луй,      вопросы     действительно      не      имели      смысла.
Вдохновенный-Ищущий-Невозможного    был    обособленной    мыслью,   имевшей
собственный  разум,  и  способной развиваться  во  взаимодействии  с другими
мыслями, также разумными. На вопрос Аримана  "Где эти мысли носились, в чьей
голове?" не  могло  быть  ответа, поскольку  не существовало  ни  головы, ни
мозга,    ни   иной    материальной   сущности,   связанной   с    личностью
Вдохновенного-Ищущего-Невозможного.
     Ариману  показалось  удивительным,  что озадачены  были  даже Ормузд  с
Антармом  -  эти  двое, прожившие жизнь в мире, где материя и дух  физически
равноправны,   должны   были   быстрее   разобраться   в   сущности   сугубо
нематериального  создания.   Но  Ормузд  не  высказывал   своего  мнения  на
протяжении  всего  диалога   с  Вдохновенным-Ищущим-Невозможного,  а  Антарм
находился   в   еще  большем  смятении,  чем   даже   Абрам,  для   которого
нематериальное однозначно связывалось  лишь с божественным и было неотделимо
от личности Создателя.
     "Ты - удивительное существо, - заявил Вдохновенный-Ищущий-Невозможного,
- и  твой  разум  необходимо  сохранить. Возможно, тебе  даже  удастся стать
личностью в мире. Но твою материальную составляющую,  по-видимому,  все-таки
придется уничтожить. Мне этого не хочется, но таково общее мнение".
     "Уничтожить?"  - удивился  Ариман и  оглядел  себя: десять человеческих
фигур, стоявших на берегу реки.  Что значит - уничтожить  материю? Ариман не
понимал этого,  а  Ормузд  с  Антармом,  умевшие  создавать материальное  из
духовного и превращать материю  в дух, не  добавляли понимания. В их мире из
идеи  дома можно  было построить дом, а из идеи дерева создать дерево. Но не
существовало  закона  природы,  согласно  которому  идея  человека  могла бы
уничтожить человека из плоти и крови. Чепуха.
     "Уничтожить,  - подтвердил Вдохновенный-Ищущий-Невозможного. - И я буду
наказан  тоже,  поскольку  общаюсь  с тобой  уже  после  того,  как  решение
принято".
     Оставалось  принять эти  слова  на веру. Да  и спорить было не с  кем -
чужая мысль исчезла из  сознания Аримана,  и он подумал: "Мне нужно отойти в
тень. Мной должен стать Ормузд".
     Ормузд  посмотрел  Ариману в  глаза  -  впечатление  было  таким, будто
пересеклись два луча: луч света и луч тьмы. И мальчишка по имени Ормузд стал
богом света  Ормуздом, воплотившись в это  естество всеми десятью телами. Он
оглядел  себя  и  остался  доволен. Он знал, как  поступить,  чтобы собратья
Вдохновенного-Ищущего-Невозможного не смогли причинить ему вреда.
     Странно, - подумал  он,  -  что духовным  сущностям чуждо  понятие зла,
причиняемого материальным  созданиям. В этом  мире  наверняка есть  разумная
идея,  воплотившая  в  себе все  зло  мира.  Как  ее  называют?  Наверное  -
Материя-Чуждая-Духу.   Материя  им  чужда  абсолютно.  И   ассоциируется   с
абсолютным злом.
     - Пусть  твердь  вырастет,  -  сказал  себе  Ормузд,  и десять его  тел
раскинули  руки, запрокинули головы,  будто стали  одной  огромной антенной,
сигналы  которой были направлены  в зенит, чтобы отразиться  там в невидимой
тверди воздуха и вернуться обратно, став твердью.
     Ничего не произошло.
     - Да будет  так! - сказал Ормузд и  понял, что в  схватке  с  духовными
потерпел первое поражение.
     Вдохновенный-Ищущий-Невозможного  был  прав,   но  предупреждение   его
запоздало: уничтожение материи в мире началось с того, что  создать из хаоса
новую материю стало невозможно.
     - Антарм! - позвал Ормузд. - Я не справляюсь один.
     - Ты не один, - отозвалась знакомая мысль. - Мы вместе.
     - Ты понимаешь  меня,  - продолжал Ормузд. -  Сейчас ты - моя  рука. Ты
должен стать мной,  иначе не  справиться. Не уверен, что  мы и вместе сумеем
сделать то, что нужно. Тебе легко удавались воплощения идей в прошлой жизни?
     -  Я знаю свое прошлое, как и ты -  по воспоминаниям Аримана, - подумал
Антарм. - Надеюсь, что это удавалось мне легко.
     Антарм  оставил  сознание в  теле, опустившемся на  колени,  а  Ормузду
передал только ту часть себя, которая  действительно могла помочь справиться
с проблемой.
     - Пусть  вырастет  твердь!  -  воскликнул Ормузд,  но в  мире ничто  не
изменилось.
     Нет,  изменилось - к  худшему.  Далекое  солнце, стоявшее на полпути от
горизонта к зениту, потускнело и  съежилось,  будто воздушный шар, в котором
появилось отверстие.
     Ормузд  сжался  в  клубок человеческих  тел,  соприкоснувшихся плечами,
обнявших друг  друга,  прижавших друг к  другу колени. На какое-то мгновение
Ормузд (он  ли? Скорее,  какая-то из его частей -  Ариман  или  Влад) ощутил
острое и не вполне понятное ему желание, когда высокая и упругая грудь Даэны
коснулась его спины.
     - Свет! - воскликнул Ормузд, привлекая все сохраненные в общем сознании
силы. Гаснувшее солнце, будто услышав этот  призыв, перестало сжиматься, мир
застыл  в  оцепенении, и  только  тени  под ногами почему-то,  вопреки  всем
природным  законам,  начали  двигаться  сами  по  себе,  то  удлиняясь,   то
укорачиваясь,  то  перемещаясь  по  кругу.  Странно  было  видеть это, но  в
следующее  мгновение  еще  более странным  показалось  Ормузду,  что солнце,
созданный его желанием газовый шар, излучило вместо световой волны не вполне
очевидную мысль. Это  был вздох,  перешедший  в тихий стон, а стон  оказался
попыткой произнести слово - будто человек,  приходивший  в себя после долгой
и, возможно, безнадежной болезни,  пытался выразить очень простую  мысль, но
не  мог, не получалось, потому  что возвращение к  жизни  было мучительным и
могло не закончиться никогда.
     - О-а-о...с-а-э-в-е...
     Тени  метались   под  ногами,  и  Ормузд  наконец  понял,   почему  это
происходило.  Твердь  сжималась, сквозь  песок проступал мрак,  будто  капли
черной  крови.  Мрак был  пустотой, но казался вязким, ноги - сколько?  две?
восемь?  все двадцать?  -  погрузились уже  по  щиколотку в поднимавшееся из
мрака отсутствие.
     Ормузду  казалось,  что  происходившее  предопределено  и сопротивление
бесполезно - он был один в этом мире, и мир идей поглощал его.
     - О-з-а-а...с-э-в-е...
     От  тверди отвалился  кусок - к счастью, довольно далеко от места,  где
стоял Ормузд - и исчез во мраке, будто ушедшая ко дну корма разбитого судна.
     "Вдохновенный-Ищущий-Невозможного!"  -  воззвал   Ормузд,  обращаясь  к
врагу, поскольку в этом мире больше некого было молить о спасении. Часть его
сущности, принадлежавшая Чухновскому и Абраму, а отчасти и Ариману, пыталась
заставить  сознание  воззвать  совсем  к другой сущности, но  Ормузд не  мог
произнести  даже  мысленно   это  слово,  оно  было   противно  его  личному
мировосприятию,  и  он отодвинул  три свои  части,  буквально  оторвав  руки
Аримана от рук Даэны.
     "Не мешай!"  - приказал  Ормузд,  и, к счастью, никто из  его частей не
смог  воспрепятствовать этому желанию. Не к  Богу нужно было сейчас взывать,
не к Свету, отдававшему себя во власть мрака, но  единственно к тому, у кого
еще можно было найти хоть какое-то понимание.
     "Вдохновенный-Ищущий-Невозможного!   -  думал  Ормузд.   -  Помоги  мне
остаться собой. Я чужой в твоем мире, но я здесь. Я здесь не для того, чтобы
уничтожить дух, обратив его в материю. Обратив в дух меня, вы, разумные,  не
приобретете  ничего,  кроме пустой,  ниоткуда не взявшейся и, следовательно,
никому не нужной идеи. Я здесь, и мы вместе должны понять - для чего"...
     Ормузд  знал, что Вдохновенный-Ищущий-Невозможного  понимает его: мысль
наталкивалась на преграду, отражалась  и падала  опять,  и так, подпрыгивая,
будто мяч, в конце концов уходила в чье-то неподатливое сознание, а ответ...
     Ормузд   неожиданно    понял    и   мгновенно    восхитился    смелости
Вдохновенного-Ищущего-Невозможного.
     - Э-о-т...с-э-в-е... - выводили солнечные лучи, обращаясь в звук.
     Это говорил Вдохновенный-Ищущий-Невозможного. Говорил не мыслью  своей,
а   с  помощью  материального   носителя.   Чего  он  хотел?  Показать,  что
действительно способен на невозможное?
     -  С-э-в-е-э, - выводило солнце  странную руладу, и Ормузду показалось,
что это было слово "свет".
     Возможно, он ошибался, но важно было  другое. Нематериальное  существо,
имевшее  о материи, как  о природной сущности,  изначально  враждебной духу,
весьма         смутное         и          примитивное         представление,
Вдохновенный-Ищущий-Невозможного,  тем   не  менее,   управлял   физическими
процессами внутри звезды.
     Если     так,    то    становилось    понятно,    почему    идеи-родичи
Вдохновенного-Ищущего-Невозможного хотят уничтожить  Миньян даже  не пытаясь
договориться. Стал бы он,  Ормузд, будучи на месте Минозиса, церемониться  с
вышедшей  из  повиновения  идеей,  если,  конечно,  вообразить, что  такое в
принципе возможно?  Подумать только: неизвестно откуда явившаяся в  мир идея
войны,  никому  не  принадлежавшая,  не из чьей головы не исторгнутая, вдруг
начинает диктовать условия, создает армии, начинает наступление на Калган...
Первое, что сделали бы Ученые - созвали всех коллег, а cреди них отобрали бы
лучших, способных создавать пушки из идей, и выступили единым фронтом против
наваждения.
     - О-о-о... - вздохнуло солнце.
     - Хорошо? - переспросил Ормузд и получил мысленный ответ.
     "Это правда, - была мысль Вдохновенного-Ищущего-Невозможного. - Материя
не может  обладать  разумом.  Разум - это  свойство идеи  к  саморазвитию. Я
разумен,   потому  что   суть  мою   составляет  идея  вдохновенного  поиска
невозможного.  Идее  этой   много  оборотов  Вселенной.  Я  знаю,  что  идея
вдохновения,    ставшая   моей   сутью,   возникла    в   дискуссии    между
Познающим-Желающим-Понять и Спокойным-Знающим-Реальное".
     Вдохновения,  как  самостоятельной  мыслящей  категории,  тогда  еще не
существовало. Вдохновение  было  свойством мыслящих вступать  в  резонансные
отношения,  когда во время  дискуссий  процесс взаимопонимания  ускорялся во
много раз. Происходило это крайне редко, но резонанс рождал поистине великие
идеи. Вдохновенный-Ищущий-Невозможного себя  великим, конечно, не считал, но
родившийся    одновременно    с    ним     Эмоциональный-Предвидящий-Будущее
действительно  был гениальной  идеей. Именно он  первым понял,  что  будущее
предсказуемо. Именно  он  объявил, что Вселенная начнет  сжиматься и в конце
концов погибнет. Именно он призвал общество уничтожить разумную материю.
     "Как? - спросил Ормузд. - Каким образом  идея, как бы она ни была мудра
и организована, может уничтожить материю - разумную или нет, неважно?"
     "Слово,  - сказал  он  себе. Это  была не его мысль,  так думал  Пинхас
Чухновский.  - Слово способно убить, мне ли не  знать  этого?  Слово, мысль,
идея способны  убить  материю,  причем  только  разумную.  Скажи: "Твой брат
предал твой народ.  Твой брат  виноват в  гибели тысяч  людей.  Твой брат  -
негодяй". И ты больше не сможешь жить".
     Это  произошло  с  одним  из  его  предков,  и  не  умея  разбираться в
воспоминаниях,  ему  лично не принадлежавших, Чухновский  не  вполне надежно
определял даже место  действия, не говоря о времени, да и имя, скорее всего,
было не реальным, а созданным в воображении.
     А  вспомнилось  ему раннее  утро в гетто. Высокие серые стены. Когда он
был  маленьким,  стены казались ему кладкой замка  барона  Гельфеншталя,  он
играл с другом, и они шли на приступ,  а потом, когда замок был взят, сверху
им  на  головы  сыпался  мусор,  и  грозный голос  Фейги  звучал,  как  Глас
Господень: "Уши порву! Негодники! Идите отсюда, спать не даете!"
     Когда он вырос, стены  стали такими, какими были на самом деле  -  дому
давно нужен был ремонт, но денег на это не было. И не будет.
     Не будет уже ничего, потому что Ицика убили, и маму тоже, а Шуля умерла
от  того,  что не  представляла,  как  будет  жить после случившегося.  Лица
зверей, ворвавшихся в дом в прошлую субботу, и  сейчас стояли перед глазами,
но  что самое страшное - теперь он знал, почему слуги пана Яривского выбрали
именно их дом.
     Савва. Брат. Самый родной человек на свете.  Господи, что может сделать
с человеком любовь! Если бы Шуля не отвергла Савву... Не любила она его, что
поделаешь.  В  прошлом году, помнится,  Юзик,  бедняга, наложил на себя руки
из-за безответной любви  к Хаве, и  его все жалели, но  и Хаву жалели  тоже.
Никто ей не сказал ни  одного худого слова,  а как она мучилась,  как винила
себя  в  этой смерти, хотя и знала: доведись сегодня Юзику  признаться ей  в
своем чувстве, она сказала бы ему то же самое.  Что иное  могла она сказать?
"Люблю", если  не любишь? "Да", когда нет?  И  если бы  Савва  последовал за
Юзиком, его бы поняли, его бы  тоже пожалели, но он поступил иначе, пошел во
дворец  и сказал... нет, на людском языке это  называется иначе, но язык  не
поворачивается, даже в мыслях будто останавливаются колесики, когда нужно не
произнести даже, а подумать... Не сказал Савва, не сказал, а именно донес  -
на Ицика и на старую  Фейгу, и значит, на  Шулю свою любимую тоже, и, скорее
всего, с Шулей, а не с ее семьей он хотел поквитаться. Да, собирали Шумахеры
ягоды в панском парке, Боже,  какое преступление! Многие так делали, и  пока
никто  не попался,  хотя сам пан знал -  не подозревал, а наверняка знал, не
дурак  же вовсе, -  что евреи забирают в  его поместье неплохую долю урожая.
Знал, но ничего  не предпринимал, пока никто не был  схвачен за руку. Никого
бы и  не схватили, если бы Савва не пошел во дворец  и не донес - да, именно
донес, буду повторять это опять и  опять... И тогда пан сделал то, что и без
того мог, но не собирался, не зверем он был, но его бы не поняли собственные
слуги, и тогда он сказал...
     Шулю убило не слово, но и слово было  причиной. "Еврейка! А  ну, иди-ка
сюда, ну-ка..." Ничего не сказано, и сказано все. Он бы и не знал, что всему
виной  его брат Савва, но нашелся добрый человек, сообщил, а он не поверил и
сделал глупость - спросил  у Станислава, панского  егеря, все знавшего, но в
погроме том не участвовавшего. Тот и сказал.
     И как теперь жить на свете?
     Воспоминание  рассыпалось,  и  Ормузд   отбросил   его  в  пустоту,  не
рассчитывая    на    то,   что    Вдохновенный-Ищущий-Невозможного    поймет
хитросплетения человеческой мысли. Шар солнца откликнулся долгим звуком:
     - О-о-е-о-е...
     Что-то было  сказано,  подумано,  но  слово  не прозвучало - в  словаре
Ормузда не  было ни  нужного  понятия,  ни  аналога  его. Ормузд  мог только
наблюдать,  как  истончался созданный им мир, как свет становился хрупким  и
разламывался на  куски, между которыми проступал мрак - не материальный мрак
пустоты, но полный мрак отсутствия.
     Твердь  истончалась  тоже,  и Ормузд  собрал себя  на оставшемся пока в
целости склоне невысокого холма, с которого стекала река. Впрочем, это уже и
не река была, а ручей, вода выглядела почему-то  тоже черной, будто  мрачная
мысль о смерти.
     -  О-о-е...  -  печально  выводило  солнце.  Ормузду  показалось,   что
Вдохновенный-Ищущий-Невозможного,  не   умея   помочь,   пытался   хотя   бы
сочувствовать.
     Ормузд не представлял, что можно было сделать -  он умел создавать миры
из идей, но не тогда, когда идеи сопротивлялись  и противопоставляли усилиям
человека собственные волю, не поддававшуюся пониманию.
     -  Позволь мне, - это  была мысль  Чухновского, стоявшего  на  коленях,
пальцы его рук погрузились в песок, сыпавшийся во мрак,  а  взгляд  блуждал,
пытаясь различить в глубине несуществования одному ему понятные идеи.
     Ормузд  позволил  сознанию  Чухновского  возвыситься и охватить  Миньян
жестким куполом единоличной власти.
     - Абрам, - подумал Чухновский,  не меняя позы и  продолжая вглядываться
во мрак. - Абрам,  помоги мне. Нас  десять, и это не случайно. Но  среди нас
две  женщины,  и  это  не  случайно тоже. Только  Творец может  спасти  нас.
Помолимся, Абрам.
     Он  не помнил  слов молитвы и  знал, что Абрам тоже их  не помнит.  Оба
воспринимали прошлое лишь сквозь призму памяти Аримана - Аркадия Винокура, -
и в этих воспоминаниях  не было места молитвам. Аркадий помнил, как приходил
в синагогу, помнил светлый холл и уютное помещение, но слов обращения к Богу
он, конечно, помнить  не мог, разве что проступали из  подсознания контурами
отрывки текстов,  слышанных им  издали, когда он  однажды дожидался раввина,
чтобы  поговорить с ним о деле Подольского. Слова были Аркадию непонятны, но
и Чухновскому  они сейчас  говорили  не  больше. Пустые  слова, как скорлупа
ореха, из которого вынули сердцевину.
     И все-таки Чухновский заговорил, а Абрам Подольский повторял его слова,
придавая им еще более глубокий смысл. Молитва - единственное, что объединяло
этих людей в их прежней жизни, и то, что объединяло их  еврейских предков, и
то, что было общим  в жизни  предков  Генриха  Подольского  и  частично даже
Аркадия Винокура, никогда себя в евреях не числившего, но, видимо,  имевшего
какого-то еврейского  предка, посещавшего синагогу,  накладывавшего тфилин и
произносившего "Шма, Исраэль", обращаясь к невидимому и зовущему Иерусалиму.
     Слова звучали  вслух,  хотя никто не раскрывал  рта.  Слова возникали в
подсознании   и  пробуждали  в  застывшем  свете,   висевшем   над  твердью,
колебательные  процессы, которые  вряд ли могли бы быть  описаны  в терминах
привычной для  Подольского и Раскиной физики. Слова звучали, и странное дело
-  солнце  повторяло  их,  запаздывая  на  неощутимую  для  Чухновского долю
мгновения.
     "Барух ата Адонай элохейну мелех а-олам..."
     "Амен"...
     И еще: "Амен". И еще восемь раз: "Амен".
     Блеск солнца  ослепил,  и Чухновский, стоявший с запрокинутой  головой,
зажмурился  - зажмурились  и  остальные, поскольку находились  под мысленным
контролем главы Миньяна. Кванты света,  будто  мелкие  камешки или песчинки,
впивались  в кожу и исчезали из материального  мира, создавая мысли о сущем,
странные идеи, проникавшие в мозг.
     Чухновский  впитывал  свет, исходивший, конечно,  от Творца,  и понимал
его. Свет  Создателя  говорил  с ним, как когда-то Бог говорил с Моисеем  из
огненного куста. Чухновский ощущал  восторг, наполнявший  его  непреодолимой
силой,  передававшийся  Абраму, с  таким же  восторгом внимавшему  движениям
мысли  Творца,  а потом  поток Божественного  откровения растекался  еще  на
восемь ручьев,  и еще  восемь сознаний впитывали  его,  как  губка впитывает
влагу.
     Бог говорил с человеком, и слова его были понятны, потому что открывали
истину.



Глава девятая

     Принцип отработали давно, еще в те времена,  когда в мире возник первый
материальный   артефакт.   Именно   тогда   был   открыт  закон   сохранения
противоположностей, ставший основой  для уничтожения  материальных структур,
иногда появлявшихся в мире.
     Погибшая  идея   неразумна,   как  неразумна   материя.  Погибшая  идея
непознаваема, как непознаваема материя. Погибшая идея  может впитать  в себя
материальную суть, чуждую  миру, и  в результате  исчезнут обе,  ибо  плюс и
минус  дает  нуль, как  сообщил  Мыслящий-Считающий-Множества -  едва  ли не
единственный, кто понимал, во что в конечном счете превращаются материальная
суть и соединившаяся с ней  погибшая идея. В Ничто? Если Ничто есть идея, то
она должна обладать полным именем и существовать в мире, но тогда непонятно,
чем  Ничто отличается  от того же Мыслящего-Считающего-Множества и от других
идей  и  представлений.  А  если  Ничто  идеей не  является, то в  мире  его
действительно  нет,  но  нет   и   вне  мира,  поскольку   материальная  его
составляющая  уничтожена  взаимодействием   с  погибшей   идеей.  Где  тогда
существует Ничто?
     Нигде, - отвечал Мыслящий-Считающий-Множества.
     Допустим,  -  отвечали  ему. Но  и  Нигде либо является  и