эзотерические издания в валовой  продукции  столичных  издательств?
Фантастика, "science fiction" или "fantasy".  В  издательствах  п-периферии?
Годовой прирост членов общества Сознания Кришны? Белого Братства? Свидетелей
Иеговы? Летающие тарелки - кто видел, где и  когда?  сам  летал  на  Сириус?
общался с Высшим Разумом? Количество з-заказов на освящение квартиры,  дома,
м-машины?  Масштаб  и   специфика   проведения   ролевых   игр,   областных,
региональных,   международных?!   Фильмы   Голливуда:   процент   м-мистики?
"инопланетяне среди нас", сказки для взрослых, спрос на определенные кассеты
в п-прокате?! Эстрасенсы  и  барабашки,  президенты  в  церквах  и  мечетях,
репортажи "Рандеву с домовым" в желтой  прессе  -  информация  к-копилась  и
анализировалась. Фол. Вывод?
   Магистр. Вывод: гипотеза Олд-Шмуэля стала именоваться теорией Олд-Шмуэля.
Бытие начало расширяться, увеличивая количество измерений и д-добавляя новые
степени к свободе реализации. "Мера Мира"...
   Ерпалыч (оседлав стул). Не бытие. Сперва сознание. Слыхали небось: "Бытие
определяет сознание"? Понимай, как  хочешь,  свобода  толкования  полная.  Я
полагаю, уважаемый магистр, в нашем случае сознание было  первично.  Человек
неза - метно для себя в душе принял нестабильность мироздания, до  -  пустил
саму эту возможность - и расшатал возведенные им же опоры,  столкнул  первый
камешек лавины.  Вот  вы,  человек  приезжий,  даже  с  вашей  теоретической
подготовкой, вместо кентавра видите лишь  господина  с  мотоциклом.  Пройдет
неделя,  месяц,  год,  и  вы  сперва  допустите  возможность   существования
господина на колесах вместо ног; потом  вы  внутренне  согласитесь  с  самим
собой - а еще через полгода (если не  гораздо  раньше!)  к  вашему  подъезду
подкатит кентавр. И вы не удивитесь его  визиту!  Ибо  сознание  ваше  будет
готово принять такое бытие.
   С  кухни  доносится  лязг  разбиваемой  тарелки.   Мурлыканье   сменяется
причитаниями.
   Магистр. Я не стану спорить с вами, д-дорогой Иероним : Павлович. Мы  оба
правы, каждый по-своему. Особенно если учесть, что вы все прекрасно понимали
с самого начала. Главное  в  д-другом:  мироздание  меняется,  причем  не  к
лучшему и не к худшему - и нам надо привыкать жить здесь и сейчас,  думая  о
завтра. Ваш город волей случая стал п-прекрасным  полигоном  для  испытаний,
п-проверок и исследований...
   Ф о л (с ехидцей). Волей случая, начальник?
   Магистр (твердо). Именно так. И мое руководство не хотело бы упустить эту
возможность. Иначе завтра мы окажемся не подготовлены  к  новому  б-бытию  в
масштабах, гораздо  превышающих  размеры  отдельно  взятого  города.  У  вас
процесс расширен ния идет в десятки,  сотни  раз  быстрее,  чем  в  д-других
местах; вы - это завтрашний день.
   Ерпалыч. Не только расширения. Расслоения, большей свободы, но и  большей
неустойчивости. Этот город - модель того, что наш общий друг  Алик  (кстати,
не слишком ли долго он пребывает в объятиях Морфея?) назвал  "Люди,  боги  и
я".   Прекрасная   формулировка,   особенно   это   "...и   я".   Отсутствие
самоосознания: а я-то кто такой, черт побери?! Мы, уважемый  магистр,  имеем
расслоение: центральные районы, где реальность на время стабилизировалась по
схеме "моление - воздаяние" или, если угодно, "я - тебе, ты -  мне".  Далее,
имеется Дальняя Срань, где расширение пошло рывками, и  лодка  опять  начала
раскачиваться...
   Магистр. Конкретнее?
   Ерпалыч. Да сколько угодно! Общение с высшим ярусом (одноразовые  иконки,
заказные молебны и освящения чердаков с гаражами), а также контакт с  ярусом
средним (болевые точки  среды,  они  же  квартирники,  утопцы,  исчезники  и
прочие) - схема стала  меняться!  При  сохранении  "я  -  тебе,  ты  -  мне"
добавился новый вариант: "Ты - мне,  чтобы  я  тебе  не...".  Возник  рэкет,
сознательный  рэкет  Тех,  которые  в  силу  законов  своей  среды,  законов
расширяющегося мироздания, остались  не  у  дел.  Мы  их  зовем  бомжами.  В
древности, когда мир был молод, их звали чудовищами  и  таскали  на  прокорм
гидрам-драконам-ал-масты молоденьких девушек. Мы пока обходимся без девушек,
но это до поры до времени!  Возникли  чудовища  -  в  бытовом,  повседневном
плане! - ответно возникли герои, способные оказать противодействие.
   Фол (ржет). Валько! Герой-матюгальник!
   Ерпалыч (строго). Нечего веселиться, Фолушка! Да, герой! -  если  принять
это слово, как условное наименование противовеса  чудовищам.  Полагаю,  и  в
древности герой у многих не вызывал особого пиетета: туп, грязен,  социально
опасен, сексуально активен - но, увы, необходим!
   М а г и с т р. Вы рассматривали альтернативу чудовищам не в плане героев,
а в плане... э-э... п-противоположности?
   Ерпалыч. Рассматривал. Альтернатива - боги. Формирование псевдоязыческого
пантеона из бывших людей.  Тот  же  рэкет,  только  более  цивилизованный...
Политеизм как прообраз организованной преступности, мафии и для Тех,  и  для
Этих. Полагаю, что и этот процесс у нас идет вовсю... но фактов не имею.
   Магистр. Пока не имеете?
   Ерпалыч. Пока не имею.
   Магистр. Я не ошибся  в  вас,  дорогой  Иероним  Павлович.  К  сожалению.
Большая Игрушечная лишила нас возможности п-продолжать исследования здесь, в
городе... Мы думали, что это временно, и  ошиблись.  Сейчас  работать  здесь
может  лишь  местный,  п-приспособленный   к   расширенной   реальности.   Я
п-предлагаю вам работу, господин Молитвин: мы  собираемся  в-восстанавливать
региональный филиал  НИИПриМ,  и  вакансия  заведующего  филиалом  свободна.
Подбор сотрудников во многом тоже будет зависеть от вас. Что скажете?
   Ерпалыч встает и бродит по комнате.
   Ерпалыч. Мне надо подумать.
   Магистр (тоже вставая). Отлично. Д-думайте. И свяжитесь  со  мной,  когда
надумаете. Вот телефон моего номера в гостинице. Только учтите:  ваш  случай
уникален, и вы тоже будете кусать локти, если упустите в-возможность...

2

   Наверное, кто-то там, наверху, кто смотрит весь наш сумасшедший спектакль
и ухмыляется в бороду, мимоходом пожалел меня. Потому что наступил  антракт,
потому что голоса стихли, прожектор солнца за  окном  пригасил  свечение,  а
пылинки из кордебалета устали плясать, опустившись на пол.
   Я пришел в себя.
   Странно, если можно прийти в себя, значит, можно быть не  в  себе,  можно
быть или не  быть,  забыть,  выйти  за  пределы  собственного  бытия,  чтобы
вернуться...
   Теперь точно знаю: можно.

***

   - Больно, - сказал Пашка.
   - Алька? - спросил Пашка.
   Я шагнул к нему, чтобы обнять, но он поспешно отстранился.  И  вздрогнул,
когда его страшные руки дернулись ответно ко мне. Окровавленные акульи морды
смотрели на меня тупыми буркалами, начинаясь сразу от  человеческих  локтей,
мерцая серебром чешуи; руки-рыбы были мокрые, скользкие, теперь я  отчетливо
видел это, косо срезанные культи зевали треугольниками зубастых пастей  -  и
Пашке было стыдно за них.
   - Привет, Пашка, - сказал я.
   - Рад тебя видеть, - сказал я.
   И все-таки обнял брата моего.
   Ничего его руки мне не сделали. Просто сошлись за моей  спиной,  холодным
кольцом сдавив ее, а лицо  Пашки  сморщилось,  подмигивая  маской  грустного
клоуна - и ткнулось в мое плечо.
   Мгновением позже я  обеспамятел,  теряя  сознание,  как  теряют  монетку,
опущенную в дырявый карман, стремительно вылетая с  Выворотки  на  Лицо;  но
мгновения нам хватило.
   Я ведь не знал, что разговоры с ушедшими - красивая ложь.
   Память  не  возвращается  к  мертвым,  хоть  океан   крови   выпей;   она
возвращается к нам, живым. Нет, не так.  Она  возвращается  и  к  тем,  и  к
другим; к мертвым - на миг, к живым - навсегда. Правильно советуют  отгонять
от жертвенной ямы любую тень, кроме желанной,  ожидаемой...  гнать,  грозить
оружием, подспудно зная, что им важно не  оружие,  а  угроза  -  просто  нам
трудно грозить,  оставаясь  безоружными.  Кричать,  не  давать  хлебнуть  ни
матери, ни другу, если ждешь не друга  и  не  мать.  Иначе  сойдешь  с  ума,
впустив в себя многих, иначе ты пойдешь к ним, а не они к тебе.
   Жалость сейчас способна убить.
   Милосердие - яд.
   Мы стояли, обнявшись, и вокруг молчал  Последний  День,  общий,  один  на
всех, и тем не менее у каждого - свой.
   Сперва было  темно.  Потом  явился  страх  немоты.  Это  оказалось  очень
страшно: потерять язык, мучительно катать во рту чужие граненые слова,  пока
они не перестают резать н„бо, все время ощущая собственную  неполноценность,
которая в тринадцать лет трижды мучительней; рядом папа (здравствуй, папа!..
это я, Алька!.. не слышит...), он все  понимает,  но  ему  еще  тяжелей,  он
вообще объясняется на пальцах с продавцами, с полисменами, с  чиновником  по
выплате пособий... Все время кажется: они смеются за спиной. Это не  правда,
это болезненное самолюбие подростка -  напротив,  они  благожелательны,  они
терпеливо ждут, пока  ты  достроишь  корявую  фразу,  они  улыбаются,  когда
понимают тебя... впрочем, они все время улыбаются, от  уха  до  уха,  у  них
прекрасные дантисты, которые отлично зарабатывают; и этому тоже надо учиться
- зарабатывать и быть "happy".
   Улыбка дается труднее языка.
   Всплывают похороны (почему  похороны?..  чьи?..  не  знаю...)  -  ворота,
выставка  венков  по  двадцать  пять  долларов,  есть  дороже,  с   красными
шишечками, есть еще дороже, с шишечками и бантиками  из  сусального  золота.
Машины едут гуськом по  асфальтовым  дорожкам,  огибают  пруд,  где  плавают
жирные утки; вот и собственно кладбище. Футбольное поле, зеленый газон  -  к
ряды аккуратных плит разбегаются во все стороны.  Яма...  скорее  колодец  с
ровными стенками, а над ямой - лебедка. С ее помощью на цепях опускают гроб.
Очень удобно. Вокруг могилы расстелены ковровые покрытия, чтобы не стоять  в
грязи, это тоже удобно, а для детей и престарелых родственников  расставлены
кресла. Хочется сесть  в  кресло,  хочется  стать  на  покрытие...  пока  не
соображаешь: ковры лежат поверх чужих плит. Из-под краешка покрытия, рядом с
ножкой кресла, выползает надпись: "...ро-гому дедушке от внуков. До  встречи
на небесах!" Надпись сделана по-русски, красивыми буквами с завитушками.
   Отказ сесть в кресло вызывает общее удивление, и все собравшиеся время от
времени косятся на странного мальчишку, который стоит в  грязи,  поодаль  от
идеальной могилы с удобной лебедкой.
   Океан и переезд в Южную Каролину ассоциируются  с  удивительным  понятием
"Восьмая Программа". Стрим-Айленд,  льготное  жилье,  вскоре  -  колледж  на
побережье и пенсия по инвалидности  для  отца,  стоившая  всего  две  тысячи
(спасибо врачу-эмигранту за нужные бумаги). Соленые  брызги  в  лицо.  Самая
лучшая в мире девушка. Самые мерзкие в мире враги. Тоска. Папа много пьет  и
часто говорит о том, что надо бы съездить в гости домой. Он так  и  говорит:
"в гости домой" - а потом  идет  покупать  виски,  потому  что  водка  здесь
непривычно дорогая.
   - Может, давай постучим в домино? Или  раздавим  одну  на  двоих?  Раньше
поменьше горчило вино, Раньше побольше здесь было своих.
   Ладно, не будем грустить о былом, И на бутылку хватает деньжат... Что ты!
Не надо... ты все-таки дом, Дом,
   Из которого я не хотел уезжать... Папа. Океан. Я.
   И слова, вспыхнувшие передо мной на белой стене облаков, от зеленой глади
океана до неба, где сидит Тот, кто смотрит весь наш сумасшедший спектакль  и
ухмыляется в бороду.
   "Вложить душу".
   Как меч в  ножны,  как  память  в  память,  чужую  в  свою,  заставив  их
переплестись "плетнем", способным заклясть небывалое.
   Да, ей здесь не место, чужой памяти, и даже не  памяти,  а  чему-то,  для
чего у меня нет названия; да, так можно сойти с ума - но  иначе  у  меня  не
получалось.
   Никак.

3

ВЛОЖИТЬ ДУШУ (опыт фуги)
PRAELUDIUM

   Рассвет пах обреченностью.
   Еще не открывая глаз, Мбете Лакемба, которого  в  последние  годы  упрямо
именовали  Стариной  Лайком,   чувствовал   тухлый   привкус   судьбы.   Дни
Предназначения всегда начинаются рассветом, в этом они неотличимы  от  любых
других дней, бессмысленной вереницей  бегущих  мимо  людей,  а  люди  смешно
растопыривают руки для ловли ветра и машут вслепую -  всегда  упуская  самое
важное. Сквозняк змеей скользнул в дом, неся в  зубах  кровоточащий  обрывок
бриза, и соленый запах моря коснулся ноздрей Мбете Лакембы. Другого  запаха,
не считая тухлятинки судьбы, жрец не  знал  -  единственную  в  своей  жизни
дальнюю дорогу, связавшую остров с островом, окруженный рифами  Вату-вара  с
этим испорченным цивилизацией обломком у побережья Южной  Каролины,  упрямый
Лакемба проделал морем. Хотя западные Мбати-Воины  с  большими  звездами  на
погонах предлагали беречь время и лететь самолетом. Наверное,  вместо  звезд
им следовало бы разместить на погонах циферблаты часов, ибо  они  всю  жизнь
боялись потратить время впустую. Неудачники - так они звали тех,  чье  время
просыпалось сквозь пальцы. Удачей же считались  латунные  звезды,  достойная
пенсия и жареная индейка; западные Мбати рождались стариками, навытяжку лежа
в пеленках, похожих на мундиры, и называли это удачей.
   Мбете Лакемба оторвал затылок от деревянного изголовья  и,  кряхтя,  стал
подниматься. Большинство береговых фиджийцев к концу жизни  было  склонно  к
полноте, и жрец не являлся исключением. Когда-то рослый,  плечистый,  сейчас
Лакемба сутулился под тяжестью лет и  удвоившегося  веса,  а  рыхлый  бурдюк
живота вынуждал  двигаться  вперевалочку,  подобно  глупой  домашней  птице.
Впрочем, лицо его оставалось прежним, вытесанным  из  пористого  камня  скал
Вату-вара... Было странно видеть такое лицо у  жирного  старика,  и  местные
рыбаки тайком скрещивали пальцы, когда им доводилось наткнуться  на  острогу
немигающих черных глаз Старины Лайка. Рыбаки  смотрели  телевизор  и  любили
своих жен  под  вопли  компакт-проигрывателя,  у  рыбаков  была  медицинская
страховка и дом, воняющий пластмассой, но в море волны раскачивали лодку,  а
ночное небо равнодушно взирало сверху  на  утлые  скорлупки,  и  медицинская
страховка казалась чем-то несущественным, вроде муравья на рукаве,  а  слова
Старины   Лайка   о   муссоне   пополуночи   -    гласом    пророка    перед
коленопреклоненными последователями.
   Потом рыбаки возвращались домой, и Уитни Хьюстон помогала им любить своих
жен, громко жалуясь на одиночество из темницы компакт-проигрывателя.
   Стараясь не разбудить матушку, бесформенной кучкой тряпья прикорнувшую  в
углу у земляной печи, Мбете Лакемба вышел во двор.  Посторонний  наблюдатель
отметил бы бесшумность его шага, удивительную для  возраста  и  телосложения
жреца,  но  в  доме   Старины   Лайка   не   водилось   посторонних.   Зябко
передернувшись,  старик  снял  с  веревки  одежду  и   принялся   натягивать
брезентовые штаны с не перестававшими удивлять его карманами на заднице. Эти
карманы  удивляли  жреца  много  лет  подряд,  потому  что   задница   нужна
здравомыслящему человеку, чтобы на ней сидеть, а не хранить  всякую  ерунду,
сидеть на которой неудобно и даже болезненно, будь ты правильный  человек  с
Вату-вара или рыбак, верящий одновременно в приметы и медицинскую страховку.
   Пожалуй, гораздо больше стоил  удивления  тот  факт,  что  штаны  Лакембы
совершенно не промокли от утренней росы - но это пустяки, если знаешь  слова
Куру-ндуандуа, зато карманы на заднице...
   Почесав волосатое брюхо, Мбете Лакемба прислонился  к  изгороди  и  шумно
втянул ноздрями воздух. Нет. Рассвет  по-прежнему  пах  обреченностью.  Даже
сильнее, чем при пробуждении. Так уже было  однажды,  когда  жрецу  пришлось
схватиться с Двухвостым Змеем Туа-ле-ита, духом  Тропы  Мертвых,  беззаконно
утащившим душу правильного человека. Белый священник еще хотел тогда  увезти
Лакембу в госпиталь, он твердил о милосердии, а  потом  принялся  проклинать
дураков с кожей цвета шоколада "Corona", потому что не  понимал,  как  может
здоровый Детина больше недели лежать неподвижно с холодными руками и ногами,
лишь изредка хватая сам себя за горло; а в  Туа-ле-иту  белый  священник  не
верил, что удивительно для жреца, даже если ты носишь странный воротничок  и
называешь Отца-Нден-геи то Христом, то Иеговой.
   К счастью, матушка Мбете Лакембы не позволила увезти сына в госпиталь св.
Магдалины, иначе двухвостый Туа-ле-ита не только заглотал бы украденную душу
вместе  со  жрецом,  задохнувшимся  под  кислородной  маской,  но  и  славно
повеселился  бы  среди  западных  Мбати.  Хотя  вопли   белого   священника,
распугавшие духов-покровителей, не прошли даром: вскоре  островок  Вату-вара
позарез понадобился  звездным  погонам  для  их  громких  игр.  Рассвет  был
правильным - после забав западных Мбати-Воинов  остается  выжженный  камень,
гнилые телята со вздувшимися животами и  крысы  размером  с  добрую  свинью,
радующие своим писком духа Тропы Мертвых.
   Но мнения жреца никто не спрашивал, потому что  западный  Мбати  с  самой
большой звездой и без того втайне  порицал  расточительность  правительства:
верх  глупости  -  оплачивать  переселение  "шоколадок"  за  казенный  счет,
особенно после выплаты им  двухсотпроцентной  компенсации.  Так  что  жители
Вату-вара  разъехались  по  Океании,  неискренне  благодаря   доброе   чужое
правительство, а пароход со  смешным  названием  "Paradise"  повез  упрямого
Мбете Лакембу с его матушкой прочь от родных скал.
   Туда, где горбатые волны Атлантики омывают побережье Южной  Каролины,  не
забывая плеснуть горсть соленых слез и на крохотную насыпь Стрим-Айленда.
   Мбете Лакемба знал, что делает, поднимаясь на борт "Paradise".
   ...Капрал береговой охраны, здоровенный негр  с  наголо  бритой  головой,
махал со своего катера Старине Лайку - даже мающемуся похмельем капралу было
видно, что сегодня старика  обременяет  не  только  полусотня  фунтов  жира,
способная  заменить  спасательный  жилет,  но  и  изрядная  порция   дурного
настроения. PROPOSTA-1
   Бар пустовал: считал  мух  за  стойкой  однорукий  бородач-хозяин,  спал,
уронив голову на столешницу, Плешак Абрахам - да еще сидел в углу, за  самым
чистым столиком, незнакомый коротышка в брезентовой рыбацкой робе.
   Явно с чужого плеча.
   - Как  всегда,  Лайк?  -  осведомился  однорукий,  выждав,  пока  Лакемба
привыкнет к сумраку после солнца, вовсю полыхавшего снаружи.
   Полдень диктовал острову свои условия.
   Старик кивнул, и Кукер лягнул  располагавшуюся  рядом  дверь.  За  дверью
послышался грохот посуды, сменив доносившееся перед тем гитарное  треньканье
-  мексиканец-подручный  сломя  голову  кинулся  жарить  бекон  и   заливать
шкварчащие ломтики пятью яйцами; вкусы Старины Лайка не менялись достаточное
количество лет, чтобы к ним могли привыкнуть, как к регулярной смене  дня  и
ночи.
   Коротышка в робе прекратил  изучать  содержимое  чашки,  которую  грустно
держал перед собой близко к глазам,  и  воззрился  на  Мбете  Лакембу.  Если
поначалу он явно предполагал, что темная маслянистая жидкость в  чашке  рано
или поздно превратится в кофе - то сейчас одному Богу было известно, в  кого
он намеревался превратить разжиревшего старика.
   - Доброе утро! - коротышка грустно пожевал обметанными простудой  губами.
-   Меня   зовут   Флаксман,   Александер   Флаксман.   Доктор   ихтиологии.
Присаживайтесь, пожалуйста, ко мне, а то я  скоро  подохну  от  скуки  и  не
дождусь катера.
   - Лакемба, - бросил старик, садясь напротив.
   Обреченность рассвета мало-помалу просачивалась  вовнутрь,  (г  и  ноздри
жреца трепетали, ловя вонь судьбы.
   Блеклые глазки доктора Флаксмана зажглись подозрительными огоньками.
   - Лакемба? - переспросил он и даже отхлебнул из чшки, чего раньше  отнюдь
не собирался делать. - Мбати Лакемба? Явуса но Соро-а-вуравура?
   - Мбете Лакемба, - равнодушно поправил старик. - Мбете,  матангали-мбете.
Явуса На-ро-ясо. Туна-мбанга ндау лаваки. Оро-и?
   Однорукий Кукер за стойкой нахмурился и