жий  на  глобус.  Почему
же...
   И вдруг я понимаю - мяч  изменил  цвет.  Сгинула  синева,  исчезли  белые
полюса, превратясь в два уродливых красных пятна. Краснота ползет, смыкается
у экватора. Теперь  мяч  красный  -  как  венозная  кровь.  Кровь,  залившая
рубашку,  новую  рубашку,  только  что  из  прачечной,  с  наскоро  пришитой
пуговицей у левого запястья...
   Мысль-видение  проходит  насквозь  и  остается  за  спиной.  Я   невольно
оборачиваюсь. Девочка делает шаг и исчезает. Растворяется в воздухе,  вместе
со своим замечательным мячом. Чтобы сразу возникнуть вновь,  на  том  месте,
где появилась перед этим, - и опять она бежит через улицу, стремясь  догнать
свой мяч.
   Навсегда.
   Дома вокруг постепенно становятся знакомыми. Мы въезжаем в центр.  Он  не
сильно изменился со времени Большой Игрушечной...
   Фол притормаживает.
   Жалобно скулит собака в тороках.
   - Теперь куда?
   - Теперь...

***

   Время катится назад разноцветным мячом.  Невозможный  Пашка  исчезает  за
будкой, и спустя мгновение по улице  проносится  свора  белоснежных  псов  с
человеческими  мордами,  в  холке  достигающих   груди   взрослого   детины.
Первач-псы. Принюхиваясь и взволнованно обмениваясь рваными  репликами,  они
тоже скрываются за будкой; и больше я ничего не вижу. След... Они никогда не
бросают след!

***

   Фол резко сдает назад; я хватаюсь за  его  плечи,  чтобы  не  упасть.  Из
переулка напротив нас с  заунывным  стоном-воем  вырывается  дикая  Егорьева
стая. Одинаковые лица Первач-псов глядят вперед, только вперед - потому  что
они знают, чуют, они уже взяли след!
   Или никогда не теряли его.
   Им нужны не мы, но меня окатывает леденящей волной запредельного ужаса, и
я инстинктивно сжимаюсь в комок, прячась за человеческой спиной Фола.
   Псы уносятся прочь - и тогда я с трудом нахожу  в  себе  силы  разлепить,
разорвать моментально спекшиеся, вплавив-шиеся друг в друга губы.
   - За ними, - сипло выдавливаю я.
   И ощущаю, что Фола, как и меня, бьет мелкая дрожь.
   Кентавр трогается с места.
   Мы едем домой.
   Домой...
   Вослед  автоматной  очередью  бьют  короткие,  чужие,  страшные   строки,
наполняя сердце талым снегом:

   - Пастырь Егорий
   Спит под землею.
   Горькое горе,
   Время ночное.
   Встал он из ямы,
   Бурый, косматый,
   Двинул плечами
   Старые латы.
   Прянул на зверя...
   Дикая стая,
   Пастырю веря,
   Мчит, завывая...

   Улицы, дома, Выворотка... быстрее! Быстрее!
   - Горькое горе В поле томится. Ищет Егорий, Чем поживиться...

7

   У моего подъезда шел бой - беззвучный и  бескровный.  По  другой  стороне
улицы немо процокала каблучками молоденькая девица, едва удерживая поводок с
огромным доберманом; компания подростков на роликах мотнулась совсем  рядом,
лишь на мгновение притормозив; медленно спешила куда-то старушка в клетчатом
салопе, помахивая авоськой, и шествовал за старушкой старичок без авоськи, в
пиджаке с орденскими планками - у них у всех был последний  день,  последний
навсегда, у каждого свой и один на всех, миг безразличия  и  слепоты  бытия,
растянутый смертью в бесконечность, у них был день, июнь и тополиный пух...
   Только у моего подъезда был снег и бой.
   Снежный ком катается  по  земле,  словно  пытаясь  выгладить  асфальт  до
зеркального блеска; переворачивается  скамейка,  бархатные  затычки  щекотно
шевелятся  в  моих  ушах  -  фантомные   звуки,   вой-обманка,   крики-ложь,
враки-рычание...  ком  распадается,  и  свора   Первач-псов   выворачивается
полукругом, прижимая Пашку, моего Пашку, спиной к двери  подъезда.  Страшные
Пашкины руки выставлены вперед, беспалые культи взблескивают в свете  солнца
рыбьей чешуей, косо срезанные на конце ножом мясника-хирурга. Он никогда  не
умел драться, я помню это, помню с отчетливостью кошмара - я тоже  не  умел,
но я пробовал, пробовал всегда, отчаянно, собственным  упрямством  заставляя
считаться с собой, а он даже и не пробовал...
   Папа ходил в школу разбираться с Пашкиными обидчиками, тщетно взывая к их
пониманию; первый раз папа, и второй раз папа, а в третий и четвертый - я  с
Риткой, после чего больше ходить не пришлось.
   Ближний из псов взвивается в  воздух,  что-то  крича  человеческим  ртом.
Первач рушится Пашке на грудь, ища горла, но брат мой выскальзывает игрушкой
из мокрой резины, обтекает косматую смерть,  и  наотмашь  хлещет  пса  левой
культей. Чешуйчатый блеск на миг приникает к шерсти и плоти Первача,  широко
распахивая ее  мокрым  ноздреватым  провалом;  так  деревянный  меч  ребенка
распахивает нутро февральского сугроба. Крови нет, есть лишь сырая  глубина,
она истекает синим паром, и пес истошно воет тишиной, гулкой  беззвучностью,
кубарем откатываясь в сторону.
   Они бросаются все вместе. Вся свора. Снова ком, снова круговерть снега  и
безумия, где уродливые руки без устали кромсают,  рвут  на  части  уродливые
тела, уже совсем не похожие на собачьи, а лица людей, только людей и ничего,
кроме людей - лица эти распялены звериным рычанием, распяты на нем  яростной
Голгофой... кажется, я схожу с ума. - Пашка!
   Горячая рука Фола силой удерживает меня на месте.

***

   ...он не пускает меня,  проклятый  кент,  не  пускает  туда,  где  бьется
насмерть  мое  нежданное  сиротство,  с  каждой  минутой  все  больше  грозя
превратиться в неизбежность!.. Взгляд твердеет, обретая реальную  плотность,
взгляд властно упирается в грудь, украшенную зигзагом молнии по футболке,  и
молния  под  этим  взглядом  искрит,  наливаясь  жгучей  силой,   заставляя,
подчиняя...

***

   Фол вскрикивает и отшатывается, разжимая пальцы.
   Свободен.
   Бегу.
   Бегу к подъезду, к Пашке и  псам.  Ноги  ватные,  я  зависаю  в  воздухе,
еле-еле проталкивая себя сквозь день, июнь и тополиный пух;  так  бывает  во
сне, так бывает в смерти, я уверен в этом, теперь уверен, и все равно бегу.
   Хлопает дверь подъезда.
   Первач-псы в остервенении бьются о нее телами, заставляя содрогаться  дом
и тишину, после чего бураном срываются с места.
   Исчезают за углом.
   Лужицы слизи медленно тают на асфальте.
   Я подхожу к двери и тяну ее на себя. Без усилия. Так  надо:  без  усилия,
бездумно и бессмысленно, так и только так.

***

   ...скрип петель, изнутри несет сыростью и кошачьей мочой, а под лестницей
до сих пор валяется поломанный велосипед,  трехколесный,  никому  не  нужный
уродец, рядом с глянцевой оберткой мороженого...

***

   Я в подъезде.
   Иду мимо велосипеда по лестнице. К себе.
   За спиной стараются не шуметь кентавры и  Ерпалыч;  зря  стараются  -  не
шуметь в тишине Последнего Дня... Последних Дней, вплавленных друг  в  друга
намертво, намертво...
   Иду.
   Ключи нашариваются в кармане сами. Так и должно быть.
   Мы внутри.
   В квартире.
   В моей квартире, в нашей квартире, по которой безмолвным призраком бродит
Пашка. Вот он прошел мимо нас на кухню, зачем-то открыл холодильник;  потом,
мгновенно забыв о холодильнике, бросился в ванную,  открыл  краны...  плещет
вода.
   На обратном пути  Пашка  мимолетно  останавливается  прямо  передо  мной,
тычется в лицо пустым взглядом - и проходит насквозь. Меня охватывает  дикая
тоска, горько-соленые брызги тают на губах (кровь? слезы? морская  вода?..),
уши закладывает, приходится  сглатывать,  что  совсем  не  помогает,  а  вон
Ерпалыч плывет по коридору  снулой  барракудой,  вслед  ему  течет  Папочка,
подымая колесами горы ила... Все.
   Прошло. Насквозь и дальше.
   Пашка в комнате. Ходит  кругами,  и  его  чудовищные  руки  плывут  перед
грудью, блестящие обрубки, хищные культи, способные рвать и  распахивать;  а
лицо брата моего безмятежно, словно  летний  простор  океана,  которого  мне
никогда не доводилось видеть... "Разве я сторож брату моему?" - интересуется
кто-то глубоко внутри меня, и немного погодя отвечает: "Да, сторож".
   Комната двоится, троится, накладывается  сама  на  себя:  были  рябенькие
обои, а теперь ромбы, оранжевые и коричневые, компьютер на столе  возникает,
чтобы сразу пропасть, сменившись кассетным магнитофоном  (папа  подарил,  на
день рождения...) - я навожу комнату на резкость, что дается с трудом,
   Опускаюсь на колени и начинаю пальцами отдирать паркет. Больно.
   Фол сзади подает большую стамеску.
   Когда пространство в один квадратный локоть расчищено, вонь  сырой  земли
шибает мне в нос. Копаю. Сперва стамеской, а после выгребаю грунт  ладонями.
Земля забивается под ногти, от нее тянет гнилью, вокруг темно, сыро и пахнет
грибами. Я откидываю назад гриву рыжих волос, чтоб не  падали  на  глаза,  и
продолжаю копать стамеской...  нет,  мечом,  коротким  и  широким  мечом  из
бронзы, время от времени подравнивая края ямы. Все.
   - ...под утесом,
   Выкопав яму  глубокую  в  локоть  один  шириной  и  длиною,  Три  соверши
возлияния мертвым, всех вместе призвав их:
   Первое - смесью медвяной, второе - вином благовонным, Третье -  водою,  и
все пересыпав мукою ячменной...
   Кажется, я  что-то  приказываю.  Рядом  возникает  овечья  Морда,  черные
завитки руна  смешно  топорщатся  на  крутом  лбу,  и  меч  с  удовольствием
перехватывает дряблое горло. Блеянье сменяется хрипом. Течет кровь, льется в
яму  пряным  ручьем,  а  чаши  с  возлияниями,  треугольником  стоя  вокруг,
откликаются радостным бульканьем. Вторая  морда,  собачья,  второе  горло...
вторая кровь. Брызжет в лицо, я слизываю с  губ  горьковатую  влагу  (кровь?
слезы? морская вода?..), уши закладывает, приходится сглатывать, чувствуя  в
горле соленый наждак.
   Лохматые туши лежат правильно: головами к  платяному  шкафу,  где  стоит,
жадно принюхиваясь, мой Пашка - сам я в это время смотрю поверх ямы в  окно,
откуда мне отчетливо слышен плеск океанских волн.
   - ...к Эребу
   Их обрати головою, а сам обратись к Океану -
   В жертву теням принеси...
   Подымаюсь.
   Подхожу к окну.
   Смотрю на зеленый простор, разрезаемый косыми плавниками: один  побольше,
и еще дюжина маленьких.
   Все правильно.
   Из-за спины пахнет кровью.
   Кажется, я снова приказываю. Кентавры и тощий Харон-перевозчик  бросаются
выполнять приказ. Шкуры плохо обдираются с жертвенных туш,  мои  спутники  с
головы до ног изгвазды-ваются в бурой дряни,  но  ослушаться  и  не  думают.
Вскоре языки пламени жадно пожирают штабель  паркетин  вместе  со  Златым...
вместе с Черным руном.
   Все правильно.
   Стою с мечом, готовый карать и отгонять. Это для  Пашки.  Это  для  моего
брата. Вот он идет, вот он припал к яме, встав  на  четвереньки,  припал  не
ртом, а страшными своими руками... рты  распахиваются  на  концах  обрубков,
зубастые пасти хлещут кровь, лакают, захлебываясь  теплой  истомой...  Пашка
ворчит и через плечо косится на меня. Пустой взгляд согревается,  ощупывает,
ищет.
   -  Больно,  -  шепчет  Пашка,  в   этот   момент   донельзя   походя   на
Месяца-из-Тумана.
   - Больно, - соглашаюсь я, и ответно плещет за окном невозможный океан.
   - Алька? - спрашивает Пашка.
   Я киваю.
   Разве я сторож брату моему?
   Сторож.

1

   Пятница, двадцатое февраля
   Теория Олд-Шмуэля * Сперва было темно *  Вложить  душу  *  Легат  пробует
Печать

   - Вы будете смеяться, но  я  действительно  приезжий...  и  действительно
м-магистр м-мифологии. Эту степень я получил в Пражском университете...
   - Мы не будем смеяться.

***

   В полуоткрытую дверь видна часть сцены: гостиная,  где  на  диване  сидит
худощавый человек лет тридцати пяти. Высокий лоб  с  залысинами,  близорукие
глаза -  ну  почему,  почему  у  близоруких,  когда  они  без  очков,  такой
беспомощный взгляд? и почему они так часто стесняются своих очков?!  -  губы
яркие, излишне тонкие, но это его не портит. Да, еще  подбородок  с  ямочкой
посередине. В руках человек вертит деревянные четки, и холеные пальцы нервно
щелкают бусинами.
   По авансцене, шлепая тапочками, бродит Ерпалыч.

***

   Ерпалыч (повторяет задумчиво). Нет, мы не будем смеяться...
   Магистр. А зря.  Если  не  смеяться,  то  впору  счесть  кого-то  из  нас
п-психически неполноценным. Вот, например, господин  в  углу,  которого  моя
местная гидесса и хранительница - очаровательная женщина,  судя  по  первому
знакомству! - так вот, она звала этого господина к-кентавром. И рассказывала
мне о трудностях общения с вышеупомянутыми кентаврами. А  я  смотрю  и  вижу
перед  собой  мужчину  атлетического  телосложения,  зачем-то  втащившего  в
комнату свой м-мотоцикл. Единственное, что здесь достойно удивления, так это
отсутствие у господина с м-мотоциклом верхней  одежды,  несмотря  на  зимний
сезон. Теперь скажите мне на милость, кому я должен  верить:  очаровательной
гидессе, теории адаптации Семенова-Зусера или с-своему малость подпорченному
зрению?
   В просвете мелькает хвост;  и  еще  -  медленно  вползает  рубчатый  край
колеса. Это Фол. Устраивается поудобнее. Магистр на : диване достает очки из
бокового кармана пиджака, водружает их на нос;  но  взгляд  его  по-прежнему
беспомощен.
   Возможно,  именно  поэтому  магистр   столь   болтлив,   столь   нарочито
самоуверен.
   Издалека доносится шарканье веника и немелодичное мурлыканье.
   Фол (сиплым, насквозь фальшивым  пришепетыванием).  Не  верь,  начальник.
Никому не верь. Поверишь - пропадешь ни за хрен собачий. Усек?
   Магистр (равнодушно). Усек, кореш. Зуб  даю,  мы  все  п-правы:  и  я,  и
гидесса-хранительница, и  мой  дорогой  Иероним  Павлович,  который  вежливо
с-сдерживается, чтоб не улыбнуться. Простите, Фол... кстати, Фол или Фрол? А
по батюшке?
   Фол. По матушке. И это не ко мне, это к Вальку -  есть  тут  у  нас  один
матушкин спец...
   Магистр. Хорошо, хорошо, пусть будет п-просто Фол. Тем паче что я вам  не
столько не нравлюсь, сколько вы ваньку валяете... Скажите, Фол:  а  вы  сами
каким с-себя видите? Если, конечно, не секрет?
   Фол встает и оказывается в поле зрения. Отличная диагональная мизансцена:
слева  направо  и  вглубь  -  прекращает  свое  "брожение   умов"   Ерпалыч,
обеспокоенно и с симпатией глядя на магистра, сам  магистр  вяло  поигрывает
четками, а у спинки дивана возвышается громада кентавра.
   Аплодисменты.
   В луче света пляшут пылинки.
   Фол (кусая губы). А это, начальник, не твое дело. Я ж не спрашиваю, какой
длины у тебя член? И показать не прошу. Ерпалыч  (с  укоризной).  Фолушка...
как можно... Магистр. Можно, Иероним Павлович, можно. Не б-бес-покойтесь,  я
не обидчив. И нашему грозному другу... то бишь вашему другу, а моему  новому
з-знакомому, я сейчас  нравлюсь  гораздо  больше,  нежели  в  начале  нашего
знакомства. Я прав, Фол?
   Фол укладывается обратно на пол, благодушно скалясь в бороду. Фол.  Прав,
начальник. Как есть прав. Пить на брудершафт будем, целоваться будем,  песни
охальные горланить... Ерпалыч, ты теперь понимаешь, какого к нам интересного
очкарика прислали? Пункт первый: необидчив. Пункт второй: способен не только
смотреть, но и видеть. Пункт третий:  умеет  делать  выводы...  Один  только
вопрос: зачем?
   Магистр (благодушно). Разве ж это вопрос, господин  с  м-мотоциклом?  Это
так, ерунда на постном масле. С помощью которого,  заметим,  вы  умудряетесь
чинить дряхлую канализацию - что достойно  удивления  много  больше  наличия
м-мотоцикла в  квартире...  или  господина  в  футболке  и  на  колесах.  Но
позвольте оставить словесные изыски и перейти к делу. Иероним  Павлович,  вы
ведь д-до вашей Большой Игрушечной работали в местном филиале НИИПриМа?
   Ерпалыч возобновляет хождение.
   Ерпалыч. Работал. Баклуши бил, с перерывом на обед.
   Магистр. А вас не интересует источник м-моей осведомленности?
   Ерпалыч. Интересует. Особенно замечание о  "местном  филиале".  Это  надо
понимать так, что есть иные филиалы, а также центр?
   Магистр  (поправляя).  Центры.  Центры,  уважаемый  Иероним  Павлович.  И
руководство, которое  я  имею  честь  сейчас  п-представлять.  Проект  "МИР"
существует очень, очень много лет... Вас что, не информировали о  г-гипотезе
Олд-Шмуэля?
   Фол. Ерпалыч, тебя о Болт-Шмулевской гип-по-потезе не информировали? Надо
же, какое досадное упущение.
   Ерпалыч ходит и молчит, время от времени пожимая костлявыми плечами.
   Фол. Не информировали его, начальник. Вишь, правильно, я тебя начальником
обозвал, само на язык легло... Забыли дружки твои поделиться. Ты уж  колись,
не тяни резину!
   Магистр.  Вы  плохой  актер,  Фол.  Будь  я  режиссером,  я  бы  долго  и
п-плодотворно с вами работал... или сменил вас на дублера. Но поскольку я не
режиссер, а дублера мы не имеем, п-продолжим в исходном  варианте.  Гипотеза
Олд-Шмуэля возникла в пятидесятых  годах  прошлого  века,  и  поначалу,  как
водится, была изрядно осмеяна.  К  счастью,  не  всеми.  Так  возникла  идея
разработки под названием "Мера  Мира",  п-позднее  переродившаяся  в  проект
"МИР".
   Ерпалыч. Мифологическая реальность?
   Магистр. Что? Ах да, вы же били баклуши именно в этом отделе... Нет,  мой
дорогой Иероним Павлович, мифологическая реальность - лишь частность. Проект
"МИР" имеет в виду именно мир, конкретный, наш  мир,  где  нам  п-предстоить
жить. Согласно гипотезе Олд-Шмуэля, на момент творения (неважно,  стараниями
Яхве, Брахмы или  Большого  Взрыва!)  мы  имели  м-макси-мальное  расширение
бытия.  Иными  словами,  мироздание  насчитывало  на  момент  дня   рождения
бесчисленное  множество  измерений,  и  соответственно   бытие   насчитывало
бесчисленное множество способов реализации. После чего  началась  собственно
реализация - и активное с-сокращение  измерений,  способов,  возможностей...
расширение завершилось, началось сжатие.
   Голос из угла. Сжатие? Как это?
   Это Ритка. Невидимый Ритка, представленный исключительно голосом. Он тоже
здесь, призванный оттенять действие  одним  своим  присутствием,  и  вовремя
поданная  реплика  разбивается  о  молчание,  о  паузу,  гениальную   паузу,
выдержанную с точностью до долей  секунды  -  прежде  чем  прозвучит  ответ.
Аплодисменты, переходящие в овацию. В луче света пляшут пылинки.
   Магистр  (не  поймешь,  искренне  или  с  издевкой).  Милый  мой   Ричард
Родионович... я совсем забыл про вас. Поясню на п-примере. Вы решили  купить
чайник. На момент решения  у  вас  есть  огромное  количество  возможностей:
купить д-дорогой или д-дешевый, красный в горошек или гладко-белый,  обычный
или электрический, сегодня или через неделю...  Но  вот  желаемый  п-предмет
куплен. Стоит на плите; пыхтит. У  вас  есть  чайник:  дешевый,  в  горошек,
приобретенный вчера  в  фирменном  магазине  "Клондайк"  на  углу  Артема  и
Собачьего п-переулка. Чайник есть, но возможностей выбора, степеней  свободы
- их больше нет. Все это сжалось в конкретный чайник. Ныне, присно и во веки
веков, аминь! Каково?
   Ритка. А-а-а... понятно.
   Магистр  (на  этот  раз  вполне  искренне).  Я  з-завидую   вам,   Ричард
Родионович. Вам  понятно.  А  мне  вот  до  сих  пор...  впрочем,  не  будем
отвлекаться.  Итак,  мироздание  стало  реализовываться  и,   следовательно,
сжиматься в области своих возможностей. Мы, люди, ускорили сей п-процесс  во
много раз. Получив в конечном итоге четырехмерный мир  (а  если  принять  во
внимание разногласия  касательно  времени,  то  -  трехмерный).  Максимально
стабильный,  п-предельно  устойчивый,  объясненный  вдоль  и  поперек...   и
одновременно  -  максимально  простой.  Простейший.  Амеба   бытия.   Сжатие
закончилось, пришла пора нового расширения - в  этом  и  з-заключался  вывод
смешной гипотезы Олд-Шмуэля.
   Ерпалыч. Однако... И  вы  нашли  подтверждение  этой,  в  высшей  степени
любопытной, гипотезы?
   Магистр. Нашли. К счастью, п-проект "МИР" неплохо  финансировался  одними
лицами... и нас не трогали лица другие, считая за яйцеголовых придурков.  Мы
собирали статистические данные, факты, только факты и ничего, к-кроме фактов
- разве что  области  сбора  фактов  были  весьма  специфичны.  Какой  объем
занимают