бегу он еще раз подвернул
многострадальную лодыжку. Могучим дали дорогу, и они остановились на краю,
глядя на трупы двадцати двух мужчин и женщин.
  Смотрели долго.
  Но вот зашло солнце, с востока налетел и быстро окреп прохладный ветерок.
Наступили тихие, бархатные сумерки.
  - Переведите ему, Остин, - тихо сказал Кристофер Руби. - Большой Могучий
будет знать все, что произошло здесь. - Горло перехватило, и он всхрипнул.
- Войсками Сияющей Нгандвани убиты мирные колонисты. Унсы, земляне и
граждане Галактической Федерации. Это очень плохо.
  Мерридью произнес несколько протяжных фраз. Ккугу Юмо, кивнув, откликнулся
целой серией мелодичных звуков.
  - Он полностью согласен с вами, босс. Он говорит, что сердце его стонет от
горя. - Глаза бичейро округлились. - Это пятый мужской тон, тон скорби и
чести... Он говорит правду, босс.
  - Плевать. Переводите дальше. - Крис слышал себя словно со стороны и мог
лишь поражаться спокойствию своего голоса. - Данное преступление подпадает
под действие... - мерный шелест юридических формулировок напоминал шорох
осыпающейся глины... - статьи тридцать первой Особого полевого уголовного
кодекса для Внешних Миров...
  Мерридью запнулся.
  - Я не могу перевести. В их языке нет этих слов.
  - Переводите как можете, Остин... Нет. Скажите так: через две недели
сардар Ситту Тиинка будет гнить в позорной яме. А этой скотине лично я
обещаю не простой, а зазубренный кол в жопу. Надеюсь, эти слова в их
долбаном языке имеются? С большими, оч-чень большими зазубринами!
  - Это страшное оскорбление, босс, - чуть виновато сказал Мерридью. - Не
знаю, как вас, а меня на Пампасье ждет девушка...
  - Хорошо, - рявкнул Крис. - Скажите как, и я произнесу сам!
  Бичейро ощерился.
  - Да ладно, босс, чего уж там. Сами с усами... Он защелкал по-птичьи, не
отводя глаз от медленно сереющего лица Ккугу Юмо. Сотник слушал и каменел.
  Затем кратко щелкнул в ответ.
  - Он спрашивает, хотите ли вы еще что-то сказать.
  - Да, хочу! - Криса несло. - Скажите ему, что сидеть на колу долго и
больно. У него будет время вспомнить убитых детей.
  Выслушав следопыта, Ккугу Юмо медленно кивнул.
  - Изицве Ситту Тиинка, - сизые губы его едва шевелились, но голос был
отчетлив, - тту утьюнгу аали дгавинья. Импунгу Ккугу Юмо в'аали айта
тарьярра ут'ту. Ккугу Юмо мг'гао рэстаито. Пунгу сипай-ти ат ту тьюнгу. Йе
изицве Ситту Тиинка вэйто тампи, йейа им-пунгу Ккугу Юмо айахо оайо. Ккугу
Юмо мг-мг-уттуа йарри'аа!
  - Что он говорит, Остин?
  Мерридью недоуменно пожал плечами.
  - Он говорит, что сардар Ситту Тиинка не приказывал стрелять в Дряхлых.
Сардар приказывал уважать их. Индуна Ккугу Юмо нарушил приказ и понесет
наказание. Но смерть на колу - позорна, и он не будет сидеть на колу.
Сотня сипаев засвидетельствует перед Подпирающим Высь, что сардар Ситту
Тиинка чист, а детоубийца Ккугу Юмо наказан.
  - Что он хо... - начал Крис.
  И понял.
  Обнажив ттай, сотник Ккугу Юмо на миг приложил рукоять к губам, а затем
спокойно, не торопясь, перерезал себе горло.
  От уха до уха.
  Улыбаясь...
  - Кажется, босс, - сказал Остин Мерридью, - нам уже нет резона заезжать в
Дгахойемаро.

  * * *

  Тропы войны. День предопределения.

  Карлика дгаго Дмитрий видел впервые. Щуплый, худенький, с телом
двенадцатилетнего подростка, щетинистым лицом зрелого мужчины,
завоевавшего право на косые ритуальные рубцы, и глубоко посаженными,
тусклыми и одновременно пронзительными глазами дряхлого старца, пигмей
возник в лагере средь бела дня, словно сгустившись из влажного воздуха.
Ему не преградили путь ни нюхачи М'куто-Следопыта, неустанно кружащие на
дальних подступах к биваку, ни часовые, парами обходящие стан по
периметру, и пока карлик не пожелал того сам, его, даже проходя в двух
шагах, не видел никто, а потом, когда он открылся взорам и, покрыв пышно
вьющиеся волосы узкими ладошками, уселся в позе молящего перед хижиной
дга-ангуби, никто не был удивлен.
  Дгаго, маленьким людям, такое умение дано свыше. Впрочем, сами они
предпочитают называть себя дга-гусси - перволюдьми.
  Ибо ни для кого не секрет, что прежде сотворения дгаа, которые есть люди
истинные, Тха-Онгуа создал именно их, полагая сделать своими любимчиками и
владыками сельвы. Смешал Творец грязь из-под ногтей своих с прахом земным,
смочил благовонной слюной и, слепив Укку, до-человека, бросил его в котел
- доспевать. И бродило в котле, и бурлило в котле, и уже созрела в Укке
душа МгГм, принадлежащая телу, и стала понемногу созревать душа АнгНм,
пресущая вне времени. Разве могла стерпеть такое Ваарг-Таанга, Владычица
Лжи, завистливая, как все лишенные иолда, не способные иметь детей? Нет,
не могла. Пожелала она заполучить созданное Творцом, и в День Благодарения
воззвала к нему по праву сестры, но не смирилась, получив отказ, а
выжидала удобного времени, чтобы отомстить. И дождалась. Однажды, охотясь
на облачных оолов, ощутил Тха-Онгуа усталость и пожелал отдохнуть, не
возвращаясь в свою хижину, к любимой, но докучливой Миинь-Маань. Где же и
отдохнуть брату, как не у заботливой сестры? Радостно встретила
Ваарг-Таанга Творца, самолично омыла ноги его, накормила досыта, напоила
допьяна, постелила душистейшую из циновок и ни на миг не отходила от
спящего, навевая опахалом сладкие сны. И, пробудившись, спросил сестру не
предвидящий коварства Тха-Онгуа: чего бы хотелось ей в дар за такое
гостеприимство, кроме Укки, которого он не отдаст? Отвечала Темноликая: ни
к чему мне твой до-человек, раздумала я, а что попросить, придумаю потом.
А сейчас хочу к тебе в гости сходить, давно не видела дорогую мою
свояченицу, прекрасную Миинь-Маань. Сказав так, собрала подарки, увязалась
за братом и, с почетом встреченная, ничем не выказала сперва злого умысла.
Пока однажды, улучив миг, когда увлеклась Прекраснокудрая Дочь Зари сбором
целебных ягод на ночной Выси, не приподняла крышку котла. А приподняв,
плюнула...
  С тех пор рождаются изредка в поселках дгаа маленькие люди, всегда -
мальчики и никогда - девочки. Ничем не отличны они от высокорослых
собратьев, кроме одного: уже к пятой весне обильно отрастает пушок у них
на щеках, а к десятой на висках пробивается первая седина, и мало кому из
дгаго удается увидеть шестое после десятого лето. Крохотные ростом,
проворны они и ловки, хотя из всех видов охотничьего оружия способны
овладеть лишь камглу, духовой трубкой, и легоньким копьецом шъюшъя, а на
тропе войны бессильны без мглали, калебаски с ядом для наконечников. А
способны ли они производить потомство, о том никому не ведомо, ибо ни одна
девушка дгаа не согласится прилечь с дгаго - плодом проклятия, взять же
свое вопреки воле избранницы - неслыханное дело для мужчины дгаа.
  Говорят, правда, сказители, что в давние-давние дни, когда горы были
равниной, равнина - горами, а предгорий не было вовсе, полюбили друг друга
храбрый охотник Т-Тримпу, молодой дгагусси, и Ктламифи, прекрасная дочь
вождя. Тайно встречались они, опасаясь отцовского гнева, но не стал
препятствовать мудрый родитель любимой дочери, пожелавшей принять брачный
венок от маленького человека, ибо узелки судеб вяжет своими локонами
Миинь-Маань и не дело смертного возражать ее прихоти...
  Шумно отпраздновали веселую свадьбу родовичи и весело плясали вокруг
хижины под грохочущий барабан, мешая завистливым духам полуночи слышать
страстные стоны влюбленных. А на рассвете молодой муж вышел к уставшей от
плясок родне, неся на негнущихся тонких руках истерзанное тело любимой
супруги, и ни единого черного волоса не было на его голове. Уложил
бесценную ношу свою у свадебного кострища мгру Т-Тримпу, бережно поправил
разметавшиеся по траве волосы Ктламифи - и на глазах у всех оцарапал себя
ножом, смазанным липким имели, ядом, от которого умирают в ничем не
облегчаемых мучениях. Но прежде чем сделать это, обратился к родовичам
несчастный дгаго и не умолкал долго.
  Тогда-то и узнали люди дгаа не часть правды, а всю ее, до конца.
  Бурлит и бушует в крохотных телах, обреченных жить мало, мьюфи,
рассчитанная на полный людской срок, гниет и перегорает в ятрах маленьких
людей священная влага, отравляя карличью кровь. И стоит лишь ощутить им
запах женщины, возбужденной желанными ласками, как, забыв обо всем, теряют
плоды проклятия - разум. Ничего не скрыл злосчастный Т-Тримпу от
потрясенных людей дгаа. Сперва ликовала нежная Ктламифи, снова и снова
требуя от супруга доставить высшую радость, потом - умиротворенно просила
переждать до утра, затем - сердито возвысила голос, тщась оттолкнуть
ненасытного дгаго. Но, хоть и все понимая, не мог остановить себя
Т-Тримпу; неведомой злой силой налились хилые руки карлика, и не сумела
молодая жена, уже теряющая ум от дикой боли, совладать со стократ
обезумевшим мгру. А за тонкой стенкою хижины рокотали праздничные тамтамы,
и как ни звал, как ни молил родню о помощи рыдающий от жалости и скорби
карлик, никто из буйно плясавших вокруг костра так и не расслышал ни его
отчаянного зова, ни последнего, предсмертного крика Ктламифи.
  Вот почему в день, когда появляется на щеках дгаг-гусси первый пушок,
уходит маленький человек из поселка дгаа. Полноправным отпрыском рода
остается он, сохраняет долю в охотничьей добыче, место в воинском кругу и
голос на общем совете, но живет вдали от селения, являясь на люди лишь
изредка, когда совсем уж невмоготу терпеть груз одиночества. Бывает, что
находят дгаго друг дружку и бродят по сельве неразлучными парами, а то и
тройками. Тогда гораздо чаще приходят они навестить матерей и равнодушно
глядят сквозь проходящих мимо полногрудых дев, а вечером, прихлебывая в
мьюнд'донге горькое пиво, рассказывают гогочущим охотникам, каковы на вид
и вкус женщины из поселков, не населенных людьми дгаа...
  - Я - Жагурайра, - тонко и хрипло произнес карлик, плотно закрыв глаза, не
имеющие права осквернять своим взором лик дгаангуаби. - Мною прожито
десять весен, и я пришел к тебе из Кхарьяйри...
  Он говорил отчетливо и разумно и ни разу не сбился, отвечая на вопросы
собравшихся в большой хижине воинов.
  Кхарьяйри устало терпеть, нараспев рассказывал Жагурайра. Пока в поселке
стоял отряд чужаков с громкими палками, было не так плохо, как ожидалось
поначалу. Чужаки вели себя надменно, но мирно, людей дгаа не обижали,
держались в стороне. Лишь однажды некто из них отнял у Кирву, работящего и
зажиточного хозяина, откормленную свинью, ничего не подарив взамен, но
упрямый Кирву пожаловался главному чужаку, тому, который ныне обитает в
Дгахойемаро, и Ситту Тиинка не отказался выслушать жалобу, после чего сами
же чужаки повесили свинокрада на высоком бумиане и не снимали до тех пор,
пока тело не оборвалось само.
  Но пять полнолуний назад чужаки покинули Кхарьяйри. Говорят, они ушли
воевать с мохнорылыми двинньг'г'я, но правда ли это, он, Жагурайра, не
может сказать. Так или иначе, чужаки ушли, провожаемые без слез, но и без
обид. Теперь в поселке стоят воины Проклятого. Дгаго отчетливо скрипнул
крупными, бурыми от травяной жвачки зубами. Они называют Проклятого
Т'Ктали, Избранным, а себя - дгеббе, Презирающими Запреты. У них мало
громких палок, зато их гораздо больше, чем было чужаков. И хотя почти все
они - самые настоящие дгаа, от этого жителям Кхарьяйри не легче. Дгеббе
ведут себя так, словно не только их Проклятый вождь, но и сами они
обречены после смерти бродить по ночам в свите Ваарг-Таанги. Они отнимают
припасы, хранящиеся в кладовушах. Они опалили почтенные бороды трем
седовласым мвамби, пытавшимся их пристыдить, а когда смелый Кирву, вновь
утратив любимую свинью, опять отправился в Дгахойемаро, его задержали и
били древками копий, так что он вторую луну не встает на ноги, а знахарь
сказал, что уже и не встанет...
  Увлекшись рассказом, дгаго приоткрыл глаза и тотчас зажмурился вновь,
плотнее прежнего.
  Да, многие в поселке думают, что дгеббе - не люди, а оборотни. Если
великий дгаангуаби снизойдет услышать мнение Жагурайры, то Жагурайре
доводилось видеть на болоте оборотней, и ему кажется, что это не так. Ведь
оборотни не нападают на людей, когда сыты, а копейщики, жгущие старцам
белые бороды, преступают все запреты. Они бесчестят вдов, а третьего дня
посягнули и на девственницу; они - невиданное дело! - пристают к
молоденьким юношам; они отняли у жителей все оружие, кроме ножей; копья на
время дают тем, кого выпускают на охоту, а выпускают только семейных, и
потом отбирают лучшее мясо, оставляя добытчику кости и потроха. Квиквуйю,
главный старейшина, . сидит в глубокой яме, дгеббе грозят отпилить ему
голову каменным ножом, если кто-то посмеет проявить недовольство. А над
проклятиями жреца они смеются, говоря: Великий Дъямбъ'я г'гe Нхузи,
потомок Красного Ветра, поломал старую жизнь, объединив кланы, а наш
Т'Ктали, родной племянник великого и тоже потомок Красного Ветра, вымел
обломки, сняв с нас все табу, даже дге