оньяк "Ахтамар" лимоном заедали,  а
я его спрашивал: "Пап, а до Большой Игрушечной -  были  Те  или  нет?"  Отец
морщился, глядел в рюмку, цедру лимонную  без  сахара  жевал...  "А  шут  их
знает", - отвечал. "Ну ты же должен помнить!" - "Должен. Должен,  Алик...  А
вот не помню. Кажется, были, только мы еще не понимали, что они -  Те.  Нам,
людям, все лишь бы свалить на кого...  Вот  и  валили  -  на  барабашек,  на
полтергейсты, на пришельцев, на маньяков, в конце концов! Ты  знаешь,  Алик,
незадолго до Большой Игрушечной -  ты  тогда  совсем  пацаном  был  -  паром
"Эстония" затонул. Странно как-то затонул: еще все по телевизору удивлялись,
что огромное плавсредство, тыщи человек народа, спассистемы мирового  уровня
- и даже пискнуть не успели! Никто, по-моему, не спасся... Потом чуть ли  не
полпарома в двадцати километрах от места гибели нашли, будто  рванул  кто-то
"Эстонию"  со  зла!  Тоже   после   свалили   на   погоду   и   невыясненные
обстоятельства... Давай лучше еще по одной тяпнем, а?.. Ты только к маме  на
могилку захаживай, не забывай..."
   И, под фортепьянный наигрыш, глядя мимо клавиш блестящими глазами:

   Запах акации, шум ребятни,
   Мягкий и тихий за окнами свет,
   Звуки курантов (хотя без пяти!),
   Мучает скрипку мальчишка-сосед,
   В кухне жара; недочитанный том,
   Краски и кисть в беспорядке лежат.
   Все это, все это, все это - дом,
   Дом,
   Из которого я не хотел уезжать...
   Здесь и далее:  "Дом,  из  которого  я  не  хотел  уезжать"  -  стихи  С.
Ладыженского.

   Может, зря я тогда с тобой не поехал, папа? Пашку  ты  таки  увез,  Павла
свет Авраамовича, потому что Авраамович и потому что в тринадцать лет  право
голоса куцее... Глядишь, и мне за океаном прилепиться  удалось  бы?  Мыл  бы
сейчас посуду в детройтских кафешках или  куковал  на  вашем  островке  близ
южнокаролинского побережья, пил бы виски да акул считал,  и  знать  не  знал
козла-редактора, и не снились  бы  мне  по  ночам  пасквили  в  "Независимой
газете" - дескать, автор небезызвестного  "Быка  в  Лабиринте"  вознамерился
выехать одновременно на "умняке" и дешевой забойности, а  поскольку  в  одну
телегу впрячь не можно, особенно учитывая, что истинный талант по гроб жизни
обязан быть голодным и остервенелым...
   Он для кого-то небросок и прост, Черточки-годы  на  краске  ворот  -  Это
мальчишкой я мерил свой рост, Вырос, и вот - от ворот поворот.

   Дождь еле слышно шуршит за окном,
   Капли на листьях, как слезы, дрожат.
   Все это, все это, все это - дом,
   Дом,
   Из которого я не хотел уезжать...

   Ладно, хватит рефлексировать, пора "Олдевку" пить! И  я  пошел  пить  ее,
родимую. Шагов через двадцать ноги у меня поехали в разные стороны, я  чудом
извернулся, спасая бутылки - и краем глаза увидел у фонтана босую девушку  в
легком платьице, глядящую мне вслед с каким-то неприятным сочувствием.  Снег
падал на золотистые волосы, на хрупкие, почти детские плечи, превращая Ту  в
стройного снеговика, я невольно передернулся,  глядя  на  это  незамерзающее
чудо, а потом водяница шагнула в фонтан и исчезла, а я вздрогнул и побежал к
Ерпалычу.
   Никуда она, оказывается,  не  девается,  даже  если  фонтан  зимой  и  не
работает! Вот ведь как...

3

   ...Нет, все-таки он - псих. А то я вдруг начал в этом сомневаться.
   Поначалу все было  просто:  Ерпалыч  сидел  в  дряхлом  плетеном  кресле,
скособочившись и тяжело дыша, а я  суетился  вокруг  журнального  столика  с
исцарапанной  инкрустацией,  раскладывая  на  этом  антиквариате  нарезанное
ломтиками сало и бутерброды с рыбой-шпротой. Или с рыбом-шпротом;  кому  как
больше нравится. Закуску я принес с собой  из  дому  -  спохватился-таки  по
дороге - и правильно сделал, потому что Ерпалыч явно питался воздухом. Рюмки
у него были свои, но все разные,  так  что  я  подбирал  их  по  размеру,  а
эстетику пришлось отодвинуть в сторону. После  я  разлил  перцовый  бальзам,
плеснул немного на порог - квартирнику...
   И тут Ерпалыч вдруг бодро вскочил, кинулся к стоявшему в углу на  футляре
от швейной машинки магнитофону (катушечный "Садко",  динозавр  вымерший!)  и
запустил, мягко выражаясь, музыку.
   Трудно понять, как  Ерпалычу  удалось  дожить  до  старости,  слушая  сей
выкидыш муз. В магнитофонных динамиках звенело, топало, через не  правильные
промежутки времени  раздавался  лязг  и  молодецкие  выкрики;  я  машинально
проглотил перцовку, даже  не  заметив  вкуса,  и  уставился  на  счастливого
Ерпалыча, цедящего свою порцию мелкими глоточками (что  само  по  себе  было
ненормально).
   - Что это, Ерпалыч? - прохрипел я.
   Не думаю, что он меня услышал - скорее, по губам догадался.
   - "Куреты" это, Алик, - Ерпалыч  придвинулся  ко  мне  почти  вплотную  и
радостно захлопал старческими белесыми ресницами. - Группа такая. Да  вы  не
волнуйтесь, к ним быстро привыкаешь...
   Сомневаюсь, чтобы мне хотелось привыкать к этим оглушительным "Куретам".
   - А-а... зачем?
   - Надо, - строго сказал Ерпалыч и пальцем  мосластым  погрозил.  -  Надо,
Алик! Вы мне лучше вот что скажите...
   Я даже не успел сообразить, что он меня до сих пор на "вы" величает,  как
Ерпалыч уже налил по второй и удрал из комнаты. Вернулся  он  с  потрепанной
книжкой в руках, в которой я с удивлением узнал своего собственного "Быка  в
Лабиринте".
   Еще первого издания, покет-бук в мягкой обложке.
   Пять тысяч тиража.
   -  Скажите,  Алик,  -  вопрошает  Ерпалыч  тоном  матерого   инквизитора,
замыслившего расколоть еретика на "сознанку", -  вы  сами  додумались  вести
рассказ от имени Минотавра? От первого лица?
   - Не знаю, - искренне отвечаю я. - Может, сам... а  может,  читал  где-то
или видел - вот оно  и  отложилось.  Борхесы  там  всякие,  Олдя,  Бушков  с
Валентиновым... хрена теперь вспомнишь!
   - Вы честный человек, Алик, - Ерпалыч  сказал  что-то  еще,  но  я  из-за
"Куретов" не расслышал. - Давайте выпьем за ваш талант.
   Я хотел было возразить - но он уже выпил. И салом заел. Так что  пришлось
присоединяться. А после третьей гляжу: или "Куреты" вроде тише стали, или  я
и впрямь к ним привыкать начал, только сидим мы хорошо, рыбу-шпроту  кушаем,
и я Ерпалычу рассказываю, как "Быка" писал, как по ночам в  зеркало  глядел,
боялся, что рога Минотавровы прорастают, а потом рога проросли-таки, бросила
меня Натали к свиньям хреновым, и я Миньку-бедолагу за неделю убил, то  есть
не я, конечно, а Тезей, только Тезей у меня такой сукой  вышел,  что  самому
противно, а читатели и не заметили, что Тезей  -  сука,  и  Ариадну  он  сам
бросил, нечего на Диониса валить, и пора по четвертой или по пятой, не помню
уже...
   "Куреты" брякают, я трезвый вдруг оказался,  только  тяжелый,  а  Ерпалыч
меня спрашивает:
   - Скажите, Алик, вы случайно Тех не боитесь?
   - Нет, - отвечаю, - что я, сумасшедший? Чего мне их  бояться?  Жертвую  я
исправно, молюсь по графику, службы все в квартире работают, оберег-манок на
месте, раз в месяц заговорщика вызываю - подновлять... С кентаврами я вообще
на коротком колесе, маньяков давно Первач-псы повывели, спасибо  им!..  Нет,
Ерпалыч, не боюсь.
   - Кому "им" спасибо-то, Алик? Псам или маньякам?
   Я смеюсь, "Куреты" орут, а Ерпалыч бороду в кулаке крутит, ногу  за  ногу
забросил, брючина, обтрепанная, чуть  ли  не  до  колена  задралась,  голень
старческая, сухая, в пятнах каких-то синих...
   - Ладно, - смеется старый хрыч, -  оставим  Тех  в  покое.  И  мольбы  по
графику - за компанию. Лучше скажите мне, Алик, что вы сейчас пишете?
   - Скажу, - отвечаю. - Сейчас скажу. Только яичницу поджарю.
   Яиц десяток я тоже с собой принес. Забрал их из сумки  -  одно  треснуло,
зараза, но не потекло вроде -  и  пошел  на  кухню.  Сковородка  у  Ерпалыча
почему-то в холодильнике стояла. Пустая,  чистая  и  под  самой  морозилкой.
Вынул я ее, на плиту поставил, огонь зажег, яйца бью -  и  только  на  пятом
яйце соображаю, что плита-то у Ерпалыча четырехконфорочная, старого образца,
без "алтарки"! Интересно мне стало: что  старик  делает,  когда  у  него,  к
примеру, труба потечет? Шпагатом с наговоренным узелком перевязывает? Или  к
соседям идет? А может,  на  обычной  горелке  жертву  приносит?  Одной  ведь
молитвой, как известно, дом не ставится...  да  и  шпагатик  течь  в  лучшем
случае неделю удержит. То-то у  него  кухня  такая  обшарпанная,  краны  все
текут, и форточка выбитая целлофаном затянута.
   Вернулся я  в  комнату,  стали  есть  яичницу,  и  начал  я  Ерпалычу  на
житье-бытье жаловаться. Хорошо он слушать умел - я и сам не заметил, как  от
старого "Быка..." с Тезеем-зоофилом  к  новому,  свеженькому  перескочил,  к
заветным, м-мать их, "Легатам  Печатей"!  Терпеть  ненавижу  о  недописанных
вещах под водку трепаться, особенно когда  текст  второй  месяц  виснет,  да
только язык мой - враг мой! Зря я, конечно, через слово ругался  по-черному,
но уж больно разобрало! Некому мне выговариваться,  сижу  над  "Легатами"  в
тоске душевной, дерьмо в себе  коплю  яко  во  месте  отхожем,  травлю  душу
злостью, будто кислотой...  раньше  хоть  перед  Натали  распинался  -  все,
глядишь, полегче становилось.
   - Любопытно, любопытно, - бормочет Ерпалыч,  -  даже  очень...  Говорите,
Легаты Печатей?.. Ангелы-Хранители?
   - Скорее уж вредители, - отвечаю; и по памяти, полуприкрыв глаза:
   - "И воскликнул он  громким  голосом  к  четырем  Ангелам,  которым  дано
вредить земле и морю, говоря..."
   - "...Не делайте вреда, -  мигом  подхватил  Ерпалыч,  счастливо  жмурясь
сытым котярой, - ни земле, ни морю, ни деревам доколе не положим  печати  на
челах рабов Бога нашего!" Ишь ты - ангелы-вредители... Вы,  Алик,  это  тоже
сами придумали или как?
   - Или как, - говорю. - Книжки умные читал.
   - А позвольте поинтересоваться - какие?
   - Разные, - говорю. - "Шахнаме" в пересказе Розенфельда "Откровение..." в
адаптированном варианте "Новой Жизни". Мифы Древней  Греции  -  еще  старые,
куновские... потом эту, как ее?.. Младшую Эдду, вот.
   -  А  вы,  Алик,  -  перебивает   Ерпалыч,   -   небось   любите   фильмы
порнографические смотреть? Как там кто-то кого-то углом ставит? Так сказать,
любовь в доступной форме?!
   Обиделся я. Яичницей даже подавился.
   - Старый ты придурок, Ерпадлыч, - говорю. - Был бы ты молодой придурок  -
дал бы я тебе по роже. Я еще сам кого хочешь углом поставлю! А  фильмы  твои
поганые...
   Он вдруг обрадовался - с чего только, неясно.
   - Да не мои, Алик, не мои, а ваши! Ведь говорите, что  сами  можете,  без
голубого экрана, а "Шахнаме" в пересказе  читаете.  Тем  более  в  пересказе
идиота со справкой, господина Розенфельда! Вы погодите, Алик, я сейчас...  я
вам для начала подыщу...
   И опять удрал из комнаты.
   Подошел я к магнитофону, посмотрел, как "Куреты" внутри  "Садко"  скачут,
подумал, что пора и домой валить, - а тут Ерпалыч возвращается. С деревянной
шкатулкой в руках. Крышку откинул  и  книгу  достает.  В  мягком  переплете,
зеленовато-болотном; и издание  незнакомое.  Потрепанная  книжица,  клееная;
вернее, была клееная, а сейчас все развалиться норовит.
   - Что это? - спрашиваю, а он уже книжку мне протягивает.
   Читаю на обложке: "Мифологическая библиотека". Чуть  выше  имя  написано:
Алоллодор. Автор небось.
   Мифологический библиотекарь.
   Откладываю книгу, беру шкатулку.
   Стою, моргаю, шкатулку в руках верчу. Хорошая шкатулка, вместительная.  И
резьба на крышке обалденная: хоровод голых мужиков в шлемах с гребнями. А за
ними вроде как море плещется. Редкая вещь. Антикварная. Как столик. Как  сам
Ерпалыч.
   - Пойду я, Ерпалыч, говорю.
   - Да, да, Алик, - засуетился Ерпалыч, -  конечно,  идите!..  И  книжку  с
собой возьмите. Да, вот еще...
   Полез он в тумбочку, по плечи в нее зарылся и бухтит оттуда:
   - У вас, Алик, магнитофон есть?
   - Есть, - отвечаю. - Кассетник.
   - Отлично! - кричит Ерпалыч и вылезает с какой-то кассетой в руках. - Вот
вам, Алик, нужная музыка! Вы, когда Аполлодора читать  станете,  обязательно
ее включите. А в особенности ежели мне после прочтения позвонить  надумаете.
Включайте звук погромче - и звоните. Договорились?
   - А... что за музыка? Он даже удивился.
   - Как - что? "Куреты", Алик,  это  и  дураку  ясно...  Дураку,  может,  и
ясно...

ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...

   Древесный палочник с хитренькой мордочкой  черепахи  Тортилы,  заныкавшей
Золотой Ключик и  от  сявки  Буратино,  и  от  пахана  Карабаса.  Неожиданно
грустные глазки часто-часто моргают, гоняют морщинки от уголков, и тоненькие
"гусиные лапки" ручейками  вливаются  в  океан  впадин,  складок,  бугров  и
ямочек, теней и света, из которых время слепило это  подвижное  лицо,  коему
место скорее в музее, под стеклом, на пыльном листе бумаги  с  неразборчивой
подписью типа: "Рембрандт. Возвращение блудного сукина сына. Эскиз соседа на
заднем плане" - нежели в обшарпанной квартире за рюмкой перцовки.
   И еще: руки.
   Пальцы скрипача на пенсии.
   Вот он какой, Ерпалыч...

   Уже в дверях стою и чувствую: чего-то мне не хватает. Постоял, подумал  -
и дошло до меня: магнитофон старик выключил. Точняком как я на пороге  встал
и за замок взялся.
   Ни секундой раньше.

4

   Вернувшись домой, я быстро разделся, плюхнулся на  незастеленную  кровать
(ура моему разгильдяйству!) и почти сразу заснул.
   Снилось мне, будто я листаю полученный от Ерпалыча раритет ничего  в  нем
понять не могу - то ли пьяный я, то ли во сне ничего понимать и не  положено
- короче, листаю, злюсь ужасно, а из книги все листики в клеточку  сыплются.
Надоело мне их с пола подбирать, сунул я  листики  эти  клетчатые  не  помню
куда, книгу на стол бросил и сплю себе дальше.
   Плохо сплю.
   Коряво.
   Или даже не сплю, потому что звенит где-то. В ушах? А  теперь  громыхает.
Гроза, должно быть. Зимняя. В подъезде. На моей  лестничной  клетке.  Сперва
гремела, а теперь опять звенит. В звонок звенит. В мой дверной звонок. А вот
опять гром бьет. В дверь. Сапогом, похоже. На литой  подошве.  Сильно  бьет.
Видать, разошлась гроза не на шутку.
   Муть у меня какая-то в голове, мысли козлами скачут, и темно  вокруг.  Не
то чтобы совсем мрак, но темнеет. Потому что вечер. Наверное.
   - Сейчас! - кричу. - Открываю!
   А сам часы нашариваю. Нашарил. Без шести  шесть.  Все-таки  вечера,  надо
полагать. Рано у нас зимой темнеет. А светлеет  -  поздно.  Вот  ведь  какие
чудеса природы...
   - Открываю!
   В дверь снова зазвонили и застучали. А я сижу на кровати, тупо смотрю  на
часы и стрелок ни черта не вижу. Только что видел, и вот - не вижу.
   - Кто там? - кричу.
   - Да я там! - отзывается гроза. - Ты  что,  заснул,  что  ли?!  Открывай,
придурок!
   Кто такой этот "я", шумевший за  дверью,  понять  было  сложно,  но  я  -
который сидел на кровати - решил дверь все же открыть.
   Открыл. С трудом, но открыл.
   На пороге стоял Ритка. В смысле Ричард Родионыч, старший сержант патруля.
Жорик-служивый  и  мой  школьный  товарищ.   Злой   в   данный   момент   до
чрезвычайности.
   - Да ты и вправду спишь! - изумляется Ритка-жорик.
   - Сплю, - виновато развожу руками я.
   И вдруг просыпаюсь!
   И Ерпалыча вспомнил, и две бутылки перцовки, и "Куре-тов" громогласных, и
книжицу зеленую, и самое главное - что обещал познакомить  сегодня  Ритку  с
моим приятелем из Дальней Срани, кентавром  Фолом,  для  чего  мы  все  трое
должны были встретиться около пяти в "Житне".
   - Ты извини, Ритка, - мямлю я, невпопад моргая слипающимися веками. -  Мы
тут утром с Ерпалычем... под Икара и Дедала...

5

   - ...Ну ты даешь! -  вопил  Ритка,  бегая  по  всей  квартире  и  грохоча
сапожищами. Он недавно сменился с дежурства,  так  что  до  сих  пор  был  в
полушубке (правда, без погон) и казенных сапогах - только  табельное  оружие
сдал и ушанку с кокардой сменил на легкомысленный вязаный "петушок".
   - Нет, ну ты даешь! Алька-голик! С утра! С Ерпалычем! С горла! "Олдевку"!
Не зря тебя Фима Крайц "прожженным интеллигентом" назвал! Золотые слова!..
   Великий умник и магистр всяческих наук Ефимушка Гаврилович Крайцман - а в
просторечии Фима Крайц по кличке Архимуд Серакузский - еще в  школе  обозвал
меня "прожженным интеллигентом". И на мой резонный вопль: "А ты?!", не менее
резонно ответил: "И я!"
   - И он таки прав! - заискивающе ухмыляюсь я.
   - Прав?! - орет Ритка поставленным командирским голосом. - А то, что твой
Фол у подъезда битый час мерзнет - это кто прав?! Ерпалыч?! Или Фима?!
   Оказывается, мой друг-кентавр с Риткой уже успели познакомиться и слиться
душами в ожидании "этого разгильдяя Алика, вывесившего фонарь  обоим  (конец
цитаты)". Я давно заметил: когда вместе с кем-то от души  ругаешь  одного  и
того же человека, сходишься с коллегой-ругателем необычайно быстро.
   Так что мой пьяный сон не пропал втуне: извечные  антагонисты  -  кент  и
жорик - нашли общий язык, а я выспался и стал вполне готов к употреблению.
   В качестве амортизатора - ибо жорики-служивые и городские  кентавры  друг
друга, мягко выражаясь, не любят.  Что  вполне  объяснимо.  Служивые  -  они
стражи порядка, а там, где собираются кенты в количестве, большем, чем  двое
(пожалуй, и одного-то много!), порядка быть не может по определению. Так  уж
эти двухколесные оболтусы устроены. То гонки затеют, да такие, что светофоры
вслед мигают от обалдения, а дорожники из ГАИ валидол спиртом  запивают;  то
старушек по вечерам пугают, то между собой передерутся, а драка у  кентов  -
дело долгое и совершенно невыносимое, даже если со  стороны  смотреть.  Плюс
слухи: как кентавры винный  магазин  разнесли  (а  с  их  повьем  что-нибудь
разнести - дело плевое)  или  случайную  прохожую  всем  табуном  до  смерти
изнасиловали. Не станешь же через прессу объяснять народу, что  для  насилия
над гражданкой по смертельного исхода  вовсе  не  требуется  целый  табун  -
одного Фола за глаза хватит. И гражданки - они всякие  встречаются,  иной  и
табуна мало. Видал я, как тот же  Фол  от  таких  гражданок  во  все  колеса
улепетывает.
   Чего тоже в прессе не разъяснишь.
   Только и кентов понять  можно.  Я,  например,  понимаю.  Катишь  себе  по
городу, ну, быстро катишь, ясное дело, и не  то  чтобы  всегда  по  проезжей
части катишь - случается и  по  тротуару.  Кенту  ведь  знаки  дорожные  без
разницы, не то что обычному водиле: ежели стоит "поворот запрещен",  значит,
и захочешь повернуть, так руль сам из рук вывернется.  Или  там  ограничение
скорости: написано "60 км", и больше из машины, хоть лопни,  не  выжмешь!  А
кент даст восемьдесят - лови ветра в поле! Ну, у жориков, как и у "Скорой" с
"пожаркой", казенные обереги имеются, для нарушения  в  связи  со  служебной
спецификой -  так  тут  не  специфика,  тут  кент-сволочь,  антиобщественный
элемент...
   На авторынке, правда, такими оберегами уже вовсю "из-под  полы"  торгуют,
для частных лиц. Только если поймают - штрафом не отделаешься: у  покупателя
права забирают, а у торговца - лицензию. Трудно  служивым,  сплошная  маета:
поди разберись, оберег-нелегал это или просто чертик на  цепочке  болтается?
Рамка-детектор стопроцентной гарантии не  дает;  вот  и  вымещают  злобу  на
кентаврах. Едва разгонится двухколесный, а тут сзади  сирена  воет,  мигалки
сверкают, и жор всякий  в  мегафон  базарит:  "Немедленно  остановитесь!  Вы
создаете опасную ситуацию! Остановитесь и поднимите руки!.." Ну какой болван
после этого остановится?! Только болван и остановится!  Ты,  понятное  дело,
ходу - а они следом, создавая свою любимую "опасную ситуацию", а когда ты от
них окончательно отрываешься, хватаются за стволы...
   Стволы-то в городе (если не считать мелкашек в тире) только  у  служивых,
да еще иногда у работников прокуратуры. Потому как ствол-нелегал от  Тех  не
укроешь - из-под земли достанут. И под землю упрячут. А уж если под облавный
молебен угодишь, с водосвятием, когда месячные чистки...  Отец  говорил:  до
Бо