последние слова он почти
проворковал. - Живу, как видишь, полной жизнью, так можешь и передать.
Творю. Леплю. Ваяю. В реалистической манере, никакого тебе постмодернизма.
- Старец хихикнул. - Уже и заказы пошли. Так я их принимаю, сечешь? И
гонорары беру. А как же! - Воркование сделалось совсем доверительным. - Не
ради кредов, понятно, хрен с ними, с кредами, а для самоуважения. Всякий
труд должен быть оплачен, так или нет?
  - Естественно, - подтвердил Тахви.
  Хотя можно было и промолчать.
  Забыв о госте, Александр Анатольевич бродил от фигуры к фигуре, подходя то
справа, то слева, порой стирая с металла одному ему видимые пылинки, а
изредка даже присаживаясь на корточки в поисках наилучшего ракурса.
  - Детки мои маленькие, - нежное, мелодичное мурлыканье хозяина удивительно
гармонировало с подсветкой зала. - Соскучились по папке, да? А уж как
папка скучал... Дор-рогие мои, хор-р-рошие... Нет, ну скажи, браток, разве
не лапушки? Вон хоть на Молдавана посмотри...
  Что и говорить, господин Буделян-Быдляну, всей Землей за глаза именуемый
Молдаваном, был хорош. Весьма. Даже не просто хорош, а великолепен.
Массивный, широкоформатный, с лицом внушительным и самую малость
дебильным, он высился надежно и нерушимо, попирая могучими ногами
низенький постамент-пирамидку, скомпонованную по странной прихоти
скульптора из четырех малахитовых гробиков, и давящее величие
устремленного в светлую даль взгляда было столь безусловным, что
потрясенный Тахви едва не преклонил колени. К сожалению, эпическую мощь
первого восторга несколько нарушал толстый раздвоенный фаллос, торчащий
изо рта бронзового Руслана Борисовича.
  - Все правильно, - кивнул старец, угадав невысказанный вопрос. - Сказано
же: никакого постмодернизма, исключительно в реальной манере...
  Что-то неладное творилось с хозяином. Он по-прежнему мурлыкал, но в голосе
время от времени прорезались визгливые нотки, а ноздри породистого носа то
и дело подрагивали, издавая тоненькое, ежесекундно усиливающееся сопение.
  - Так о чем это я? Ах, да. Я знаю им цену. Потому что каждого смастерил
сам. Без меня никого из них не было бы!!!
  Последние слова он не выговорил, а выкрикнул, так звонко и неожиданно
пронзительно, что невозмутимый гость вздрогнул.
  - Я сделал их всех. Слепил вот этими самыми руками. - Старец с некоторым
удивлением осмотрел свои худые, покрытые пятнышками старости ладошки. -
Даже Эдика Гуриэли. Хотя он с самого начала был сам по себе, и поэтому его
здесь нет. И не будет, хотя заказы случались. Но уж Молдавана-то я
выстрогал от начала до конца, как папа Карло. - Он на миг запнулся, сопя
все громче, с неприятным клокочущим присвистом. - Взял чушку и вывел ее в
пла-не-тар-ны-е головы. А чушка так и осталась чушкой. У-у, кр-рыса...
  Взметнулась и опала мохнатая кисть шелковой академической шапочки. Сухой
твердый кулак вонзился под дых бронзовому Руслану Борисовичу, и статуя,
натужно крякнув, согнулась пополам, сжимая ладонями живот.
  - О-о-о-охх-х...
  Седоусый зажмурился. Он никогда особо не сетовал на нервы, а кое-кто не
без оснований считал, что у него вообще нет таковых. Но сейчас Тахви
замер, до отказа вжимаясь в мерцающую стену. И никто не посмел бы его
осудить, ибо Александр Анатольевич был в этот момент по-настоящему
страшен. Во всяком случае, всему, что о нем рассказывали знающие люди,
Тахви верил отныне полностью и безоговорочно.
  - Этим козлам уже мало нормального лавэ. - Хозяину стоило невероятных
усилий сохранять видимость относительного спокойствия. - Им нужно
уважение. - Последнее слово старец произнес как грязное ругательство. - А
потом им понадобятся гимны и флаги. Ради этого дерьма они угробят
космофлот. Если уже не угробили. А потом устроят Четвертый Кризис, опять
развалят все к чертовой бабушке и сядут дирижерами на своих петушатниках.
Плавали, знаем. - Он криво усмехнулся. - Но эта Галактика распадалась уже
не раз и всегда срасталась по новой. Иначе просто не может быть. Только на
этот раз стрела выйдет еще мокрее, чем раньше. И Центр будет уже не на
Земле...
  Теперь он кричал, не пытаясь сдерживаться, на пределе туго натянутых
связок, словно обращаясь к многотысячному скопищу слушателей; шапочка
свалилась с седой макушки, коротко подстриженные прядки некогда курчавых
волос, взлохматившись, серебристым нимбом стояли над головой, и в безумно
расширившихся зрачках полыхал ветхозаветный огонь.
  - Многие считают меня исчадием ада, и они таки правы - если я и ангел, то
уж точно не божий, и не мир я принес миру, но меч! Я заработал свои креды,
как умел, и я защищал свои. креды, как получалось. Мне нечего стыдиться!
Но я - землянин в пятом поколении. На Старопортофранковской до сих пор
стоит дом, где я родился, и в левой парадной по сей день написано на
стенке: "Алька дурак". На свои грязные креды я восстановил Лондон, Вену и
треть Истанбула, разве этого мало? И я хочу, чтобы центр Галактики был
тут, на Земле, а не на какой-нибудь Чечкерии!
  Он захлебнулся криком, перевел дух и завершил уже гораздо тише:
  - Слышите, вы?! Я, Алеко Энгерт, этого желаю, а значит, так тому и быть...
  Шторм, кажется, угасал.
  Мясистые ноздри все еще трепетали, но жутковатое сопение понемногу
стихало, а из глаз быстро улетучивалась розовая дымка. Так что, когда
гость, переждав еще чуток, решился выглянуть из-за квадратной, покрытой
потеками патины спины носатого мужика в лавровом венце, Александр
Анатольевич был уже вполне в себе и, озабоченно хмурясь, разглядывал
окровавленные, стремглав опухающие костяшки пальцев.
  Впрочем, приближение гостя он уловил не глядя.
  Закряхтел, виновато улыбнулся и спросил - доброжелательно, но отрывисто,
неумело скрывая смущение за грубоватой фамильярностью:
  - Короче, браток, что тебе нужно?
  - Люди, - мгновенно ответил Тахви.
  - И только? - прищурился господин Энгерт.
  - Только. - В голосе седоусого не было ни тени сомнений. - Все куплены.
Везде. В Администрации. В Компании. У Смирновых и то был прецедент.
Понимаете? У всех патриотизм в глазах, а верить нельзя никому. - Он
помолчал. - Ну, может быть, кому-то и можно. Но я таких не знаю. А мне
нужны именно такие. И быстро.
  Старец поплотнее запахнулся в халат.
  - Всем нужны именно такие, - уже вполне миролюбиво пробурчал он, отходя к
гобелену. - Видишь, Фриц, что творится?
  - Ja, ja, - мрачно отозвался вытканный великан, наливаясь плотью и неловко
комкая в кулаке поспешно сорванную корону. - Natbriich. (Да, да...
естественно (нем.)).
  - Ты вот тут ваньку валяешь, часа своего, понимаете ли, ждешь, а там,
наверху, гопники вконец забеспредельничали. - Старец задрал голову. - Ну
что, alter Kamerad (Старый товарищ (нем.)), как насчет поработать?
  В светлых арийских глазах величайшего из Штауфенов полыхнула сталь.
  - Es ist hoechste Zeit, mein Goenner. Immerbereit. (Давно пора,
повелитель. Всегда готов (нем.)).
  - Вот и хорошо. Готовь ребят.
  - Jawohl, mein Herr, (Так точно, мой господин (нем.)) - радостно прогудел
гигант и вновь развоплотился, успев, однако, расправить и нахлобучить на
огненную гриву зубчатый головной убор.
  - Хорошо. - Хозяин обернулся к гостю и с силой провел сухонькой лапкой по
лицу. - Будут тебе верные люди на первое время. А кстати, у тебя-то есть
кем дырки затыкать? Живые остались?
  - Двое, - хмуро сказал Тахви.
  - Надежные?
  - Да. Один в СИЗО, другой в бегах.
  Челюсти господина Энгерта дрогнули, отчетливо скрипнув бюгелями. Ноздри
его вновь напряглись, издав уже знакомое Тахви нехорошее сопение.
  - В-СИ-ЗО? - крайне отчетливо переспросил старец. - П-по-че-му-в-СИ-ЗО?
  - Говорят, унитаз украл.
  - А-с-суд?
  - Вот суд и говорит, что украл.
  - А-т-ты?
  - А у нас, - столь же отчетливо вымолвил Тахви, - де-мо-кра-ти-я.
Пр-равовое государ-рство.
  Истовая, любовно выпестованная ненависть, явственно звякнувшая в
интонациях гостя, как ни странно, подействовала на хозяина благотворно.
  - Второго надежно спрятал? - уже спокойнее спросил он.
  - Вполне. Но он и от моих сбежал.
  - Ну? - удивился хозяин. - Колобок, однако... Что так?
  - Не верит никому.
  - Правильно делает, молодец.
  Господин Энгерт вынул из обширного халатного кармана матовый пузырек,
вытряс пилюлю, забросил под язык.
  - Хочешь? - спросил он, потирая левую ключицу.
  Тахви кивнул. И неловко улыбнулся, возвращая склянку. Он не любил
вспоминать, что у него есть сердце. Это расхолаживало.
  Чудной стариковский брудершафт разрядил напряжение.
  - Ну, вроде все порешили, ничего не забыли?
  - В общем, да.
  - Что, есть вопросы? - насторожился хозяин.
  - Есть, - признался гость. - Но не по делу.
  - Валяй!
  Тахви покашлял.
  - Александр Анатольевич, вы ведь вошли в историю как великий прагматик. А
здесь, - он выразительно мотнул головой, - сплошная экзотика. Даже с
перебором. Вам как, не жмет?
  - Разве? - Господин Энгерт не без удовольствия похихикал, словно бусинки
рассыпал. - Как по мне, так все по понятиям. - Еще один дробный смешок
раскатился по гранитному полу. - Откровенно сказать, мне, старому,
думается, что это там, - повторяя давнишний жест гостя, тощий старческий
палец вознесся к своду, - у вас, наверху, сплошная фантастика...
  Одернул халат. Посерьезнел.
  - Все, браток. Ступай с богом. Жди. И, не глядя, бросил через плечо:
  - Фриц! Проведи гостя к калитке...
  ...Путь назад, странное дело, оказался длиннее. Переходы сделались
извилисты, радужное марево исчезло. В полумраке трудно было разглядеть
потолки и стены, но гостю казалось, что коридоры стали ниже, уже, древнее,
что ли... из невидимых ниш тянуло волглой сыростью, а за минуту-другую до
того, как впереди неясным пятном забрезжил выход, в лицо неприятно пахнуло
жаром, и голос, отнюдь не лишенный некоей замогильности, уныло сообщил:
  - И в сороковой раз повторю, и еще сорок раз не устану повторять: не будь
я Кашкаш, сын Маймуна, кабаки и бабы неизбежно доведут тебя до цугундера,
о многомерзопакостный Али-Баба...
  Приостановившись, седоусый вопросительно уставился во мглу.
  Продолжения не последовало.
  - Бар-рдак! - пожав плечами, внятно произнес Тахви. - Дожили! И здесь
бардак.
  Тьма стыдливо помалкивала. А если что и сказала вслед, то гость, выползая
из узкой расщелины, не удосужился расслышать.
  Яркий свет и звонкий мороз обрушились сразу, единым махом. Вечные Альпы
скалились вокруг, отвесная белая стена высилась позади, а неподалеку,
натужно вращая широкими лопастями, урчал маленький желто-голубой вертолет.
И рыхлый старик-пилот, выглядывая из кабины, кричал удивительно молодым,
звонким тенорком:
  - Когда назад, шеф?
  - Уже, - сказал Тахви, стряхивая снег с полушубка. И, мельком поглядев на
хронометр (четырнадцать пятьдесят три), хмыкнул. Судя по всему, в этих
местах даже время сошло с ума. Конкретно.

  * * *

  Где-то на равнинах. 4 июля 2383 года.

  Жизнь, конечно, штука капризная, и раз на раз не приходится.
  Но.
  Если прелестным июльским утром, когда свежая зелень листвы с обаятельной
беспардонностью возжелавшего белокурую гимназистку портупеи-прапорщика
лезет в распахнутое отнюдь не для нее окошко, когда напоенный солнечными
лучами ветерок, мимолетно пробегая по прозрачной занавеске, напоминает о
приятной близости звонкоструйного ручья, а в заполошно шелестящих кустах,
заходясь от восторженной тоски, лепечет признания расцветающей розе
бестолковая хохластая пичуга... так вот, друзья, если в такое дивное утро
вас будит не требовательное прикосновение нежных девичьих пальчиков к
сколько-то отдохнувшей плоти, а красная точка лазерного прицела,
целенаправленно ползущая к переносице, - можете не сомневаться, это не к
добру.
  Враги не дремлют.
  Впрочем, на каждую хитрую жопу найдется болт с левой резьбой...
  Ровно за четыре терции до того, как ртутная пуля, пробив завесу балдахина,
поставила дыбом подушку, Алексей Костусев перекатом ушел с кровати в
мертвую зону, а миг спустя его никелированная "баркаролла" четырежды
тявкнула, огрызаясь.
  На противоположной стороне улицы мелодично зазвенели стекла.
  Нечто большое и тяжелое, перевалившись через парапет, полетело с
украшенного кариатидами балкона на граненую брусчатку.
  Скорее по привычке, нежели от испуга, запричитала мать Тереза, улыбчивая,
миловидная, всеми уважаемая старушка-цветочница, ровно в шесть тридцать
пять утра отпирающая для посетителей будочку у парадного подъезда
"Самостийности".
  В общем, все было как всегда. А на фоне последних сумасшедших недель день
начинался даже чересчур буднично. Но некое предчувствие все же будоражило
душу, а своему внутреннему голосу Алексей привык верить. Голос не подводил
никогда. Скорее всего, прав он и на сей раз. "Самостийность", бесспорно,
всем хороша, но, увы, пришло время думать о смене убежища.
  Причем быстро.
  Шампунь. Бритва. Лосьон. Мохнатое полотенце.
  Яичко всмятку. Тостик. Томатный сок.
  - Милый, а я?
  - Я вернусь, дорогая.
  Поцелуй был долог и восхитителен.
  А когда Эльза наконец разомкнула объятия и обессилено откинулась на
изголовный валик, разметав по смятой подушке благоуханную светло-русую
гриву, Алексей подхватил заранее приготовленный кейс, приоткрыл дверь и,
аккуратно проверившись, покинул обжитой, ставший за три недели почти
родным "полулюкс".
  Коридор был девственно чист. Зато на лестнице, загораживая выход, метался
владелец отеля. Обычно шутливый и обтекаемо-пухлый, он сейчас пыхтел и
багровел, напоминая не добродушного престарелого мопса, а собаку
Баскервилей в разгар рабочего вечера.
  Узрев постояльца, вулкан извергся.
  - Нет уж, постойте! - возгласил он, цепко ухватывая рукав легкого белого
блейзера. - Я терпеливый человек, но всему есть предел!
  У мопса Баскервилей накипело. Он желал высказаться.
  И он высказался от души.
  Пусть Костусев-сан имеет в виду, что "Самостийность" - это не постоялый
двор тети Нахамы, где Беня с братьями в последнее время так распоясались,
что даже старый дуб Мендель предпочитает ночевать у любовницы, чтобы не
встречаться лишний раз со своими вконец оборзевшими ветвями. Нет, нет и
нет! "Самостийность" - солидное, известное всему Подолу и даже в
Могилеве-Подольском заведение с четкими правилами и устоявшимися, сугубо
земными традициями. Именно так, и пусть Костусев-сан не делает вид, что
куда-то торопится! У человека, в которого только и делают, что стреляют,
не может быть никаких серьезных дел, владелец гостиницы более чем уверен в
этом, потому что у него за плечами долгая трудовая жизнь, и он давно уже
знает, что почем! Почем мебеля, которые придется менять в седьмой раз,
почем выпачканное ртутью постельное белье и, кстати, почем антикварная
вазочка второй половины двадцатого века, которую повредили в позапрошлый
раз, когда палили из "базуки", и за которую, между прочим, Костусев-сан до
сих пор не расплатился, хотя и предъявил при вселении прекрасные
рекомендации...
  При последнем доводе постоялец, дотоле нетерпеливо переминавшийся, заметно
сконфузился.
  - Неужели? - Он огорченно наморщил лоб, одновременно извлекая из
внутреннего кармана бумажник. - Прошу прощения.
  - За что? - Владелец отеля, перещелкнув в пухлую кредитницу все, что
полагал необходимым, на глазах становился самим собой. - Какие претензии?
Мамой клянусь, нет никаких претензий...
  Выпуклые глаза толстяка влажно блестели.
  Он не ханжа, нет-нет, и он все понимает. Молодость есть молодость, когда
же и пострелять, если не теперь. Но пусть Костусев-сан тоже поймет
правильно: постояльцы нервничают. Они не имеют ничего против стрельбы, они
даже рады, но им не нравится, что полиция не приезжает на вызовы, хотя в
прошлый раз стекла дребезжали аж на Банковской...
  Исчерпав инцидент, мопс явно настроился поболтать.
  - Извините, - твердо сказал Алексей, высвобождаясь. - Сайонара.
  Время поджимало.
  Впрочем, в кафе-кондитерскую "У Жако" он вошел за полчаса до.
  Небольшой круглый зал был приятно пуст. Лишь за одним из полутора десятков
стеклянных столиков, несмотря на ранний час, резалась в триктрак слегка
подвыпившая компания: колоритный толстяк в темном клетчатом пончо,
широкоплечий веселый негр, тараторящий без умолку, и красиво накачанный
бритоголовый тип отчетливо нетрадиционной ориентации, с ног по шею
обтянутый громко поскрипывающим кожаным комбинезоном. Да еще хозяин, он же
бармен и единственный официант, воинственно топорща закрученные к потолку
усищи, копошился за стойкой бара.
  При виде ранней пташки усач оживился. Прочие не проявили ни малейшего
интереса. Уютно пристроившись в уголке, около неторопливо вращающего
лопастями вентилятора, Алексей поставил на стол белый утюг, отрезал ломтик
словно по волшебству возникшего кремового торта, взглянув на большие
настенные часы, приготовился.
  Встреча предстояла важная. Неделю назад, ревизуя кред-карту, он обнаружил
вдруг, что становится экономически уязвим. Нет, это была далеко не нищета,
кре-дов оставалось вполне достаточно для скромной жизни, но намечающаяся
дыра в бюджете нервировала. Отчего и пришлось, перебрав содержимое кейса,
выбрать кое-какие вещички, уже не очень нужные самому, но вполне пригодные
для продажи.
  Список предлагаемых товаров за подписью "мистер X" был помещен в
"Буржуине", и хотя ждать особого наплыва покупателей не приходилось, но
ему вновь повезло: буквально на следующий день после публикации в номере
истерически зазвонил компофон, и простуженный баритон, нещадно коверкая
безукоризненный бомборджийский акцент оксфордским произношением, сообщил,
что Аллах милостив, милосерден, а его, баритона, клиенты готовы
встретиться с мистером Икс в любое время и не пожалеют никаких кредов,
чтобы заполучить позарез необходимый им секретный план аэродрома...
  Полчаса - целая уйма времени.
  Можно подумать о том, можно о сем. А можно в очередной раз задать самому
себе вопрос: почему все-таки ты, Алеша Костусев, по общему признанию -
очень даже неплохой экономист и покладистый, неконфликтный парень,
мечешься по маленькой, насквозь просматриваемой планете, петляешь, роешь
норы, а менты при виде тебя теряют дар речи и бегут быстрее лани, а
киллеры возникают на дороге уже не раз-другой в неделю, как раньше, а чуть
ли не по три раза на день... почему?!
  Не стоит убивать, когда можно купить, говорят умные люди.
  Продается все, на что есть спрос, и люди - товар далеко не из самых
дорогих. Чем он лучше прочих? Ничем. Дело только в цене, а цену себе он,
как-никак один из ведущих экономистов Федерации, знает. И хотя покупатели
были заранее согласны на его условия, они так и не поняли одного, самого
главного. Парням, мерящим все суммой счета в Космическом Транспортном, так
и осталось невдомек, что между ними и Алешкой Костусевым лежит неглубокая
черная яма в сырой августовской земле и мост через эту пропасть не
перебросить даже в том случае, если вслед за единицей нарисовать девять
нулей. Или десять...
  Алексей вытряхнул из пачки "Легчайших" длинную тонкую сигаретку и
попытался прикурить. Получилось с третьего раза.
  Нет. О десяти речи с ним не вели. Не его цена. Десять предлагали Борису
Федоровичу. За молчание. Потому что главный редактор "Вечерней Земли" знал
очень многое, если не все. А за активную поддержку единицу перед нулями
сулили умножить на три. Потому что у "Вечерки" только на Старой Земле было
почти три миллиарда подписчиков, слепо веривших каждому слову основателя
газеты. С господином Деревенко не раз беседовали, приводя множество
аргументов. А когда он, попыхивая трубкой, послал их всех, как умел
посылать только он, четыре пули в грудь решили проблему, казалось бы, не
имеющую решения...
  Сигаретинка ушла с двух затяжек. Щелкнув пальцами, Алексей подозвал
бармена и минуту спустя, давясь угольно-едким дымом "Убойной", сумел унять
противную дрожь в пальцах.
  Борис Федорович знал цену вопроса. И поэтому не верил никому. Кроме
Алексея Костусева. Иначе никогда, ни за что не попросил бы именно Алексея
Костусева обсчитать финансовые аспекты информации, по крупице собранной