ванием, а в храм-лечебницу или там к батюшке мы обращаться боялись.
   Свечку Марону-Сирийцу ставил за болящего, если жар долго не спадал, а  на
большее духу не хватило. Вот с тех пор я все думаю - может, это Ритка в Фола
стрелял?
   Может, и Ритка.
   Чего уж теперь...
   Доехали мы за пару минут. Фол плавно притормозил у моего  подъезда,  и  я
соскочил на снег.
   - Тебя подождать? - спросил Фол.
   - Нет, не надо. Не заставляй Ритку долго пить в одиночестве.  А  я  скоро
вернусь. Не уходите без меня, хорошо?
   Фол кивнул и чуть ли не со свистом умчался, подняв за собой целую метель.
   А я, набрав  полные  ботинки  снега  и  прыгая  через  ступеньки,  вихрем
ворвался в подъезд (только не в свой)  и  отдышался  лишь  у  обитой  ветхим
дерматином двери, за которой и обитал странный человек - псих Ерпалыч.

   "Алик, ради Бога... извините за назойливость, но не могли  бы  вы  сейчас
зайти ко мне? Я вас очень прошу..."

   Еще спустя пять минут я очень хорошо понял Ритку.  Потому  что  на  сотый
призыв хриплого звонка никто в сотый раз не откликнулся.
   Я сел на ступеньку, обмахиваясь краем шарфа - и до меня донесся  какой-то
приглушенный звук.
   Не то стук, не то стон.
   Я прислушался - да нет, все тихо... а вот опять повторилось. И  еще  раз,
но уже совсем еле слышно. Я вскочил, приложил ухо к  двери,  постоял  так  с
минуту, но больше ничего не услышал.
   Попробовал дверь - крепкая, однако...
   Ломать, конечно, не строить, только хорош я буду - явился на ночь  глядя,
хозяина дома не застал, так дверь ему сломал... да и не потяну  я  один  эту
штуковину.
   За моей спиной раздалось щелканье замка и металлический лязг  цепочки.  Я
обернулся и увидел приоткрытую дверь соседней  квартиры.  Из  образовавшейся
щели торчал острый старушечий носик. Очень знакомый носик. Только  я  больше
привык видеть его не торчащим из щели, а склоненным над  быстро  мелькающими
спицами. Вечный атрибут нашего летнего двора, три  старушки  с  вязаньем  на
скамеечке, три Мойры с клубками из нитей жизни... и одна из Мойр была сейчас
передо мной.
   - Здрасьте, тетя Лотта! - сказал я.
   - Алик? - Носик сморщился, принюхиваясь. - Ты один?
   - Один я, один, тетя Лотта. - Я говорил  добродушно  и  нарочито  весело,
держа руки на виду и пытаясь излучать добропорядочность.
   Словно зверька успокаивал.
   Дверь на миг захлопнулась и почти сразу же открылась полностью, пропуская
на площадку тетю Лотту - сухонькую бабульку в ситцевом халатике и  войлочных
шлепанцах. Руки ее были мокрыми (готовила, должно быть,  или  стирала),  она
держала их на весу, и впрямь напоминая поднявшегося на задние лапки зверька.
   - Алик, - еще раз сказала тетя Лотта,  и  мелкие  черты  ее  морщинистого
личика сложились в удивленно-радостную гримасу. - Ты чего тут шумишь,  Алик?
Забыл что-то у Ерпалыча, да? Я знаю, ты утречком сидел у него, небось  водку
хлестали, я все знаю, Алик, даром что старая...
   - Забыл, тетя Лотта, - я решил  не  вдаваться  в  подробности.  -  Ты  не
знаешь, где Ерпалыч?
   - Да где ж ему быть, как не дома? Я  цельный  день,  почитай,  никуда  не
выходила, только мусор выбрасывала - слыхала бы, когда б он дверью хлопал...
Дома он, Алик, дома! Ты позвони-ка еще разок, он откроет...
   Я машинально нажал  на  кнопку  звонка.  В  Ерпалычевой  квартире  злобно
захрипело, забулькало - и минутой позже что-то упало на пол.
   Что-то тяжелое и мягкое.
   Во всяком случае, звук был именно такой.
   И тогда я принял решение.
   - Ты, тетя Лотта, постереги тут, а я  мигом.  -  И  я  сорвался  вниз  по
лестнице, перепрыгивая по полпролета,  споткнувшись  о  наружный  порожек  и
кубарем выкатившись во двор, со всей возможной  скоростью  несясь  по  слабо
освещенной улице и жалея только об одном - что я не кентавр.

***

   На обратном пути я уже не жалел об этом,  потому  что  мчался  верхом  на
Фоле, второй раз за сегодняшний вечер по одному и тому же маршруту, а следом
за нами раненным  в  задницу  Калидонским  вепрем  ревел  Риткин  "Судзуки",
надрываясь под суровым сержантом-жориком и плюя на все ограничения  скорости
- хорошая машина, служебная, заговоренная...  Мокрый  снег  сек  наши  лица,
редкие фонари испуганно шарахались в стороны, всплескивая суматошными тенями
- а позади недоуменно гудела толпа в дверях "Житня", и Илюша Рудяк в меховой
безрукавке объяснял  новичкам,  что  это  Алик-писака,  значит,  нечего  зря
нервничать и студить заведение, пошли внутрь, и  все  пошли,  кроме  гнедого
кентавра с похабной татуировкой  на  плече,  который  все  стоял,  окутанный
метелью, и смотрел нам вслед со странным выражением лица...

8

   Дверь вынес Фол.
   С одного удара.
   Только что он скакал впереди всех по лестнице, развернув  колеса  поперек
туловища и совершая такие немыслимые телодвижения, что бедная тетя Лотта при
виде  этого  ужаса  вжалась  в  стену,  забыв  дышать  -  и  вот   Фол   уже
разворачивается на крошечном пятачке лестничной площадки, чудом  не  зацепив
старушку, и с места берет крейсерскую скорость, набычившись и вытянув  хвост
струной.
   В дверь он вписывается правым плечом. Раздается дикий треск -  и  я  едва
успеваю подхватить тетю Лотту, а набегающий сзади Ритка зачем-то сует ей под
нос свое синее удостоверение, чем сразу приводит бабку  в  чувство,  похлеще
нашатыря.
   - Алик! - благим матом ревет Фол из  недр  квартиры.  -  Давай  сюда!  Со
стариком плохо!..
   И я "даю сюда" - поскольку тетя Лотта теперь в состоянии стоять  сама.  Я
врываюсь в памятную комнату, больно ударяясь коленом  о  журнальный  столик,
блюдечко  с  одиноким  ломтиком  сала  сваливается  на  пол  и   разбивается
вдребезги, я шиплю  от  боли  и  вижу  опрокинутое  плетеное  кресло,  возле
которого лежит недвижный Ерпалыч.
   Мне хорошо видно его лицо. Поэтому сперва мне кажется, будто старик хитро
подмигивает нам. Лишь потом я  понимаю,  что  злая  судорога  стянула  левую
половину лица  Ерпалыча  -  и  лицо  окаменело  в  этой  нелепой  асимметрии
клоунской маски.
   Ритка отталкивает меня и падает на колени рядом со стариком,  прикладывая
пальцы к тощей жилистой шее.
   - Жив, - говорит Ритка. - Похоже  на  инсульт,  но  -  жив.  Фол  у  окна
перестает напряженно  всматриваться  в  темноту  и  беззвучно  подъезжает  к
телефонному аппарату, стоящему на тумбочке в углу.
   - Звони в "Скорую", - запоздало бросает ему Ритка. Фол поднимает  трубку,
перетянутую синей изолентой, чертит знак соединения, долго вслушивается... и
кладет трубку обратно на рычаг.
   - Не работает, - зло рычит он и грозит кулачищем в окно,  словно  там,  в
снежном мраке, стоит и ухмыляется кто-то, виновный во всем.
   - Я сейчас, я мигом, - слышим мы из коридора, - я от себя позвоню.
   Выглянув наружу, я вижу прихожую тети Лотты (дверь ее квартиры распахнута
чуть ли не настежь, и безработная цепочка возмущенно раскачивается); я вижу,
как старушка семенит к  телефону,  снимает  трубку,  набирает  номер...  еще
раз... чертит знак с приговоркой...
   И возвращается, виновато помаргивая.
   - Шумит там, - оправдывается тетя Лотта. - Шумит и урчит, ровно  зверюка,
а гудков нету... Может, я к соседям сбегаю? Сбегать, Алинька? Или  заговором
пугнуть?! Детвора со двора до сих пор пристает: как без монетки  с  автомата
звонить?..
   Я молчу. У меня нет никаких  причин  подозревать  Тех  в  причастности  к
инсульту Ерпалыча, но я молчу.  Почему-то  мне  кажется,  что  в  телефонных
аппаратах соседей завелся тот же зверь, что и в аппаратах Ерпалыча  с  тетей
Лоттой.
   Заговаривай, не заговаривай...
   Фол наклоняется и берет Ерпалыча на руки. Старик лежит на бугристых руках
кентавра, как ребенок, как  костлявый  подмигивающий  ребенок  в  заношенном
халате, и пояс халата распустился, волочась по полу. Ритка по-прежнему стоит
на коленях и лишь поднял взгляд на Фола.
   В глазах Ритки горит молчаливое недоумение.
   - Поехали, - коротко бросает Фол. - В "неотложку".
   И собирается выкатиться в коридор, но я заступаю ему дорогу.
   - Ты что, добить старика решил? - интересуюсь я. - Он же полуголый!  Кент
ты безмозглый!..
   Фол с непониманием глядит  на  меня.  Хвост  его  изогнут  вопросительным
знаком,  но  спустя  мгновение  до  Фола  явно  доходит  смысл  моих   слов,
вопросительный знак становится просто хвостом, и  кентавр  бережно  опускает
Ерпалыча на продавленный диван.
   Жалобно скрипят пружины.
   - Одевайте! - командует Фол.
   Одевать, надо полагать, должен я.
   Я оглядываюсь по сторонам, но меня выручает тетя Лотта.
   Она уже выходит из  соседней  комнаты,  неся  белье,  пахнущее  цветочным
мылом, и костюм старомодного покроя на пластмассовых плечиках.
   - А кожух-то  в  коридорчике,  на  вешалке,  -  спокойно  говорит  она  и
принимается хлопотать над бесчувственным Ерпалычем, умело переворачивая его,
как если бы обряжение тел параличных стариков было  первейшей  и  ежедневной
обязанностью тети Лотты.
   - В коридоре кожушок, Алик. Тащи его сюда. И шарфик с шапкой  не  забудь.
У-у, старый, зря я тебе стирала, раз ты помирать собрался, обидел  ты  меня,
Ерпалыч... ты уж поживи еще маленько, а вернешься - я тебе обед сготовлю, из
трех блюд, а потом пойдем мою Чапу  выгуливать,  я  ж  знаю,  ты  любишь  ее
выгуливать, и она тебя любит, псих ты старый...
   Руки тети Лотты снуют легко и сноровисто, а губы уже бормочут  привычное:
"Едяго естное переносное, с раба крещеного, с  крови  на  кровь  -  сухотку,
ломотку, корючку, болючку... пусть слово тако скотко жрет-подавится, больной
поправится..."
   Я приношу кожух и вытертый шарф с  облезлой  шапкой,  помогаю  приподнять
Ерпалыча - он кажется мне легким и пустым, словно внутри у него ничего  нет,
- и тетя Лотта застегивает последнюю пуговицу, удовлетворенно причмокивая.
   - Эй, хвостатый, - через плечо бросает  она  Фолу,  -  бери-ка...  Да  не
растряси-то, его нельзя трясти сейчас! Ишь, какой ты вымахал здоровущий,  на
тебе воду возить...
   И случается невозможное: Фол подкатывает к дивану  и,  прежде  чем  взять
Ерпалыча на руки, неловко целует тетю Лотту в щеку, а она  треплет  могучего
кентавра по лохматому затылку, как дворового мальчишку, выросшего у  нее  на
глазах.
   - Довезешь? - спрашивает Ритка у Фола.
   - Довезу.
   И я понимаю - да, довезет.
   До "неотложки", а если понадобится - то и дальше.
   Куда надо будет, туда и довезет.

9

   Храм неотложной  хирургии  находился  на  другом  конце  города,  в  трех
автобусных остановках от  Горелых  Полей.  С  северо-запада  он  примыкал  к
лесомассиву,  достаточно  благоустроенному,  чтобы  летом  там  было   полно
влюбленных и выпивох - ценителей природы, кучковавшихся в укромных беседках;
на восток от  "неотложки"  располагался  колоссальный  яр,  за  которым  уже
начиналась Дальняя Срань.
   Я взбежал по ступенькам, слыша за спиной  тяжелое  дыхание  Фола  и  лязг
цепи, которой Ритка наскоро  приковывал  свой  мотоцикл  к  врытой  в  землю
скамейке;  распахнулись  стеклянные   двери,   укоризненно   глянул   сверху
Спиридон-чудотворец, епископ Тримифунтский, осуждая суету в святом месте,  -
и я оказался в просторном холле.
   В  пяти  метрах  от  меня  за  столом  восседала  молоденькая   дежурная:
пухленькое, в меру симпатичное существо в накрахмаленном халатике и таком же
чепчике с красным крестом вместо кокарды.
   Брошюру листала: "Влияние ворожбы на  эфферентную  иннервацию"...  небось
зимнюю сессию завалила!
   - Дежурная сестра милосердия... - привычно затараторила она  и  осеклась,
когда следом за мной въехал курящийся паром Фол с Ерпалычем на руках.
   Появление же хмурого Ритки в засыпанном  снегом  казенном  полушубке  без
погон,  казенных  сапогах  и  цивильном  вязаном  "петушке"  ввергло  сестру
милосердия в ступор.
   Она даже моргать перестала.
   Ритка замер у двери, словно по  служивой  привычке  собираясь  на  всякий
случай блокировать выход. Фол уложил Ерпалыча на кушетку у стены и  принялся
разминать уставшие руки, нервно подергивая хвостом;  и  я  понял,  что  пора
разряжать ситуацию.
   - Вы  понимаете,  девушка,  -  вежливо  улыбаясь,  я  безуспешно  пытался
заслонить собой кентавра, - мы до "Скорой" не дозвонились,  вот  и  пришлось
своим, так сказать, ходом...
   Нет.
   Она по-прежнему не моргала.
   -  Больного  принимай,  -  буркнул  от  дверей  Ритка-сержант.   -   Чего
вылупилась-то?..
   Вмешательство Ричарда Родионовича лишь ухудшило положение.
   - Я на улице подожду, - догадливый Фол покатил к  стеклянным  дверям,  но
они раскрылись сами. И, отодвинув Ритку,  в  холл  вошел  высокий  черноусый
мужчина лет сорока пяти, одетый в дорогую  дубленку,  из-под  которой  снизу
торчали полы белого халата.
   - Идочка! - зарокотал он, привычно крестясь в сторону  красного  угла  на
другом  конце  фойе.  -  Ну  почему   в   челюстно-лицевом   вместо   Пимена
Печерского-Многоболезненного опять  Агапиту  Печерскому  кадят?!  Я  же  вас
просил перезвонить! До каких пор...
   Начальственный рык мигом вернул сестру Идочку на нашу грешную землю.
   - Генрих Валентинович! - лепечет она, поглядывая то на черноусого, то  на
Ритку с Фолом (я и Ерпалыч как бы не в счет). - Генрих Валентинович,  тут...
ой, тут такое!..
   Но великолепный  Генрих  Валентинович  уже  видит  все,  что  должен  был
увидеть.
   К его чести, первым делом он направился к кушетке с  Ерпалычем.  Проверил
пульс, заглянул под веки, расстегнул кожух и приложил ухо к груди старика  -
после чего повернулся ко мне.
   Фола и Ритку он демонстративно игнорировал.
   - Ваш родственник? - строго интересуется черноусый.
   - Нет, - почему-то смущаюсь я. - Так... сосед.
   - Ясно. Документы на него есть?
   - Какие документы?! - не выдерживает Ритка. - Вы что, не видите:  человек
умирает!
   Генрих Валентинович не видит. Ослеп.
   - Я - старший сержант патрульно-постовой службы! Вот мое удостоверение, и
в случае чего я подам на вас рапорт в областные органы! Вы слышите меня?!
   Генрих Валентинович не слышит.
   Оглох.
   - Я - заместитель главврача, - говорит он мне.  -  У  больного,  по  всей
вероятности, инсульт. Без документов я не могу узнать, какие обряды  больной
совершал в последние шесть месяцев, но... Идочка, я  пройду  к  себе,  а  вы
оповестите реанимацию. Хорошо? Пусть готовят отдельную палату, капельницу  и
алтарь в западном крыле.
   Идочка бросается к телефону, а Генрих Валентинович покидает нас. Впрочем,
не сразу - проходя мимо красного  угла,  он  вдруг  останавливается,  словно
собака, услышавшая хозяйский окрик,  с  минуту  глядит  в  стену  и  наконец
уходит, но шаг Генриха Валентиновича уже не столь уверен, как раньше.
   Мы ждем.
   Дежурной бригады, или кто там должен был явиться за стариком, все  нет  и
нет. Я спиной чувствую, как начинает закипать Ритка, сестра Идочка сидит как
на иголках - и с облегчением  выдыхает  воздух,  когда  возвращается  Генрих
Валентинович.
   Лицо его строго и спокойно, дубленку он снял  и  теперь  сияет  кафельной
белизной; он чист и холоден, как зима за окнами - только ноздри  породистого
носа с горбинкой раздуваются чуть больше обычного, портя общую картину.
   -  Мы  не  можем  госпитализировать  больного,  -  тихо  говорит   Генрих
Валентинович, и голос его чрезмерно спокоен для того, чтобы  быть  таким  на
самом деле. - Его надо в неврологию  с  реанимационным  блоком,  а  там  нет
свободных мест. И опять же -  документы...  я  не  имею  права,  основываясь
только на вашем заявлении... необходимо сообщить, уведомить, а пока...
   Ритка устраивает безобразную сцену. Он кричит, угрожает, топает  сапогами
и размахивает своими синими "корочками", порывается звонить непонятно  куда,
но это не важно, потому что в телефонной трубке урчит знакомый нам зверь - а
я смотрю на бесстрастного Генриха Валентиновича,  который  предлагает  везти
больного в окружную храм-лечебницу, но  все  машины  сейчас  в  разъезде  по
вызовам, и посему... я смотрю на бледную Идочку, на  вспотевшего  Ритку,  на
Фола - и кентавр понимает меня без слов.
   Он неторопливо подкатывает к  кушетке,  проехав  так  близко  от  Генриха
Валентиновича,  что   замглавврача   умолкает   и   невольно   отшатывается,
застегивает на Ерпалыче кожух и вновь берет старика на руки.
   После чего выезжает через стеклянные двери.
   Промокшая  насквозь  джинсовая  попона  лежит   на   спине   кентавра   с
достоинством государственного флага, приспущенного в знак скорби;  и  прямая
человеческая спина Фола красноречивей любых воплей и скандалов.
   Я иду за ним. У входа я оборачиваюсь и  вижу  замолчавшего  Ритку.  Ритка
стоит и смотрит на Генриха Валентиновича,  смотрит  долго  и  страшно,  и  я
начинаю опасаться, что белый халат зама  сейчас  начнет  дымиться  под  этим
взглядом.
   - Я т-тебя, с-сука...
   Ритка вдруг начинает заикаться, не договаривает  и,  резко  повернувшись,
почти бежит за нами.

ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...

   Наверное, годам к пятидесяти он  малость  обрюзгнет,  обзаведется  лишним
жирком, складки на талии  обвиснут  за  ремень,  и  бритый  затылок  в  жару
придется часто промокать платком, сопя и  отдуваясь.  Но  все  это  случится
потом, если случится. А сейчас он по-хорошему широк в  кости,  массивен  без
тяжеловесности, при желании легок на ногу; и ранние залысины на  висках,  да
еще глубокая морщина между бровями - они тщатся, пыжатся, из кожи вон лезут,
и все никак не могут придать солидности его курносому лицу.
   И еще: привычка закладывать большие пальцы рук за ремень,  покачиваясь  с
пятки на носок.
   Вот он какой, старший сержант Ритка...

   Последнее, что я вижу: сестра милосердия Идочка  что-то  взахлеб  говорит
черноусому, а тот глядит мимо нее, и глаза Генриха Валентиновича полны болью
и страхом.
   "Откройте пещеры невнятным сезамом, - бормочет кто-то у меня в голове,  -
о вы, лицемеры, взгляните в глаза  нам!..  взгляните,  взгляните,  в  испуге
моргните, во тьму протяните дрожащие нити..."
   Голос затихает, я вздрагиваю и выхожу за Фолом в снег и ночь.

10

   На автобусном  кругу,  метрах  в  пятистах  от  проклятой  "неотложки"  и
сволочного Генриха Валентиновича, мы остановились.
   Снег перестал идти. Небо блестело холодными искрами, вокруг было  тихо  и
пустынно. Следы наши  на  этой  девственной  белизне  выглядели  уродливо  и
нелепо: две колеи от колес Фола и Риткиного "Судзуки", две  цепочки  обычных
следов, моих и Риткиных, поскольку бравый жорик шел пешком, ведя мотоцикл за
рога, и дорожка крестиков, оставленных любопытной вороной, скакавшей за нами
от самой храм-лечебницы.
   Фол  наклонил  голову,  прислушался,  дышит  ли  старик,  и  обеспокоенно
нахмурился.
   - Я поеду через яр, - тоном, не терпящим возражений, заявил кентавр, -  а
ты, Алик, обойди по мостику... Знаешь, по какому?
   Я знал - по какому. В первый раз, что ли?
   - Встретимся на той стороне у бомбоубежища, - продолжил Фол, -  и  оттуда
ко мне. Договорились? Посидишь со стариком, а я по Срани  помотаюсь.  Что  у
нас, своих лекарей не найдется?
   - А я? - недоуменно спрашивает Ритка. Одинокий фонарь  раскачивается  над
ним, и тень сержанта елозит по снегу, словно пытаясь освободиться и убежать.
- Я с вами!
   - Не надо тебе с нами, Ричард Родионыч, - Фол в упор глядит на Ритку, и в
голосе кентавра звучит уверенность пополам с  симпатией  к  собеседнику.,  -
Никак не надо. Наши не тронут, раз ты со мной, - так ваши  не  простят.  Кто
тогда этого Генриха достанет? Я? Или Алик? Вот оно как, сержант...
   - Ночью, через яр... - бормочет Ритка, с сомнением кусая губы. - Ты, Фол,
не опасаешься, а?
   - Не опасаюсь, - улыбается Фол.
   - Ну а когда там... Снегурки да Деды-Отморозки пьяные гуляют? Захороводят
ведь?!
   - Так ведь и я там не всегда трезвый гуляю, - уже откровенно смеется Фол,
но я его не слушаю, потому что никак не могу избавиться от ощущения, что  за
нами наблюдают.
   Желтый свет фар мечется по улице, и из-за п