осадят и заставят всяких чудищ на
спецзаказ измысливать? И неужели они меня боятся1\ - дошло вдруг до меня.  А
ведь боятся! Иначе зачем целая свора пятнистых  волкодавов  с  доставкой  на
дом?!
   Полковник наш рожден был хватом?!
   Безумная карусель вертелась в моей голове все быстрее, паника  накатывала
весенним половодьем, так и подмывая сорваться с места и бежать, бежать, куда
глаза глядят...
   Эх, и впрямь рвануть бы сейчас из города, а то и вообще из страны, хоть в
те же Штаты, к отцу с Пашкой, удрать от бедлама... К отцу. К  Пашке.  Пашка.
Перед  глазами  сразу  встает  мутный  омут  Выворотки,  застывший  навсегда
последним днем Помпеи перед Большой Игрушечной  -  и  колчерукий  Пашка,  по
следу  которого  мчится  свора  Первач-псов!  Куда  ехать,  дебил,  у   кого
отсиживаться?!
   Надо немедленно позвонить отцу.
   Надо сделать хоть что-нибудь - иначе эти вынужденные прятки сведут меня с
ума!
   Американский номер  я  помнил  наизусть.  Восьмерка,  код,  (второй  код,
вспомогательный... семь цифр. Трубка долго молчала, чуть  потрескивая,  и  я
машинально водил пальцем по пыльному эбониту телефона, рисуя привычный  знак
соединения и бормоча про себя смешной заговор - тетя Лотта научила, от помех
при связи. А сам тем временем перебирал в горсти обрывки слов, складывая  их
в предложения, в интимное предложение суке-реальности выйти за  меня  замуж,
потому что у нас получатся чудесные  дети,  и  вот,  вот  оно,  складывается
помаленьку, белое на  синем:  мой  сигнал  в  виде  крохотного  Альки-писаки
путешествует  по  тонким  нервам   проводов   телефонных   сетей,   щелкают,
переключаясь, всякие реле, тихо жужжат компьютеры, направляя мой  звонок  по
единственно верному пути...
   Единственно верному, как единственно верны эти слова, которые память то и
дело швыряет мне в лицо, словно нищему - стертую копейку:
   - Где-то стоят красивее дома, - Что  ты!  О  них  можно  только  мечтать!
Словно в красивых обложках тома... Жаль, мне совсем неохота читать.
   Поезд зашелся прощальным гудком,
   В горле комок, как тисками, зажат.
   Все это, все это, все это - дом,
   Дом,
   Из которого я не хотел уезжать...
   Я даже  папин  аппарат  мельком  увидел:  кнопочный,  ярко-алый,  в  виде
автомашины, и меленькая надпись сбоку "Made in China".
   И кнопки не внутри, а снаружи, на кузове,  из-за  чего  страшно  неудобно
набирать номер, не имея при этом возможности приложить трубку к уху.
   Вот такие-то дела.

ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА...

   Куцые островки пегих волос за ушами  -  все  остальное  съела  блестящая,
словно лакированная лысина - а на затылке эти островки неожиданно  сливаются
в хвостик, туго схваченный резинкой. Хвостик он завел перед самым  отъездом,
тогда же, когда вдруг стал бриться редко, раз-два в неделю, и гладкие  ранее
щеки покрылись вечной щетиной, сизой  порослью  безразличия  к  собственному
облику. В толстых пальцах вечно крутится карандаш, или маленькие  маникюрные
ножнички, или  еще  какая-нибудь  безделица  -  лишь  бы  держать,  вертеть,
играться; но незнакомые люди всегда удивлялись, когда  эти  пальцы-сардельки
принимались легко гулять по фортепианным клавишам, оглаживая слоновую  кость
еле заметными прикосновениями.
   И еще: он никогда не смеется громко, приглашая вас присоединиться -  лишь
чуть-чуть, намеком, слабой дрожью губ.
   Вот он какой, мой отец...

   Длинный гудок.
   Еще один.
   Щелчок.
   И чуть картавый голос раздельно произносит импортные  слова.  Да  это  же
папин автоответчик! Сейчас на русский перейдет. Точно, так и есть:
   - С вами говорит автоответчик Авраама Залесского. Оставьте ваше сообщение
и номер телефона,  по  которому  вам  можно.  перезвонить,  после  звукового
сигнала.
   Бииип.
   - Папа, это я, Алик! Папа... у вас с Пашкой все в порядке? Перезвони  мне
по телефону... (Черт, какой здесь номер?  Ага,  вот,  есть,  под  прозрачной
пластиковой накладкой на самом аппарате.) По телефону 66-11-47 - в ближайшее
время я буду по этому номеру. Только обязательно! Жду.
   - Ты чего, позвонить решил? - В дверях появляется Фол, а сбоку от него  в
проем втискивается любопытная собачья морда. - Брось  ты  это  дело.  Я  еще
утром шнур случайно оборвал. Завтра починю. Пошли лучше яичницу жрать...
   И замолкает, потому что я протягиваю ему трубку,  где  постепенно  гаснут
короткие гудки.
   Отбой...

***

   Я  машинально  глотаю  куски  чуть  пережаренной  яичницы  (что,   серый,
недоглядел?), Фол и Сват-Кобелище тоже старательно жуют - и оба  косятся  на
меня. Оба.
   Странно косятся, со значением.
   - Так, говоришь, дозвонился? - в третий раз переспрашивает мой приятель.

***

   - Дозвонился. Даже два раза. Домой и в Штаты.
   В том, что шнур действительно оторван, я уже успел убедиться.
   - Значит, не зря Ерпалыч на тебя глаз положил,  -  удовлетворенно  кивает
кентавр. - Ох, Алька, ох, хитрюга... Это я, значит, хитрюга.
   - Так что мне, век тут с вами  куковать?!  Телефоны  заговаривать,  Минек
плодить да матюгальника учить, как Тех-бомжей гонять? Нашли себе шамана!
   Я отвернулся и обнаружил, что серый пес  внимательно  гля-Гдит  на  меня,
навострив уши - слушает, зараза!
   - Спать хочу, - невпопад отвечает Фол. - До зарезу. Слышь,  Алька,  ты  б
тоже ложился...
   И я послушно пошел спать, потому что ничего лучше все .равно придумать не
мог.

1

   Среда, восемнадцатое февраля
   Дневник  хреновой  курсистки  *  Лявтылевал,  лучший  друг  эскимосов   *
Грусть-тоска меня снедает * Воскамлаем, господа хорошие? * Вышел  месяц,  из
тумана

   ...Четвертые сутки моего  "подполья"  заканчивались  противной  дрожью  в
коленках, словно в суставы затолкали по заряженной батарейке. Короче, сейчас
без четверти двенадцать, а заснуть никак не получается: меня  всего  колотит
от пережитого страха, и  башка  раскалывается.  Нашел,  придурок,  забот  на
собственную задницу! Да лучше век от скуки томиться, чем такие  радости!  До
сих пор как вспомню - мороз по коже! Выбрался, называется, чадо проведать...
Сидел бы в своей конуре сиднем, как все эти дни -  так  нет  же,  развеяться
ему, видите ли, захотелось!
   Развеялся...
   Впору дневник начинать писать, курсистка хренова!

ДНЕВНИК
ЗАЛЕССКОГО ОЛЕГА АВРААМОВИЧА, ВТОРОСТЕПЕННОГО ГЕРОЯ ЧЕРТ ЗНАЕТ ЧЕГО (который так никогда и не был написан)

   Сижу за решеткой, в темнице сырой...
   ...Вторые сутки. Утро. Которое вечера мудреней. Шиш вам!  -  ни  мне,  ни
вновь объявившемуся  Фолу  ничего  толкового  в  голову  не  ударяет.  Кроме
пораженческой идеи отсиживаться дальше и ждать - незнамо чего. Пока обо  мне
забудут? Ага, размечтался!
   Валько-матюгальник, забежав на минутку, чинит телефон. Закончил.  Уходит,
на прощанье  попросив  "зробыть"  ему  пару  "мулеток";  одну  -  непременно
"супротив Лектрючек".
   Следом катится Фол - на разведку.
   - А тебя не заметут? - с запоздалой тревогой осведомляюсь я.
   -  Не-а.  -  Беззаботный  взмах  хвостом.  -  Служивые  кентов  почти  не
различают. А после той суматохи... И футболку я сменил. Вот.
   Фол гордо демонстрирует мне футболку: песочного цвета  с  зигзагообразной
молнией на груди.
   - Не боись, Алька, все путем! Что они, всех кентов подряд хватать станут?
Ты лучше дверь запри, оболтус!
   И ссыпается вниз по лестнице.
   Я остаюсь один в пустой квартире. Вытаскиваю с  полки  первую  попавшуюся
книгу, раскрываю... Часа  через  три,  когда  многосложные  индийские  имена
начинают играть в чехарду  у  меня  перед  глазами,  бросаю  просвещаться  и
перебираюсь в  другую  комнату.  Вспоминаю  про  заказ  Валька,  но  "робыть
мулетки"   неохота   -   еще   чего!   Детский   сад,   и   только.   Однако
"бомж-сче-зень"... Мать-рябина, Бетон Бетоныч...  Эврика!  До  меня  наконец
доходит,  что  есть  "мулетка"  -  это  Валько  слово   "амулет"   по-своему
исковеркал!
   Радуюсь.
   Обхожу квартиру по периметру; изучаю все обнаруженные отрывные  календари
в  количестве  восьми  штук.  Похоже,  старик  "отрывался"  на  них   крайне
нерегулярно: первый раскрыт на восемнадцатом января, второй - на первом мая,
далее следуют тридцатое сентября, тридцать первое июня... Что  замечательно:
все календари в один голос рекомендуют провести день на возвышенных  местах,
копая глину  и  неся  ее  в  дом  для  удачи  -  особенная  удача  ждет  тех
счастливчиков, кто имеет дело с электро-и газосваркой.
   Продолжаю радоваться на диване.
   Предаваясь послеобеденной сиесте.
   Пока меня не будит явившийся за "мулетками" матюгальник.
   - Ну шо, зробыв? - с порога интересуется Валько, аккуратно  притворяя  за
собой дверь. От него вкусно, по-домашнему пахнет чесноком и самогоном,  хотя
с виду матюгальник совершенно трезв.
   - Увы, - честно признаюсь я.
   - Тю, а шо ж так?! - на лице Валька отражается искреннее изумление.
   Бесцеремонно отодвинув  меня  в  сторону,  он  шествует  в  комнату  и  с
неодобрением оглядывает заваленный барахлом стол. Потом взгляд его упирается
в стопку книг на краю  стола.  Верхняя  раскрыта  на  изображении  какого-то
папуасского Идолища Поганого - и во взгляде грозы исчезников мелькает  искра
понимания.
   - Так бы и казав, шо  не  успел.  Теперь  сами  бачим,  шо  ты  не  груши
околачиваешь, а в книжках вумных шукаешь! Звиняй, хлопче, шо  мы  над  душой
стоим - просто мулетки к после-завтрему потребны! Не, ты не думай, мы  ж  не
задарма - як Лектрючку прижучим, поделимся! Гроши там чи сало, горилка опять
же...
   - А без "мулетки" нельзя? - Надежда умирает последней,  особенно  надежда
увильнуть от дурацкой работы.
   - Та ты шо, с глузду зъихав?! - Валько потрясен.  -  Кто  ж  без  доброго
плетня Лектрючку гоняет? Без плетня  он  по  проводам  -  вжжжик!..  И  нема
заразы! Хошь матери, хошь псалмы пой!
   Впору расхохотаться Вальку в лицо, но почему-то не получается.
   - Ладно, до послезавтра сделаю, -  с  внутренним  скрипом  соглашаюсь  я,
чувствуя себя полным идиотом.
   - Так то  ж  другой  разговор!  -  немедленно  меняет  тон  Валько.  -  Я
послезавтра к обеду и заскочу. Лады?
   - Лады, - пожимаю протянутую руку матюгальника и, заперев за  ним  дверь,
возвращаюсь к столу.
   Кроме обрезков и мотков проволоки у Ерпалыча нашлось еще  много  всякого:
лоскутки  ткани,  деревянные  чурбачки  разных  размеров,  гвозди,   шурупы,
какие-то трубочки, обрезки жести - сокровища Али-Бабы!
   И я берусь за дело.
   Ну-ка, ну-ка, чем там чукчи с папуасами своих Лектрючек гоняли?
   В конце концов удается раскопать  изображение  эскимосского  Лявтылевала,
большого спеца по выковыриванию зловредных духов из-под  кочек.  Еще  спустя
час я вознагражден портретом полинезийского Этенгена-Ловца; по всему видать,
дальнего родича  Лявтылевала.  И  работа  закипела.  Вырезать  из  соснового
чурбачка болванчика  без  рук  и  со  сведенными  вместе  короткими  ножками
оказалось проще простого. Нарисовав будущему "Ужасу Лектрючек" злобную  рожу
фломастером, я выковыриваю у него на плечах два  отверстия  и  загоняю  туда
стальные трубочки-руки, пропустив внутрь каждой по пять  цветных  проводков.
Обматываю туловище по спирали  блестящей  медной  проволокой  и,  совсем  уж
развеселившись, засаживаю в то  место,  где  у  моего  монстра  должно  быть
анальное отверстие, кусочек магнита. Любуюсь итогом - и вставляю вместо глаз
два горелых светодиода: один красный, другой - зеленый.
   Кр-расота!
   Вполне удовлетворенный результатом,  я  плету  из  проволоки  нечто  типа
каракатицы в платочке из цветной тряпицы, собираю  из  трубочек  и  обрезков
резины паучка (которого  мысленно  окрестил  Мойдодыром).  А  вот  четвертая
фигурка  у  меня  не  заладилась.  Выходит  корявая  загогулина,   отдаленно
напоминающая малолетнего дебила, - и я решаю, что на сегодня хватит.  Валько
мне две  "мулетки"  заказывал,  а  я  уже  четыре  изваял,  если  считать  с
"дебилом". Известное дело; заставь дурака Богу молиться - он и лоб расшибет!
   Вечер.
   Ночь.
   С сознанием честно  выполненного  долга  стряпаю  нехитрый  ужин,  кормлю
объедками Сват-Кобелища, вернувшегося из уличных  блужданий,  и  заваливаюсь
подремать, хотя еще рано.
   Снится коренастый бородач с блекло-рыжей копной волос.
   Бородач сосредоточенно роет землю коротким мечом. И снова мне не  удается
разглядеть его лицо.

   "Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь: под  утесом,  выкопав  яму
глубокую..."

   А вокруг сыро, темно и пахнет грибами.

***

   Солнце всходит и заходит, А в тюрьме моей темно...
   Третьи  сутки.  День.  Новости   отсутствуют.   Фол   отсутствует   тоже.
Предупредил только, чтоб не  выходил  никуда,  а  ежели  звонить  вздумаю  -
"Куретов" включать надо.
   Вот кассета, а вот магнитофон.
   Я даже не удивился. Надо - значит, надо.
   Уже под вечер, когда начало темнеть, Фол наконец возвращается.
   - Ричарда Родионыча в городе видели, - с порога сообщает он.
   - Отпустили?!
   - Вроде бы да... А вроде и нет. Из прокуратуры он выходил. Вместе с бабой
одной.  Я  сам  не  видел,  но  наши  уже  разузнали,   кто   она:   старший
следователь...
   - Гизело Эра Гиган... тьфу ты пропасть! Игнатьевна!
   - А ты откуда знаешь?
   - Заходила она ко мне перед самым налетом. Ерпалычем интересовалась. Я за
всей этой кутерьмой рассказать тебе забыл.
   - Та-а-ак, - очень неприятно тянет Фол, мрачнея на глазах. - Значит,  еще
и прокуратура...
   - Ну,  прокуратура!  -  Почему-то  мне  очень  хочется,  чтобы  мой  друг
немедленно изменил свое мнение об обаятельной сле-довательше. -  Она,  между
прочим, ко мне по-хорошему явилась,  как  к  свидетелю,  расспросила,  чайку
попила - и ушла. Кстати, Ритку кто отмазал? Ясное дело, тетя Эра!
   - Ну и флаг ей в руки, -  с  неожиданной  легкостью  соглашается  Фол.  -
Прокеры со служивыми и прочим жором хуже кошки с  собакой.  Глядишь,  и  для
тебя что-нибудь выгорит... Надо будет нашим сказать, пусть приглядятся.
   Я уже знаю: под словом "наши" мой двухколесный друг подразумевает  далеко
не одних кентов. Тут вам не здесь: никого особо не смущает - ноги у тебя или
колеса!
   Главное, чтоб "свой" в доску, не то что в центре...
   - Хотя, Алька, нашему брату кенту нынче не до приглядок. Того и гляди  не
служивые - народишко сам на улицы ломанется, "колесатых нелюдей" на  фонарях
развешивать. Девку-школьницу снасильничали - кенты; собак бродячих  повымело
-  опять  кенты  сожрали  под  пиво;  гололед  -  кенты,  с-суки,   колесами
отполировали...  Видать,  кому-то  сильно  громоотвод  занадобился,   нашими
задницами свою шею отмазать! Санкцию-то на наш митинг  отменили  в  мэрии  -
говорят, провокации ожидаются, не дадим жориков в оцепление, к  чему  лишний
раз гусей дразнить?! А зато как кентовский погром, так сразу  "зачинщики  не
обнаружены"! Ладно, что это я раскаркался... у тебя своих забот по горло...
   Тут он прав, хотя мне смутно кажется: заботы у нас все-таки общие.
   - Про Фимку ничего не слыхать? И про Ерпалыча? - запоздало  спохватываюсь
я.
   - Глухо. Фима твой, похоже, сидит, только непонятно, где, а Ерпалыча наши
ищут, ты не думай...
   - Окстись, Хволище! Мы, писаки, этому делу не обучены, - развожу  руками,
потупив очи. - Макулатуру кропать завсегда пожалста, а вот думать...
   Фол наконец улыбается, и мы отправляемся вкушать хлеб насущный.
   - Меня-то ищут? - интересуюсь я, хлебая разогретые  гостинцы  благодарных
Руденок.
   - Да утопец их разберет! - пожимает  плечами  Фол.  -  Если  и  ищут,  то
втихаря. Рожа твоя алкогольная на стендах не висит, особого шухера в  городе
нет, а так - кто их,  гадов,  знает?  Может,  землю  носом  роют,  а  может,
плюнули. Хотя это - вряд ли...
   Я давлюсь борщом.
   Я согласен с Фолом.
   Вскоре кентавр снова уматывает, и я остаюсь, скукою томим: книжки  читаю,
телевизор смотрю, муть всякую. Даже думать пытаюсь.
   Бесполезно.
   Хорошо хоть паника больше не возвращается. Ее место  медленно,  но  верно
заполняет вселенская апатия, а в просторечии - глобальный облом.
   Пытаюсь продолжить  неоконченных  "Легатов  Печатей",  со  скрипом  рожаю
двойню абзацев-близнецов - но компьютера у Ерпалыча нет, а от дребезжащей  и
лязгающей печатной машинки я, как выяснилось, настолько  отвык,  что  ничего
путного из моей затеи не выходит.
   Облом одолевает.
   Вечер.
   Ночь.
   Нахожу в тумбочке, за стопкой древних журналов (два, кстати,  порнуха!  -
у-у, кобель старый...), записную книжку Ерпалыча. Листаю преисполнен  стыда,
ибо читать чужие записи нехорошо, а не читать - любопытство и  скука  вконец
заедят.

   "17.01. Вышняя Марьяна Вячеславовна. Муж докучает  излишними  постельными
утехами;  в  случае  отказа  грозится  бросить,  уйти  к   молодой.   Шпагат
канцелярский на восемь узлов и по  три  тыквенных  семечки  в  обувь.  Когда
угомонится - развязывать по узлу в неделю. При рецидиве повторить.
   24.01. Москович Эсфирь. Угнали машину; жорики  разводят  руками,  молебен
результатов не дал. Рекомендовано в солнечный  полдень  поставить  на  ребро
водительские права и в образовавшуюся тень вбить заостренную спичку. Если  в
трехдневный срок машина не  отыщется  или  не  будет  возвращена,  процедуру
повторить, но спичку зажечь.
   3.02. Третий крестник жаловался: дом 16-й по  Маршала  Убо-ревича  злыдни
заедают. Ведено приобрести в булочной ј 13 четыре буханки  "Бородинского"  и
бутылку пальной водки-"ряженки". Потом..."

   Дальше не читаю.
   Иду спать.
   Снится коренастый бородач с  блекло-рыжей  копной  волос.  Только  теперь
рядом с ним из мрака,  пахнущего  грибами,  проступает  окровавленная  туша.
Коза? Овца? Собака?
   Мне так и не удается разобрать.

   "После (когда обещание дашь достославным умершим) черную овцу и черного с
нею барана - к Эребу их обратив головою, а сам обратясь к Океану..."

   А человек все копает и копает.

***

   Отворите мне темницу, Дайте быстрого коня...
   Четвертые сутки. Будит меня переливчатый "звонковый" свист Фола. Ого! Уже
первый час! Ну, я и  разоспался...  Вместе  с  кентавром  является  дородный
детина в потертом кожане и с увесистой раскоряченной сумкой через плечо.
   - Дроты есть? - деловито осведомляется детина. Но нас уже  на  мякине  не
проведешь!
   - Сколько надо? - не менее деловито интересуюсь я, игнорируя подмигивания
Фола.
   - Ну, пучок...
   - Пучок? Целый пучок?!
   - Ну, хоть десяточек...
   Я молча иду в комнату и приношу оперенные электроды.
   Восемь штук.
   Посетитель заметно веселеет, извлекает из сумки  еще  теплую  кастрюлю  с
вареной в мундирах картошкой (это  я  выяснил  уже  после,  когда  на  кухне
заглянул внутрь кастрюли) и основательный кус копченого сала - и  собирается
уходить.
   По всему видно: сало он сперва давать не собирался.
   - В отвар Мать-рябины не забудь окунуть, - бросаю я ему в спину, вспомнив
работу Валька-матюгальника.
   - Да уж не забуду! - детинушка расплывается  в  ухмылке.  -  Не  впервой!
Спасибочки... И уходит. Хлопает дверь.
   - Ну, Алька! - С минуту я наслаждаюсь восторгом кентавра,  но  Фол  почти
сразу становится серьезным.
   - Старшины насчет приятеля твоего, Крайцмана, разузнать  пробовали  -  ни
хрена не вышло! Держат его где-то, а где - не ясно. Матери его звонили:  тут
один на очистных работает, знает Фиму... Он  и  позвонил.  Якобы  по  работе
очень нужен. Так и мать в  неведении:  откуда-то  выяснила,  что  сын  якобы
задержан за сопротивление при аресте - и все. Она сама не  своя,  бегает  по
конторам, а толку - как с козла молока...
   Фол крупно отрезает себе сала и кидает ломоть в  рот  целиком.  Какой  же
кентавр сала не ест?!
   - А Ричарда Родионыча опять видели. В прокуратуру заходил. Небось  к  той
самой следовательше. Вроде  как  при  ней  он  теперь  состоит.  В  записных
"шестерках".
   - И то хорошо. Может, мне тоже... к следовательше? Как мыслишь, Фол?
   -  Не  лезь  поперед  исчезника  в  стену,  -  осаживает  меня  кент.   -
Приглядеться к это