ку в подобие царской мантии.
   Горностай вульгарис.
   А если учесть, что Вальково "мы" звучало  истинно  по-королевски...  "Мы,
Валько XIV, Матюгальник всея Срани Дальней,  Ближней  и  Средней,  милостиво
повелеваем - ржаного нам хлебушка, и побольше!.."
   Отодвинув меня в сторону, гость прошествовал в  коридор  и  перво-наперво
огляделся.
   - А не брешешь, хлопче? - неласково буркнул он, шмыгая красным от  холода
носом.
   На кончике носа висела и все не хотела падать здоровенная капля.
   - Насчет чего? - я мало-помалу обретал уверенность.
   Да  такого  заморыша  соплей  перешибешь,   это   вам   не   с   архарами
рукоприкладствовать! Может быть, я все-таки главный  герой?  Просто  мне  об
этом сказать забыли?
   - Насчет дядька Йора. Ей-Богу, брешешь... Эй, дядько, ты здеся? Вернулся?
Хоронишься, да?!
   Я взял Валька за круты плечи и попытался развернуть к двери передом, а ко
мне, так сказать, задом. Куда там! Он даже ; не шелохнулся, словно я  двигал
не его, а битком набитый комод.
   - Не, не сбрехал, - сообщил матюгальник со  странным  удовлетворением,  к
которому  примешивалась  изрядная  доля   душевного   расстройства:   дикая,
удивительная смесь, о которой впору стихи писать. - Нема-таки дядька. А  ты,
хлопче, стало быть, той самый пьяндыжка, шо дребедень всяку сочиняешь... нам
эти,  колесатые,  про  тебя  сказывали.  Лады,  лады...  Будем   собираться,
благословясь! Мулетка готова?
   Видимо,  по  лицу  моему  было  ясно  видно,  что  я  думаю  относительно
боеготовности загадочной "мулетки", ибо Валько соизволил добавить:
   - Ну, оберег! Нам счезня без мулетки гонять  несподручно...  Ох,  ты-таки
йолоп, хлопче, - даром что колесатые  за  тебя  го-рой...  Плетень,  плетень
новый где?!
   В слове "плетень" Валько делал  ударение  на  первом  слоге,  и  я  начал
кое-что понимать. Мотнувшись  в  комнату,  я  уцепил  с  пола  красоту  свою
нетленную, в пять проводков с  грусть-тоскою  пополам;  а  заодно  и  связку
оперенных электродов прихватил.
   - Это? - злорадство просто текло из всех моих  пор,  когда  я  протягивал
сокровища вредному матюгальнику. -  Как  мулетка,  сойдет?  Электродиков  не
желаете-с?! Свеженьких, с пылу, с жару?!
   Он не отозвался на подначку.
   Он вообще застыл  соляным  столбом,  уставясь  на  сунутый  ему  под  нос
"плетень".
   - Сам робыв? -  наконец  прохрипел  Валько.  Такой  хрип  я  слышал  лишь
однажды: есть у меня пластинка с джазовым квартетом, так там бас-саксофон на
субтоне шалит. - Не, ты не молчи, хлопче, ты  колись:  сам?  Чи  дядько  Йор
пособляв?!
   - Сам, сам. - Я сбегал на кухню, нацедил водички в чашку с отбитой ручкой
и притащил Вальку: поправляться. - Самей некуда.
   Странные дела: на этой кухне у Ерпалыча было аж две  жертвенные  горелки!
Похоже, плиту на спецзаказ делали.  И  в  красном  углу,  на  аккуратненькой
полочке, рядом  со  свечками  лежали  три  колоды  одноразовых  иконок.  Две
нераспечатанных и одна пустая на треть. Впрочем, удивляться я уже разучился.
   Чашка была выхлебана матюгальником, что называется, "в единый дых".
   - Ну, хлопче... ну, мастак!.. А колесатые,  стервь  их  душу,  брехали  -
пьяндыжка, мол, белоручка, долго дрючить придется... А дроты оставь, оставь!
Неча бомжа-счезня дротами на-скрозь пырять - сильно озлобиться может. Там  в
хате ремонту тыщ на пять - хрена нам его, гада, по-лишнему злобить?!
   - Хрена, - грустно согласился я.
   -  Дык  шо,  йдэмо?  Подмогнешь,  раз  мастак...  Мулетка  -  она,  ежели
кручельник поруч, шибче варит! Тут близенько, через дорогу...
   В подъезде загрохотало, и через минуту в дверь ворвался  Фол.  Авоську  с
хлебом он держал на манер разбойничьего кистеня, и смеха  это  почему-то  не
вызывало.
   - Я тебе что говорил?! - заорал он еще  с  порога.  -  Нет,  я  тебе  что
говорил, урод?! Ты зачем дверь открыл?! Ты кому дверь открыл?!
   - Здорово, Хволище, - равнодушно приподнял свой треух Валько,  нимало  не
смутясь кентавровыми воплями. - Ты хлопца не трожь, это он нам одчиняв...  А
орать - это мы и сами с волосами! Слыхал небось, как мы ор  учиняем?  То-то,
шо слыхал... Хлебушка принес? Дай корочку, не жлобись...
   Фол напоследок погрозил мне кулачищем и полез в сетку: ломать корочку для
матюгальника. Полбуханки оторвал, филантроп!
   - Ты к Руденкам собрался? - спросил он у Валька.
   - Угу, - набитый хлебом рот мало способствовал внятности речи.
   - За оберегом явился?
   - Угу.
   - Ну и?
   Вместо ответа Валько ткнул в сторону кентавра моим творением.
   Фол уважительно хмыкнул.
   Меня они оба теперь игнорировали.
   И когда я начал одеваться, демонстрируя  твердое  намерение  сопровождать
матюгальника к загадочным Руденкам, где одного ремонту тыщ на пять, - Фол не
стал противиться.
   Запер дверь и поехал следом.

2

   - Ой, спасайте, люди-нелюди  добрые!  Ой,  лихоманка  его,  проклятущего,
забери! Ой, погубил, по миру пустил, третий раз тиранит,  чтоб  ему,  ироду,
тридцать  три  рожна  в  самые  печенки!  Ой,   гроши-то   какие,   деньжищи
сумасшедшие!.. Кровью, потом, куска не доедали, на воде-хлебе...
   Это  Руденкова  теща.  Толстенная  бабища  в   три   обхвата,   жиденький
перманентик по овечьей моде "завей горе веревочкой", мопсовы брыли  трясутся
от причитаний, и слезы горючие вовсю  бороздят  могучий  слой  пудры.  Есть,
есть-таки женщины в наших селеньях, что ни говори, а  есть,  на  воде-хлебе,
тридцать три рожна их врагам в печенки - за коня на скаку не поручусь,  а  в
горящую избу запросто, особенно ежели там можно будет  "ирода  проклятущего"
за глотку взять.
   - Мама, хватит! Хватит, мама! Вот уже Валько пришел, он ладу  даст...  Да
хватит же! Говорил вам: не фиг на батюшке экономить - а вы все  свое:  дьяка
зови, дьяка с Журавлевки, дьяк  больше  пятерки  не  просит!  Доэкономились!
Слышь, Валько, ты б уважил по старой дружбе - четвертной  дам,  это  честно,
без обмана, и еще литру на ореховых перегородках! Больше,  сам  понимаешь...
тут чинить, не перечинить... мама,  вы  б  пошли,  кофе  сготовили  или  еще
куда...
   Это собственно Руденко. Хозяин. Тощий  очкарик,  сутулится  и  непрерывно
норовит чихнуть. Но зажимает нос двумя пальцами, отчего лишь передергивается
мокрой собакой. Глаза за толстыми линзами стрекозьи, лупатые, блестят фарами
под дождем. Лицо отекло, набрякло красными прожилками,  плавает  по  комнате
туда-сюда больной луной... меж волнистыми туманами, лия  свет  на  печальные
поляны.
   Шаг - и облако известки томно  всплывает  с  пола,  отчего  и  мне  впору
чихать, да не складывается как-то.
   - И-и-и-и... иииии... и-и-и!..
   Это Руденчиха. Дочь и жена, а двум  соплякам,  которых  сразу  по  нашему
приходу выгнали на двор гулять -  им  она  небось  мать  родная.  Миловидная
худышка в халате-ситчике и шлепанцах на босу ногу, она сидит в  углу,  серой
мышкой забившись в недра антикварного кресла (родной  брат  моего  кухонного
монстра!) и скулит на  одной-единственной  тоскливой  ноте,  отчего  морозец
ползет по коже, и хочется сесть рядом на испохабленный паркет, ткнуться лбом
в ее острые коленки, затянуть дуэтом:
   - И-и-и-и... ииии... и-и...
   В коридоре туда-сюда ездит Фол, хрустя обвалившейся плиткой. Мне  слышно,
как временами кентавр дергает дранку перегородки между  ванной  и  туалетом;
тогда  хруст  раздваивается  на  кафельный  и  деревянный.   Видел   я   эту
перегородку: развалины Трои. Да она ли одна здесь такая... Куда  квартирники
с исчезником-управдомом только смотрят? Или  хозяева  не  на  одном  батюшке
экономят - каши со шкварками тоже жалеют?!
   Впервые такое вижу.
   - Лады, - подводит итог строгий Валько-матюгальник, комкая в руках треух.
- Значит, самосвятом хату клали... дьяк-то хоть был пьяный?
   - Трезвы-ы-ый! - истово причитает теща. - Не схотел причаститься!..
   - Не схотел! - передразнивает ее очкастый Руденко. - Вы б,  мама,  налили
да поднесли, он бы и схотел! Я ж помню, как  вы  змеей  подколодной:  чайку,
Глеб Осипыч, чайку духмяного не желаете?!
   Теща лишь храпит в ответ загнанной лошадью. Понятия  не  имею,  как  они,
родимые, храпят, но думается, что именно так.
   - И-и-и-и... Это из кресла.
   Валько многозначительно смотрит на тещу,  смотрит  с  осуждением,  губами
жует, и теща живо соображает, в  чем  дело.  Перед  нами  мигом  объявляется
поднос, расписанный по черни кровавыми маками, а на нем - початая  бутыль  и
три пузатые стопки. Желтоватое содержимое бутыли щедро плещет куда  следует,
а из коридора, унюхав начало работы, катит Фол. Хвост кентавра до середины в
побелке.
   - На корочках? - Валько не спешит принять на душу.
   - На них, на них, красавицах...
   - На ореховых?
   - Да что ж вы, Валько, нас срамите?! На ореховых на перегородочках мы вам
с собой дадим, а здесь лимонные... Неужто мы порядка не знаем?
   - Цедру срезали? Свяченым-то ножичком?
   - А вы попробуйте! Ежели горчит, то с нас магарыч!
   Матюгальник берет стопку, придирчиво внюхивается, миг - и стопка пуста.
   Рядом шумно крякает Фол, опростав вторую. Только тут я замечаю,  что  все
смотрят на меня. Пить с утра не хочется, я  мнусь,  а  они  смотрят.  Валько
внимательно, с пристрастием, Фол чуть насмешливо  подмигивает,  а  семейство
многострадальных Руденок - с опасливой надеждой. Будто стоит мне  опрокинуть
сто грамм, и станет их дом полной чашей с лакированными стенками. На  память
приходит: вот мы вваливаемся к ним в квартиру,  и  матюгальник  представляет
меня: "А цэ дядька Йора крестник,  знатный  кручельник!  Ось,  бачьтэ,  якой
плетень..."
   Сейчас мой "плетень" висит у входа на гвоздике.
   Рядом  с  образком  "Трех  святителей",  что  вешается  "...на  основание
дома...", и керамической мордой манка-оберега: не  мышонок,  не  лягушка,  а
неведома зверюшка.
   И противная вдобавок до зарезу.
   - Я это... я... а, да пропади оно пропадом!
   Хлопаю стопку единым махом и запоздало понимаю: это спирт.
   Чистый. На корочках, чтоб им...
   Слезы текут по моему лицу, воняя перегаром, а семейство Руденок счастливо
ворочается напротив, будто я их  рублем  подарил.  Аж  супружница  в  кресле
бросила стенать. Запахнула халатик, утерла замурзанную  рожицу  -  мама  моя
родная, она улыбается!
   Валько с одобрением хлопает меня по плечу.
   - Оце, хлопче, сказанул! Сказанул так сказанул! Цэ по-нашему!
   - Что? Что "по-вашему"?!
   Смеются. Все смеются. Не отвечают. Ну и идите вы все... я беру с  подноса
дольку крупно нарезанной луковицы. Закусываю. Хруст лука на  зубах  противно
напоминает хруст плитки под Фоловыми колесами.
   - Ну шо, горемыки?  Одзыньте,  дайте  место...  Валько  начинает  кругами
мерить комнату, выбирается в коридор; слышно, как он  громыхает  сапожищами,
на кухне течет вода из крана, это тоже слышно, а потом Валько возвращается.
   - Мать-рябину отстаивали? - интересуется он.
   Вместо ответа ему суют пластиковую фляжку с мутным отваром.  Мать-рябины,
надо полагать. Матюгальник откручивает  крышечку,  трижды  сплевывает  через
плечо, набирает полный рот этой гадости и начинает прыскать во все  стороны.
Я еле успеваю уворачиваться, и мои действия  вызывают  всеобщее  восхищение.
Словно истинным ценителям балета демонстрируют гениальные антраша и эти, как
их?.. сальто? курбеты?
   Ладно, замнем.
   Наконец Валько истощает запасы отвара,  после  чего  достает  из  кармана
уголек и принимается ходить из угла в угол. Пишет на стенах. Когда он  вновь
удаляется в коридор, я приглядываюсь к написанному.  М-да...  понятно,  чего
они детей гулять выперли. Рядом со мной  гулко  дышит  Фол,  будто  готовясь
заново везти меня галопом по обледенелым мосткам. К чему бы это?
   - Ну шо? Почнем, благословясь, в Бога-душу-мать...
   И  все  мысли  разом  вылетают  у  меня  из  головы,  потому  что  Валько
"починает". От души, от сердца, от горького перца. В хате  становится  тесно
от мата: двух-, трех -  и  многоэтажного,  этажи  эти  громоздятся  один  на
другой, круто просоленной Вавилонской башней от земли до неба, многие  перлы
мне и вовсе не  знакомы,  я  судорожно  пытаюсь  запомнить  хоть  что-то,  я
преклоняюсь, восторгаюсь, я понимаю, что талант есть талант,  одним  дадено,
другим - нет, но дыхание перехватывает, память отказывает,  и  мне  остается
лишь присоединить свой безмолвный восторг к восторгу Руденок  и  молчаливому
одобрению кентавра.
   А матюгальник работает.
   В поте лица.
   Кроет благим матом.
   Лицо Валька под завязку налито дурной кровью, жилы на шее грозят лопнуть,
но иерейский бас волнами плывет  по  квартире,  баховским  органом  заполняя
пространство от стены к стене, от окна к окну, от кухни к входным дверям, мы
купаемся я лихих загибах, следующих один за другим без паузы,  без  заминки,
без малейшего просвета, во время  которого  можно  было  бы  перевести  дух;
ругань постепенно теряет исконный смысл, превращаясь в великую  литургию,  в
священную службу  пред  неведомым  алтарем,  и  глас  матюгальника  поминает
мироздание, на чем там оно стоит, и  лежит,  и  делает  то,  о  чем  говорят
шепотом и преисполнясь, а мы внимаем, вставляем и вынимаем...
   Стена комнаты вспучивается пузырем. Пузырь катится к углу, но  у  корявой
надписи, сделанной угольком, резко тормозит. Кряхтят обои, Валько  добавляет
децибел, истово поминая основы основ под углом и по прямой, вдоль и поперек,
а пузырь мечется в четырех стенах, не в силах  прорваться  в  коридор  через
угольный шлагбаум.
   - Подсекай, - хрипит Фол. - Валько, родной, подсекай - уйдет!..
   И Валько подсекает.
   Пузырь громко лопается, штукатурка течет из него белесым гноем, и  наружу
вываливается Тот. "Бомж-счезень", как называл его наш славный матюгальник  -
хотя я впервые слышу, чтобы кого-либо из Тех  звали  бомжами.  Росточку  Тот
небольшого, в плечах узок,  но  пальцы  длинных  рук  оканчиваются  плоскими
ногтями, больше похожими на жала  стамесок.  Визг,  пронзительный,  гоняющий
мурашки по коже, мои зубы противно ноют, будто хлебнул ледяной  воды  из-под
крана - а Тот несется мимо меня по "полю брани" к входным дверям.
   Я все вижу.
   Я все... все...
   У самых дверей, гонимый в спину Вальковой литургией, исчезник  с  разбегу
налетает на невидимую стену. Он уже не визжит - он кричит,  кричит  страшно,
воет собакой, попавшей под колеса самосвала; и в ужасе отшатывается назад.
   Закрываясь когтистой рукой от моего  "плетня".  Жала  стамесок  крошатся,
сыплются под босые, склизкие ноги, когда Тот дергается в  судорогах...  меня
тошнит.
   - Ага, - рычит Валько, на миг  прекращая  обвал  мата.  -  Ага,  злыдень,
попался на мулетку! Думал, раз дядька Йора  нема...  сижу  в  стене,  молюсь
сатане, як Валька услышу, так боль в спине!.. Едрить-раскудрить...
   Фол опрометью кидается в коридор и ловит исчезника за сальные патлы.  Как
раз в тот момент, когда беглец собрался раствориться в ближайшей  стенке,  у
кухонного проема. Исчезник норовит отбиться,  полоснуть  кентавра  щербатыми
когтями, но Фол  оказывается  проворней  -  кинув  добычу  на  пол,  кентавр
наезжает на исчезника передним колесом и принимается трепать.
   Смотреть на это больно.
   Особенно когда из стены  рядом  со  мной,  прямо  из  сдувшегося  пузыря,
высовывается бородатая рожица:  исхудалая,  со  впалыми  щечками,  обиженная
судьбой,  донельзя  похожая  на  Руденку-хозяина  -  и   счастливо   голосит
фальцетом:
   - Дайте! Дайте ему!  Что,  зараза,  думал,  раз  сильный,  так  последнее
отбирать?! Дави его, колесатый!.. Дави пополам!
   Я не выдерживаю. Схватив с забытого всеми подноса бутыль, я плещу в  рожу
квартирника спиртом на лимонных корочках.  Распахивается  непомерно  большой
рот,  заглатывая  добычу,  квартирник  счастливо   всхрапывает   и,   вякнув
напоследок "Д-дави!", исчезает, затянув за собой пузырь.
   - Будешь гадить? - орет из коридора Фол. -  Будешь,  спрашиваю?  Отвечай,
сука!
   - Н-не... не б-буду... больше...
   - Громче!
   - Не буду! Яйца отдавишь, козел! Пусти!
   - Кто козел? Не слышу: кто козел?!
   - Я!!! Я козел! Пусти! Клянусь, починю все!
   - Мать-рябиной клянись!
   - Клянусь! Мать-рябиной, Хлыст-брусом, Бетон Бетонычем... Да пусти же!..
   Фол напоследок хлещет исчезника сорванным  с  гвоздика  "плетнем"  -  мое
творение сейчас длинное-длинное и отблескивает слюдой, -  после  чего  сдает
назад.
   Берет обеими руками керамическую маску-уродку, торжественно  возносит  ее
над лохматой головой - миг, и маска стремглав летит вниз.
   Об пол.
   Вдребезги.
   - Он больше не будет, - спокойно говорит кентавр Руденкам.
   Валько-матюгальник  сидит  на  грязном  полу  и  разглядывает   на   свет
преподнесенный ему четвертной.
   - Ото, кажу я вам, мулетка... - бормочет он себе  под  нос.  -  Ото  всем
мулеткам мулетка... Хлыст-брус, не мулетка...
   На носу матюгальника до сих пор висит и никак не хочет падать капля.
   Капля трудового пота.

3

   ...Наконец Валько угомонился. Заснул. На том самом  продавленном  диване,
где  таились  пружины-гадюки,  и  было  предельно  ясно  -   хоть   гарпуном
матюгальника тыкай, хоть "дротами наскрось пыряй", не проснется. Так и будет
храпеть с присвистом.
   Часы показывали половину третьего. День.
   Я призраком  бродил  по  "хате  дядька  Йора",  стеная  вполголоса  и  за
неимением цепей брякая найденными в нише плоскогубцами. Их там, кстати, штук
семь лежало, среди прочего инструментария. Я ждал Фола. Ох, что-то начинаю я
привыкать к этому занятию: именно ждать и  именно  Фола.  А  еще  -  у  моря
погоды. А еще - от Бога дулю. А еще...
   Отчасти я был благодарен Вальку за компанию. Еще когда мы только вышли от
счастливых  Руденок,  уже  начавших  вовсю  подсчитывать  стоимость   нового
ремонта, последнего и решительного, кентавр мигом укатил прочь.
   - Я в центр, Алька! - бросил он через плечо. - Глядишь, разведаю, что  да
как... Валько тебя проводит.
   Валько и впрямь проводил. В результате чего мне пришлось формально (иначе
помер бы без покаяния!) участвовать в распитии дареной  "литры",  чокаясь  с
матюгальником  полупустой  рюмкой.  Тосты  в  основном  подымались  по  двум
знаменательным поводам: "Шоб наша доля нас  не  цуралась!"  и  за  меня.  За
славного крестника дядька Йора, кручельника обалденных плетней и мулеток,  к
которому Валько сразу душой прикипел. Бывало, с лестничной  площадки  грозил
за вихры оттаскать, а душа-то матюгальнику уже подсказывала,  пела  соловьем
консерваторским: гляди, Валько, не проворонь, это кореш навеки, до  гробовой
доски, если не дальше  и  глубже.  Дошло,  хлопче?!  Ну,  раз  дошло,  тогда
поехали...  Я  кивал,  односложно  заверял  матюгальника  в  своей  ответной
приязни, соглашался (почти искренне!) учиться его  мастерству,  если  дядько
Йор позволит, обещал наворотить ему мулеток задаром  и  сверх  всякой  меры;
друг мой задаром не соглашался, кричал, что за ним  не  залежится,  и  когда
Валько стал звать меня кумом - тут пришла Руденчиха. С полными  кошелками  и
толстой мамашей в придачу.  После  часовой  оккупации  кухни  превосходящими
силами противника мы  оказались  счастливыми  обладателями  кастрюли  борща,
жаровни котлет и разно-всякого добра по  мелочи.  Еда  пришлась  как  нельзя
кстати, я жадно хлебал  борщ,  стараясь  набрать  побольше  тертого  сала  с
чесноком,  а  Валько...  Странное  дело:  он,  допив  из  горлышка  "литру",
ограничился горбушкой хлеба с  половиной  котлетины.  И  Руденчиха,  вопреки
Инстинктам прирожденной хозяйки, его не уговаривала.
   Словно понимала: нельзя.
   Когда благодетельницы ушли, Валько вновь завел нескончаемый  панегирик  в
мой адрес.  Я  пригляделся  к  матюгальнику  и  понял,  что  он  трезв,  как
стеклышко. Просто измотан до предела. До  конца,  до  той  смурной  границы,
когда сон бежит быстрее лани, когда  отдых  шарахается  испуганным  псом,  и
приходится накачивать себя  спиртом,  что  называется,  всклень,  вровень  с
краями. Иначе сдохнуть проще, чем отдохн