лужил наказание,
ибо верил, что Могучие - мудры, а власть Подпирающего Высь - воистину
благо для Сияющей Нгандвани...
  - ...там, во мгле и сырости позорной ямы, ко мне пришел Голос. - Теперь
М'буула М'Матади говорил очень тихо и задушевно. - С тех пор он не
покидает меня ни на миг. Он открыл мне правду. Он указал мне путь, которым
я иду. А те, кто слышит зов Тха-Онгуа, идут за мною...
  Вииллу чуть заметно кивнул, не отрывая взгляда от лиц сородичей, впервые
внимающих слову правды. Кто-кто, а он, в недавнем прошлом - начальник
стражи при позорных ямах, хорошо понимает, что чувствуют сейчас люди,
столпившиеся на берегу Кшаа.
  Ведь правда - проста: Могучие должны уйти обратно в Высь!
  Для детей своих, для людей нгандва, и для далеких людей нгандуа, и даже
для горных дикарей дгаа сотворил Творец Твердь, чтобы кормила их и
оставалась неизменной. Не запрещено гостить на Тверди и чужакам, если
уважают они первородство детей Тха-Онгуа и не причиняют вреда его
творению. Иные, прижившись, могут даже и своими стать, как мохнорылые
двиннь-г'г'я, что тоже явились некогда с Выси, а нынче уже стали пусть и
не детьми, но добрыми пасынками Творца, назваными братьями его сыновей.
  Но Могучие - не дети Тха-Онгуа, не учтивые гости его и тем более - не
братья, как они уверяют. Они враги и хищники. Они истязают Твердь,
прокладывая путь своему Железному Буйволу, они вводят свои законы и
привозят свои болезни, они уводят из поселков молодежь и заставляют ее
служить своему Подпирающему Высь, который сам - не больше чем ничтожный
прислужник Могучих!
  Их сила - в огненных лодках, летающих в сини, да еще в громких палках,
убивающих издалека. Но огненные лодки давно уже не способны летать, а
громкие палки быстро приходят в негодность - М'буула M'Maтади, бывший в
прежней жизни воителем Канги Вайакой, знает это наверняка. А еще их сила -
во лжи и в страхе людей нгандва. Страхе, который пришло время преодолеть...
  - ...вот о чем поведал мне Голос, - совсем тихо завершил всадник, - и вот
правда, которую велел принести вам.
  Вииллу настораживается.
  Он знает: сейчас, как бывало везде, кто-нибудь неизбежно усомнится.
  И словно в ответ предчувствию Истинно Верного над берегом бренчит
надтреснутый тенорок старосты. Он вовсе не смельчак, и он бледен. Но он
давал клятву на хлебе, принимая посох и печать Ока Подпирающего Высь, и
теперь обязан пристыдить и опровергнуть мятежника.
  - Ты обучился гладко говорить, сын моей сестры. Но чем ты подтвердишь свои
пустые слова?
  На устах Вииллу расцветает совершенно неуместная улыбка.
  Сомнение высказано! Значит, пришел черед говорить РХавну, который раньше
был одним из Могучих, но, оказавшись в одной яме с тогда еще просто Канги
Вайакой, был просветлен Творцом и выбрал свободу. Ныне, одетый в прочный
красивый ошейник, бегает он при стремени М'буула М'Матади, показывая себя
и правдивым словом усмиряя самых недоверчивых.
  Уже больше десятка раз за минувшие полтора полнолуния видел Вииллу это
дивное зрелище, но готов любоваться им вновь и вновь...
  - Расскажи добрым людям о себе, РХавно, - негромко повелевает М'буула
М'Матади, и светлоглазый послушно прокашливается.
  Уши Вииллу вырастают вдвое.
  - Я землянин. Я прибыл сюда издалека, с Выси, и среди тех, кого вы зовете
Могучими, я был не последним, - медленным, тягучим голосом говорит
носитель ошейника. - Я умен и талантлив. Я начал ходить в год, говорить в
два года, а читать в три. Враги считали меня опасным и непредсказуемым, а
друзья - верным и надежным. О, как ошибались и те, и другие! И сам я,
внимая глупцам, был чужд истины. Но теперь, хвала Тха-Онгуа, я знаю, кто
есть кто, и готов всем рассказать об этом, если будет на то пожелание
моего спонсора, у чьих благодатных ног я обрел счастье...
  Это была не речь, но песня. Ведомый на поводке повествовал, прищурив
глаза, он слышал сейчас лишь себя и жил, погруженный в сладостные мечтания.
  - Достаточно, РХавно, - милостиво промолвил всадник.
  И повторил уже строже, одновременно освобождая из стремени ногу:
  - Уймись же! Я доволен тобой.
  Носитель ошейника, зардевшись, прильнул губами к тупому концу кожаного
лаптя. Он сперва лизнул его, а затем поцеловал и лобызал долго, нежно,
ликующе, страстно, так, что каждый из пахарей нгандва, умеющий видеть,
смог убедиться и признать: бывший Могучий воистину сказал правду, ибо ни
похвала, ни угроза кары не способны окрасить лицо человека, пусть даже
пришедшего из Выси, столь ясным и неподдельным восторгом...
  Отметим в скобках: бывший господин Штейман, известный многим также и под
творческим псевдонимом "Каменный", некогда - Генеральный представитель
Компании на Валькирии, а ныне - чесальщик пяток М'буула М'Матади,
действительно был счастлив в этот миг, счастлив полностью и абсолютно, как
только и может быть счастливо живое существо, обретшее после долгих и
мучительных поисков не только долгожданное место в жизни, но и смысл бытия
- в лице вымечтанного, строгого и великодушного повелителя.
  Впрочем, довольно о Штеймане, который совсем еще недавно был человеком!
Жизнь и судьба Александра Эдуардовича в полной мере известны каждому,
имевшему счастье хотя бы единожды прочитать книгу о сельве, не любящей
чужих, труд сколь полезный, столь и поучительный и, в отличие от многих
иных, в полной мере свободный от излишней назидательности; жалкое же
существование чесальщика пяток по имени РХавно вряд ли способно увлечь
твое внимание, мой вдумчивый и взыскательный читатель!
  Люди тем временем глядели на происходящее во все глаза.
  Предъявленное доказательство было неоспоримым. Больше того, брошенное на
чашу раздумий, оно перевешивало тысячи опровержений. Лукавому уму под силу
измыслить многое, но светлоглазый, истово лижущий лапти человеку нгандва,
- зрелище слишком невероятное, чтобы быть подделкой.
  Да, носитель ошейника, бесспорно, один из Могучих, но даже бедняжку
Мокеке, юродивого сиротку, не убедить в том, что это - брат Тха-Онгуа...
  И всадник на белом ооле не упустил мгновения истины.
  - В том, что вы делаете здесь, нет правды! Ни в одном из преданий,
завещанных нам, людям нгандва, перво-предками, нет ни слова об обрядах,
которые вы только что совершали. Невежественные, темные люди, без света в
сердце, подобные горным дикарям дгаа, ставящим наравне с Тха-Онгуа
мерзостную Ваарг-Таангу, неужели вы думаете, что кровью нуула можно
искупить свои грехи перед Творцом?! Нет, говорю я! Тысячу тысяч раз - нет!
Это грех из грехов, и вы, глупые нгандва, лишь увеличиваете вину свою,
совершая жертвоприношение! Кому? - В голосе М'буула М'Матади зашелестела
ядовитая насмешка. - Тха-Онгуа? Но истинному Творцу не нужна кровь
невинных нуулов! Ему нужны очищение и дела, ему нужны не смерть и страх
безобидных животных, а жаахат, война с пришельцами, несущими пагубу, война
с Могучими, кровь и смерть врагов Тха-Онгуа, ненавидящих землю нашу, ее
творца и детей его - Инжинго Нгора, Истинно Верных!
  Лицо М'буула М'Матади поражало. Словно бы светящееся изнутри, оно жило
своей, отдельной жизнью, поминутно меняя выражение; оно становилось то
неумолимо грозным, то отечески нежным, и металлический голос, резко
хлещущий по ушам, то и дело сменялся мелодичным мурлыканьем, вовсе не
присущим человеку. И все это было столь необычно, что иные из слушающих
смотрели на всадника как зачарованные, не в силах оторвать взгляд, другие
же, напротив, будто не в силах видеть его, потупили очи.
  - И что же? Вместо того, чтобы поострее наточить топоры и переделать косы
в длинные пики, вы превратились в народ мясников и убиваете невинный скот,
принося его в жертву. Кому? - Жилы на горле М'буулы М'Матади напряглись, и
крик его стал острее клинка. - Повторяю вновь: истинному Творцу не нужны,
омерзительны такие жертвы. Только горные дикари дгаа и лицемеры, лижущие
зад трусливому самозванцу, именующему себя Подпирающим Высь, прячутся за
кровь беспомощных нуулят! Нам, детям Тха-Онгуа, надо проливать кровь не
глупых нууулов, а врагов. К этому вас призываем мы. Жаахат Могучим!
  - Жаахат Могучим! - взметнув над головою громкую палку, закричал
Вииллу-вестник, и спустя миг-другой издалека, оттуда, где ожидала
возвращения вождя колонна Истинно Верных, остановленная приказом М'буулы
М'Матади, донеслось рокочущее:
  - А-а-а-а-о-уи-и-и!!!
  Вскинулись мозолистые кулаки.
  Толпа, совсем еще недавно беззаботно веселившаяся, а всего лишь миг назад
боязливо-безмолвная, грозно закричала:
  - Жаахат Могучим!
  - Жаахат их губернаторам и министрам, их продажным старостам и неправедным
прокурорам, осквернителям воли Тха-Онгуа!
  - Жаахат им! Смерть отступникам! - так неистово и яро подхватили люди, что
отзвуки многоголосого рева перелетели через Кшаа и долгим эхом рассыпались
среди оврагов.
  - Жаахат и лютая смерть Подпирающему Высь, который не нужен людям нгандва!
  Десятки и сотни распаренных духотой, обезумевших людей подались вперед, и
почтенный староста, единственный, кто сумел сохранить сейчас ясный разум,
в ужасе сгорбился, пытаясь сделаться маленьким и незаметным. А остальные -
дети, женщины, взрослые, старцы, даже мудрый, многое в жизни повидавший
жрец - завороженно вытягивая шеи, исступленно и грозно вопили:
  - Жа-а-хат!
  Солнце плясало на занесенных над головами, невесть откуда взявшихся ножах,
отражалось от потных людских лиц, подкрашивало розовыми тенями выкаченные
белки глаз и, набираясь сил в земной ярости, звенело, словно никогда не
виданный жителями равнин горный лед.
  - Жаахат всем недругам правды Тха-Онгуа! - в последний раз страстно
выкрикнул М'буула М'Матади, высоко вскинув узкий клинок. - А теперь пусть
каждый, сознающий себя Истинно Верным, преклонит колени и помолится
Творцу. Пусть сердца ваши будут открыты правде и закрыты для лжи...
  Он поправил алую повязку, перетягивающую длинные волосы, и среди вновь
опустившейся на берег Кшаа благоговейной тишины громко, отчетливо и
уверенно произнес:
  - Дождь будет. Я просил Творца о милости, и Голос открыл мне, что она
будет дарована не позже завтрашнего утра. И пусть грязная кровь Могучих и
их прислужников прольется так, как прольются дожди на нашу иссохшую землю!
  Десятки ненавидящих взглядов скрестились на старосте, и старик попятился,
пытаясь хранить достоинство, но все-таки помимо воли отгораживаясь слабыми
ладонями от пронзающих глаз сородичей.
  Короткая усмешка изогнула губы М'буулы М'Матади.
  - Жаахат не знает пощады. Однако прошу вас, дети Тха-Онгуа: когда пройдет
дождь, пусть те, кто осознает себя Истинно Верными, не трогают этого
старого человека. Он трижды заслужил смерти, но в жилах его течет та же
кровь, что в жилах моей матери, и в детстве он научил меня кулачному бою.
Пусть останется жить, и пусть жизнь будет ему наказанием...
  - О М'буула М'Матади... Отец... Да будет благословенно твое имя,
Слышащий-Голос-Тха-Онгуа... - застонали, закричали люди, опускаясь на
колени, вздымая руки, протягивая их к торжествующе улыбающемуся всаднику.
  И вновь короткий треск громкой палки заставил толпу притихнуть.
  - Довольно, - уже совсем тихо сказал сидящий на белом ооле. - Вера словам
ущербна, и лишь делам, доказанным делом, можно доверять. Если слово мое
окажется лживым - что тогда? Тогда вы со стыдом вспомните, как громко
прославляли меня. Подождите до завтра. И если Тха-Онгуа подтвердит
сказанное мною, жду вас в долине Уурры не позже следующего полнолуния!
  Встряхнул массивной мордой белый оол, разворачиваясь вспять, и помчался
прочь от реки, туда, где ждали вождя Истинно Верные, а рядом с М'буула
М'Матади поспешали, стараясь не отстать от оола, Вииллу-вестник, рожденный
в Верхнем Кшарти, и РХавно, просветленный Творцом чесальщик пяток, бывший
некогда Могучим...
  ...Люди расходились беззвучно, боязливо втянув головы в плечи.
  Самые смелые нет-нет, да и бросали взгляд в Высь.
  Но солнце даже не думало униматься.
  Напротив, оно бесновалось страшнее прежнего, с удесятеренной яростью
выжигая иссохшую, потрескавшуюся землю. К полудню зной сделался так
страшен, что не только в хижинах, укрытых тенистыми кровлями, но даже и в
прохладных доселе землянках стали терять сознание старики и самые слабые
из женщин, а над умирающей Кшаа встала и вытянулась облаком до самого
горизонта сизая туманная пелена пара. Уже не имея сил реветь, жалобно
хрипели от удушья оолы и нуулы в крытых загонах, и невесть откуда
обрушились на приречные селения тучи огромных слепней, жалящих больнее
огня.
  Потом пришла мгла, удушающая, страшная мгла.
  Она припала к земле и сделала день вечером, а вечер - ночью.
  А когда, бессильно роняя головы, стали хрипеть и плеваться багровой пеной
уже и сильные мужчины-пахари, с востока, оттуда, где горы, задул ветер.
  Люди, вповалку лежащие в земляных укрытиях, очнулись от сильного грома и
блеска кривых молний, разрывавших предутреннюю тьму. Небо бороздили
пламенные зигзаги. Порывы холодного, с каждым мгновением усиливавшегося
ветра проносились над землей, качая вмиг ожившие деревья, пригибая к земле
обезумевший от счастья лозняк, шурша камышом в плавнях.
  Затем по кровлям звонко ударили первые капли.
  Это был не дождь. Пришло то, чему нет имени в языке нгандва. Сорвавшаяся с
привязи стихия, словно собираясь за одну ночь наверстать упущенное,
наотмашь хлестала равнину косыми потоками воды - от Киантунгу до Кшамату,
Кшатлани, Кшанги, до Кшарти Верхнего и Кшарти Нижнего, до самого
отдаленного Кшаари...
  Вся равнина, все холмы, все овраги - все было залито, избито, измочалено
плетками дождя. К утру он чуть притих, иногда даже синее небо и блестки
теплого, доброго солнца на миг-другой озаряли насквозь промокшую,
сладостно взбаламученную землю, а затем снова гремел гром, сверкала в
тучах молния, грохотало где-то на востоке, там, где возвышаются горы, и
нескончаемые жесткие струи били и кромсали землю. Она же, пьяная досыта,
уже сверх меры напиталась влагой и больше не желала пить.
  Мутные валы катились по влажной почве, не впитываясь, урча и сверкая.
  Высохшие притоки великой Кшаа вздулись и, сметая все лежащее на пути,
низвергались с холмов на равнину, и сама Кшаа, совсем еще недавно такая
тихая, мирная, обмелевшая речушка, с истошным воем и грохотом катила свои
седые, злобно вздыбившиеся воды, смывая и унося все, что не успели убрать
люди. Повозки, обломки хижин, сено, оолы и нуулы, не загнанные в первые
часы ливня в подземные стойла, - все, смешавшись, мчалось невесть куда,
жутко подпрыгивая над водоворотами...
  Три дня и три ночи буйствовали дожди, превратив жирную землю в топкое
болото. Затем дождь прекратился. Мгновенно, словно исполняя чей-то приказ.
Холмы снова подернулись голубой туманной дымкой, ушли тучи, щедрое, уже
вовсе не злое солнце выкатилось из-за холмов и нежно приласкало равнину.
Подул легкий ветерок, зашумели деревья, забормотала листва в душистых
садах, а лишняя вода быстро ушла, испаряясь, словно ночная роса на
рассвете.
  А еще через два дня и три ночи равнина заискрилась, запестрела, зацвела.
  Красные, опушенные белым гаальтаали, белые биммии, желтенькие "девичьи
глазки" поднялись из изумрудной травы и цветным ковром покрыли землю.
Темно-зеленая листва затянула рощи, высокий камыш зашелестел, заколыхался
над спокойной водой, пугая болотную птицу...
  И радовались люди нгандва, готовясь к пахоте.
  Но меньше было пахарей ныне, чем в прежние годы.
  Вооружившись кто чем, двести с лишним крепких мужчин из многолюдного
поселка Кшатлани, и почти двести - из каменистого Кшанги, и полтораста -
из болотистого Кшамату, и свыше сотни - из Кшарти Верхнего, и столько же -
из Кшарти Нижнего, а всего - около восьми сотен смельчаков нгандва,
рожденных на берегах Кшаа, ушли на восток, туда, где поднял знамя свое
М'буула М'Матади, дабы помочь избраннику Тха-Онгуа сокрушить Могучих,
лишних на этой земле...
  А в славном Кшантунгу, где некогда впервые увидел солнечный свет парень
Ваяка, курились еще никак не желающие затухать обломки самой большой и
богатой из хижин, и среди черной груды золы, целый и невредимый, плакал,
отталкивал руки жен и никак не желал уходить с пепелища дряхлый старик,
приговоренный сородичами отныне и до самого последнего своего дня
именоваться Оком Подпирающего Высь...
  Межземье. Дни петушиного крика.
  Смутные мороки скользят сквозь кустарник. Бесшумные, легкие, укутанные
сиянием белой луны...
  Большая поляна.
  Костер.
  Призраки обретают плоть.
  Все мужчины лагеря, и зрелые, и совсем юные, собрались здесь. Сидят на
корточках вокруг живого огня, полусогнувшись, прищурив глаза. Мускулистые
коричневые спины лоснятся, по коже пробегает мелкая дрожь, и многоцветные
узоры на коже обретают жизнь, шевелятся, словно собираясь уползти в траву.
  В центре круга - дгаанга.
  Лицо его укрыто сине-белой маской Двух Лун.
  Так-така-тун-так! - дребезжат перстни-трещотки.
  В костре рождается белый цветок.
  Черное покрывало опадает. Теперь, кроме маски, на дгаанге лишь узкий
набедренник.
  Блики луны гуляют по лезвиям вскинутых ножей.
  - Оэ! Оэ!
  Дгаанга высоко подпрыгивает. Обрушивается наземь, бьется в конвульсиях,
тряся бедрами и головой.
  На искаженных хрипом губах - белая пена.
  Наконец затих. Присел. Глухо забормотал, раскачиваясь из стороны в сторону.
  Прислужник в маске подал чашу, и дгаанга пошел по кругу.
  Остро отточен нож. Боли нет.
  Крест-накрест рассекает жрец запястья воинов, подставляя чашу под темные
капли, и кровь тотчас запекается.
  - Оэ... Оэ...
  Обойдя всех, дгаанга возвращается на прежнее место. Спиной к костру, а
лицом к сельве стоит он, подняв обеими руками полную чашу, и ворчащая тьма
стихает.
  - Хэйо, Незримые! - рвется к белой луне крик. - Примите в дар нашу кровь!
Пришлите в подарок удачу!
  Бережно неся перед собой чашу, дгаанга уходит во мглу.
  Воины склоняются к земле, скрестив руки над головами.
  В гулкой тишине рождаются и умирают мгновения.
  Затем тьма разражается звонким криком петуха.
  Хой!
  Напряженные лица расслабились, спины выпрямились, вздох облегчения обежал
поляну.
  Духи сельвы приняли жертву.
  Темная жидкость, которой смазали ранку на запястье, на сутки приковала
Дмитрия к ложу. Тело то пылало огнем, то обрушивалось в ледяную бездну,
руки и ноги выламывало судорогами, и ни на миг не приходило милосердное
забытье. Ничего не поделаешь. Зато теперь ни змеиный яд, ни паучья слизь
не причинят вреда, хоть днями напролет броди по кишащей гадами чаще...
  Вот как это было.
  А нынче в ослепительном зареве встающего солнца рождалось новое утро,
пятое от начала похода.
  Гулко зевая, пробуждалась ото сна земля, и дыхание ее было теплым и
чистым. Огромные гологоловые г'о-г'ии, усевшись рядком на ветвях одинокого
бумиана, расправляли для просушки широченные, в рост женщины, крылья -
ночью был дождь. Птицы отрывисто каркали, перекликаясь. Они хотели есть,
остальное не заслуживало внимания - ни розово-багряная прелесть рассвета,
ни мириады росяных капель, источающих искрящийся парок, ни длинная цепочка
вооруженных людей, проскользнувшая по бурому склону горы и сгинувшая в
подлеске...
  Свет угас, сделался мягким, расплывчатым.
  Над головами - плотный шатер листвы.
  В густой зелени яркими заплатами сверкают причудливые мохнатые цветы:
белые, оранжевые, нежно-лиловые. Паутина изящных лиан обвивает кряжистые
мангары, увешанные гирляндами мхов, похожих на брови дряхлого старца.
  Это - АтТтао, Громкая Сельва, царство крика и визга.
  В гуще крон мечутся, надсадно переругиваясь с пятнистыми белками,
крохотные длиннохвостые обезьянки. Пронзительно вопят хохластые ппугайи,
перелетая с ветки на ветку, их яркое оперение вспыхивает и переливается
всеми цветами радуги в тонких сплетениях солнечных лучиков, иголками
пронзающих ветвяной навес. С мясистых, низко нависших над тропой листьев
равномерно и тяжко падают крупные капли, разбиваясь мириадами брызг...
  Прелестна и шаловлива АтТтао.
  Но она - всего лишь коврик у порога Ттао'Мту, Истинной Сельвы, где царит