силы. Пусть. Потом  всему  будет  дано  разумное
объяснение.
     - Не существует  никакого  дьявола, - резко сказал раввин. - Я не знаю,
почему этот  человек убил себя. Я не понимаю таких людей. Я думаю, никто  их
не понимает. Но вряд ли он тот, на кого призывал кару Генрих Натанович.
     Аркадий неожиданно  раскрыл глаза, взгляд стал осмысленным,  но смотрел
Аркадий не на Виктора, а сквозь него.
     Губы трупа раздвинулись.
     - Я пришел... - сказал он. - Я сделал все и пришел.
     Должно  быть,  это выходил из легких оставшийся  воздух,  такое  бывает
после смерти, Виктор это  знал, ему было проще поверить именно в это, чем  в
то,  что труп,  в котором не билось  сердце, способен  смотреть, говорить и,
следовательно, думать.
     Вперед неожиданно выступил Лев Николаевич Подольский.
     -  Спросите!  -  воскликнул он. - Спросите его,  пока он не ушел! Вы же
видите, он уходит! Он же все помнит! Именно сейчас он помнит все...
     Раввин плечом отодвинул Подольского и начал бормотать что-то на иврите,
возможно, молитву, Виктор услышал  первые слова:  "Барух ата, адонай...", он
хотел приказать  Чухновскому заткнуться, но почему-то не  мог произнести  ни
слова, будто холод, исходивший от Аркадия, сковал и его.
     Аркадий закрыл глаза, черты лица  разгладились, сжатые  в кулаки ладони
расслабленно  легли на  пол,  и  в  комнате  возник запах паленого крашеного
дерева: тлел паркет.
     - О Господи! - выдохнул Виктор.
     - Да  передвиньте же  его! - тонким голосом заверещал Лев Николаевич. -
Он всю квартиру спалит!
     Куда  передвинуть?  О  чем  он? Виктор заставил себя коснуться  тыльной
стороны  ладони  Аркадия.  Чего он ждал?  Вселенского  холода?  Жара адского
пламени? Рука была холодной и закоченелой.
     Виктор поднял руку Аркадия, сопротивлявшуюся ровно настолько, насколько
была способна к сопротивлению рука трупа. На паркете отпечатался четкий след
ладони.
     - Последний всплеск энергетики, - сказал за спиной Виктора раввин.
     Теперь меня лишат  лицензии,  -  подумал  Виктор,  возвращаясь из  мира
странной детективной мистики в нормальную реальность  московской ночи.  Тело
моего же сотрудника в моей квартире. Никаких следов насильственной смерти. И
два безумных  свидетеля. Тот, кто будет расследовать этот случай - не мне же
это  делать,  на  самом  деле!  - не  примет  на веру  ни  единого слова.  А
доказательств и вещественных аргументов - никаких.
     Провал.
     Хоть отправляйся следом за Аркадием туда, куда он ушел, чтобы...
     Странно, но Виктор,  никогда  не  отличавшийся  ни  религиозностью,  ни
склонностью  к  мистике,  был уверен,  что  Аркадий ушел,  чтобы  продолжить
расследование. Выполнить долг до конца. Понять.
     И наказать?
     Наказание он, похоже, начал с себя.
     - Идите, - устало сказал Виктор, - я должен вызвать наряд.
     - Куда? - быстро спросил Подольский. - Нас будут допрашивать?
     - Я сказал: идите.  Домой. В синагогу. К чертям. Чтоб духу вашего здесь
не было, когда приедет опербригада МУРа. Ясно?
     - Нет, - сказал Лев Николаевич, но требование выполнил: хлопнула дверь,
Виктор и раввин остались вдвоем.
     - Вы тоже, - Виктор показал Чухновскому на дверь.
     Раввин смотрел на спокойное лицо Аркадия  и  размышлял  о чем-то своем.
Уходить он  не торопился, и Виктору пришлось  взять Чухновского под локоть и
вытолкать  из  комнаты  в коридор.  Наружная дверь  была открыта  настежь  -
Подольский вылетел отсюда  пулей, - и Виктор  выставил раввина на лестничную
площадку.
     - Если  к вам придут из  МУРа,  - сказал он  перед тем,  как захлопнуть
дверь,  - отвечайте что хотите,  но  ни слова об  обряде. Если, конечно,  вы
хотите жить спокойно.
     Виктор захлопнул дверь, не расслышав ответа Чухновского.
     Когда  он  вернулся  в комнату,  ему показалось, что  труп переместился
ближе к дивану. Конечно, это было всего лишь ошибкой  зрения - поза  Аркадия
не изменилась.
     Виктор набрал номер диспетчерской. Передавая сообщение, он думал о том,
что расследование смерти Генриха Натановича Подольского все-таки доведено до
конца.  В  этом  мире  большего сделать невозможно.  А  в мире  том... Пусть
разбирается Аркадий.
     Почему-то эта мысль не показалась Виктору нелепой.
     Когда  в  квартиру вломились  оперативники,  Виктор  стоял  над  трупом
Аркадия и что-то шептал себе под  нос. Смысла в его словах не было никакого,
но время от времени Виктор повторял: "Барух ата адонай..."


 * Часть вторая. ТА, КТО ЖДЕТ *


Глава первая

     Благословен будь, Господь наш...
     Может  быть, я  не должен  был говорить этого? Тогда - что? Какие слова
произносит  человек, явившись в мир? Наверное, слова  благодарности. Но  они
должны быть к кому-то обращены. К кому?
     Благословен будь, Господь наш...
     Я обращался к Нему, Его не видя.  Я благодарил Его, не зная, существует
ли Он на самом деле. А существовал ли на самом деле я сам?
     Мысль показалась мне странной, и я раскрыл наконец глаза.
     Господи, воля твоя...
     Я лежал  обнаженный  на  жестком  ложе из пожухлой  травы, было  тепло,
неудобно и вообще странно. Глаза  мои  смотрели в синее небо, на  котором не
было ни облачка. Солнце стояло невысоко, и я не мог понять - поднимается оно
или садится. Что сейчас - утро или вечер? Это не имело значения по сравнению
с  множеством  других  вопросов,  которые,  не  заданные  еще,  толпились  в
подсознании, готовые  всплыть, как только я позволю себе думать, а не только
видеть и ощущать.
     Жесткие  травинки  впивались  в  кожу   и  мешали   сосредоточиться.  Я
приподнялся на локте, но  ничего не увидел, кроме серо-зеленой травы и неба,
твердого, как купол собора.
     Я  не знал,  что  такое  собор,  но  сейчас меня  интересовало  другое.
Странный  звук  послышался издалека,  а  может, он звучал вблизи,  я не  мог
определить расстояние до источника, и  почему-то это раздражало  меня больше
всего в новом для меня мире.
     Уперевшись обеими руками, я сначала встал  на колени, а потом  поднялся
на ноги и увидел  наконец, что травяной ковер, на котором  мне было не очень
удобно лежать,  простирается  почти  до  самого  горизонта,  а  там,  вдали,
начинались строения,  похожие на украшения, висевшие на елке в моей комнате,
когда я был маленьким и ходил в детский сад.
     Странная эта мысль промелькнула, я успел только подумать о том, что  не
понимаю  значения и  половины слов, пришедших мне  в  голову. Елка? Детство?
Разве у меня  было детство - когда маленький,  когда тебя  кормят с ложечки,
когда  ты  играешь  в  солдатиков и строишь снежные  горки?  У меня не  было
детства  и не могло быть,  потому  что  в мир я пришел только что  и  еще не
вполне уверенно пользовался словами.
     Я медленно пошел в сторону домов и звука, то приседая под его тяжестью,
то вытягиваясь, когда звук поднимался ввысь, подпирая солнце.
     Большой  куст с  широкими листьями  возник передо мной,  я остановился,
сорвал  несколько  листьев и прикрыл ими наготу - листья прилипли к телу, от
них исходило тепло, будто острые маленькие иголочки впивались в кожу.
     - Эй!  - услышал я  высокий голос  и вздрогнул. - Куда  ты идешь? Потом
ведь год не отмоешься!
     Я обернулся. В нескольких шагах от меня стоял мальчишка лет  десяти. На
нем была широкая накидка, перевязанная в поясе. Можно было бы принять его за
бродягу,  если бы не тщательно остриженные и причесанные на пробор волосы  и
большое блестящее кольцо на среднем пальце левой руки.
     - Ты уже знаешь свое имя? - спросил мальчик.
     Я  подумал.   Нет,  я  не  знал  своего   имени.  Наверное,  я  слишком
поторопился, нужно было еще немного полежать и освоиться.
     - Тогда понятно, - кивнул мальчик. - Иди-ка сюда. Здесь сухо.
     Я  подошел  к мальчишке  и  увидел, что он стоит на плоском  желтоватом
камне,  потрескавшемся,  будто   от  жара  пустыни.  Мальчик  и  не  подумал
протягивать мне руку,  пришлось самому  отлеплять подошвы от грязи и влезать
на низкий постамент, теплый и сухой, но почему-то тоже липкий.
     - Ну и замазался  ты, -  неодобрительно  сказал  мальчишка. - Я  и слов
таких не знаю, чтобы камень поля от грязи поля очистить.
     - Не понимаю, - пробормотал я.
     - Ты  лучше имя свое вспомни, - пробурчал мальчишка. - Меня, к примеру,
зовут Ормузд, и я могу многому тебя научить.
     - Ариман, - сказал я.
     - Что? - Ормузд поднял брови. - Это имя или слово?
     Конечно, это было слово. И еще это было именем. Моим. Или нет? Скорее -
нет.  Не  имя это было, конечно,  а  код того имени,  которым  я пока не мог
пользоваться.
     - Ариман, - повторил я. - Это слово, и это код имени. Моего.
     Ощущать на ногах  грязь  было неприятно,  я  отлепил  от  тела  лист  и
нагнулся, чтобы почиститься.
     - Ариман, -  тихо сказал Ормузд у  меня над головой, -  ты  знаешь, для
чего пришел в мир?
     - Чтобы  понять и  покарать, - пробормотал я и, сказав уже,  понял, что
ответил, не подумав,  на  вопрос, который уже задавал себе сам. -  Понять  и
покарать,  - повторил  я и  добавил:  - Прости, Ормузд, но  я не  знаю,  что
говорю.
     Ормузд отодвинулся на  противоположный  конец камня, едва не оступился,
но удержал равновесие, взмахнув руками, и сказал с легким смешком:
     - Ты меня поразил. Если ты пришел именно  за тем,  о чем  говоришь,  то
почему оказался здесь, а не на поле Сардонны? Нет, чего-то ты в себе  еще не
понимаешь.
     - Послушай, - раздраженно сказал я, - не мог бы ты помочь мне выбраться
из этой грязи?
     - Конечно,  -  добродушно протянул  Ормузд. - Послушай,  как  тебя там,
скажи слово - ты же его знаешь.
     - Какое слово? - удивился я.
     - То, которое ты сказал недавно. Код имени.
     - Зачем?
     - Тебе нужно в город или нет? - рассердился Ормузд.
     - Нужно.
     - Так скажи слово и не делай вид, что... Погоди, - прервал он сам себя.
- Ты действительно не понимаешь разницу между словом и именем, между вещью и
названием вещи, между движением и мыслью о движении?
     Мальчик оказался философом. В его возрасте я  задавал себе и окружающим
вовсе не такие вопросы.
     -  Ну  вот  что,  - сказал  Ормузд  деловито.  - Так  мы  тут до захода
простоим. Повторяй за мной, если сам ничего не знаешь. Скажи: Ариман.
     - Ариман, - повторил я, пожав плечами.
     Ударил колокол, камень ушел у меня из-под ног, но я не упал, потому что
застывший воздух поддерживал меня, как подпорка поддерживает статую, голубое
небо  стало сначала черным,  через  мгновение серым, а потом исчезло, сверху
меня накрыл тяжкий купол, пришлось напрячь спину, на плечах лежал  весь мир,
а я был Атлантом, который...
     Атлант?
     Это не мое имя. И Ариман - не мое. Меня зовут Аркадий. Аркадий Винокур.
     И сразу стало легко.
     Легко  и  главное -  понятно.  Настолько  понятно, что я не понял,  как
существовал  прежде.  Здесь  и  сейчас  я  должен  был  существовать  иначе.
По-другому. И вовсе не с той целью, о которой сказал Ормузду.
     Понять?  Покарать?  Какое  это  имело  значение в  мире, куда я  пришел
взрослым человеком с опытом младенца?
     Я понял, где оказался, и получил право на отдых.
     Я  опустился  на  теплую сухую поверхность и  заснул  так, как не  спал
никогда в жизни. Ни в той жизни, ни - тем более - в этой.

x x x
     Мне приснился сон.
     Я стоял на вершине  холма, склон которого был покрыт яркозеленой травой
и мелкими цветами, желтыми и розовыми. На мне был коричневый балахон из моих
собственных  мыслей. Почему  мысли были  коричневыми,  я  не знал. Вероятно,
потому что я не успел отдать их в чистку.
     Я стоял и смотрел вниз, туда, где у основания холма меня ждала женщина.
В  отличие от меня, она  была  обнажена  - ей незачем  было надевать на себя
одежду из мыслей и образов, она была такая, какая есть, и не хотела казаться
иной. Женщина  смотрела на меня.  У нее  была  совершенная  фигурка  богини,
сосочки на высокой груди выглядели двумя крупными ягодами, и  мне захотелось
дотронуться до них, и еще до волос - коротких  и очень темных, почти черных.
Я знал, что, протянув руку,  сумею ощутить теплоту  ее  кожи, хотя разделяло
нас не меньше сотни метров. И еще я знал, что,  протянув руку, смогу ощутить
холод разделявшего нас пространства и убедиться в том,  что мы так же далеки
друг от друга, как тогда... недавно... давно... где?
     -  Здравствуй,  -  сказала  женщина  и улыбнулась,  отчего в моей крови
воспарили пузырьки, и я подумал, что сейчас взлечу, будто воздушный шарик.
     - Здравствуй, - сказал я, но женщина не услышала.
     - Ты пришел, - сказала она, - но как ты далеко...  Если бы я знала твое
имя...
     - Ариман, - сказал  я, ощутив неудобство,  будто  имя это на самом деле
принадлежало не мне, другому,  я взял его  себе временно и должен был отдать
обратно.
     - Если  бы я  знала твое имя,  - печально повторила женщина, и я понял,
что она действительно не слышит меня.
     - Ариман! - крикнул я так, что холм, как мне показалось, зашатался.
     - Если бы я знала... - еще раз сказала женщина, не услышавшая и крика.
     Нужно спуститься, - подумал я. - Вниз - легко.
     Но  это  оказалось трудно. Невозможно. Я  сделал шаг и, опуская ногу на
трявяной покров, понял, что не должен был этого делать, потому что...
     Я оказался в другом месте и в другое время.
     Где и когда?
     Я так и не узнал этого, потому что проснулся.


Глава вторая

     Я оделся - одежда висела на стуле, это был балахон из вчерашних мыслей,
спрессованных сном в ткань, эластичную и мягкую, как кожа младенца. Я умылся
- для этого и руки не нужно было притягивать, я ощутил влагу на своем лице и
понял - это так, а  потом сбежал  по трем  высоким ступенькам и оказался  на
улице.  Мыслей в воздухе оказалось немного,  и  я быстро с  ними  управился,
рассортировав по степени значимости.
     "Опять собака  Арнштейна спать не давала, -  эта мысль витала над домом
соседа  справа.  - Если у  нее  нет  имени,  это  еще  не значит,  что можно
беспокоить честных людей".
     Ерунда,  -  подумал  я, -  Арнштейны  потому и не нарекают  своего  пса
никаким  именем,  что  не  хотят  давать  ему  слишком большой воли.  Только
оборотней мне здесь недоставало для полного счастья.
     "Тася, я тебя люблю,  вернись!" -  это был вопль души, почти осязаемый,
он  висел  высоко  над  домом  соседа  слева.  Еще  немного  страсти,  мысль
действительно  материализуется,  и  бедовая  Тася, покинувшая  ночью  своего
влюбленного мужа,  конечно,  вернется, домой,  но  нужно  ли это  им  обоим?
Наверняка бедняга Офер не выдержит  напряжения - он и сейчас на грани,  -  и
кто тогда станет за ним ухаживать? Не Тася  же, на самом деле, возвращенная,
но не вернувшаяся!
     А  над  домом  напротив  болталось, будто  воздушный  шар  на  привязи,
простенькое,  но почему-то не исполненное  желание:  чаю с молоком и плюшку.
Нет, лучше булочку. Нет, плюшка по утрам - это в самый раз. А может, булочка
вкуснее?
     Да решись наконец,  - подумал  я, и на столе у соседа возникла  большая
чашка с  чаем, а плюшка так и не появилась, потому что  думали мы вразнобой,
он хотел  материального, вещественного, а мне достаточно  было идеи, мысли о
плюшке, и  я  насытился сразу, ощутил в  желудке тяжесть еды  и  пошел вдоль
домов,  не  отзываясь больше на  мысленные  призывы. Мне-то, в конце концов,
какое дело?
     Важных  для меня мыслей не было во  всем  городе.  Я обошел его,  будто
планету - пошел от  дома на восток, а вернулся с запада, сделав полный круг.
Должно  быть, было еще  рано:  солнце недавно взошло  и не  очень-то  охотно
рвалось вверх.  За то время, что понадобилось мне для утреннего путешествия,
оно успело подняться до крыш и лежало на них подобно  лентяю,  не  желающему
встать с постели.
     Небольшой  городок.  Здесь не было  даже простого  склейщика,  умеющего
приводить мысли в  соответствие  с реальными  предметами.  Неужели у  них не
случаются подобные казусы?
     - Случаются, конечно,  -  произнес  рядом со  мной тонкий  голос,  и я,
вздрогнув, обнаружил сидевшего  на ступенях моего  дома  Ормузда.  Мальчишка
глядел на меня с откровенным удивлением, и я понял причину.
     - Прости, - сказал я, присаживаясь рядом. - Я должен был поздороваться,
как делают приличные люди.
     - Здравствуй, - кивнул Ормузд. - А почему ты подумал о склейщиках?
     -  Мне  приснился сон, -  объяснил я. - Мечта.  Я  точно знаю, что  это
мечта.  Идеальный  конечный результат. В реальной жизни ее нет.  Может быть,
нет  для  меня.  Может  быть,  нет вообще.  Я  хочу  знать. Хотя  бы  знать,
понимаешь? С воображением у меня проблем нет, а вот со знанием...
     - Со  знанием у  всех проблемы,  - глубокомысленно  заметил мальчик.  -
Послушай, может,  войдем  в дом? На  свежем  воздухе,  слишком  много  чужих
мыслей, а мне и своих достаточно.
     Мы вошли - я впереди,  мальчишка за мной - и прошли в кухню. Стол здесь
был вполне вещественным - то ли  дуб, то ли другое, столь же твердое дерево,
- а все остальное еще не было  создано и представлялось как бы в дымке, идеи
вещей  всегда  выглядят  не  очень ясными, пока  о  них не подумаешь, как  о
реальных предметах.
     Я  подумал,  и газовая плита  с кипевшим на  ней  чайником стала четкой
настолько, что я услышал,  как булькают пузырьки  воздуха. Естественно, меня
отнесло в сторону,  пришлось схватиться за  дверной косяк, а то меня вынесло
бы из кухни в прихожую.  Ормузд хмыкнул, глядя,  как  я барахтаюсь, и сказал
покровительственно:
     - Со мной тоже первое время случалось... Дай руку.
     - Вот еще, - сказал я возмущенно. - Сам.
     Я снял с плиты  чайник и  прикрутил вентиль. Не то  чтобы мне было жаль
газа, но даже  тихое шипение выводило  меня сейчас  из равновесия. В верхнем
шкафчике - то ли дерево, то ли пластик, не поймешь - я обнаружил две большие
фаянсовые чашки, натуральные, старые даже, они уже и  не помнили, когда были
простыми мыслями о чашках.
     - С сахаром или без? - спросил я. Сахара в доме не  было, а утруждаться
мне не хотелось, и Ормузд это, конечно, понял.
     - Люблю с сахаром, - заявил он.
     - Я тоже, - сказал я. - А совесть у тебя есть? Я не могу все сразу.
     Сахарница возникла на столе будто из ниоткуда, хотя я и видел - точнее,
помнил, потому что такие вещи всегда возникают сразу в памяти, отпечатываясь
в матрице мира, - как  Ормузд  встал, подошел  к низкому шкафу, что  стоял у
стены  за столом, наклонился, открыл дверцу и взял с полки тяжелую посудину,
полную тонкого сахараного песка.
     - Насыпать или  сам?  - спросил этот наглец,  и  я  наградил его  таким
взглядом, что, если бы я решился на материализацию,  Ормузда отбросило  бы к
стене, а то и размазало бы по ней, как масло по хлебу.
     Мальчик  пожал  плечами, взял  у меня  из руки чайник  и  налил чаю нам
обоим.
     - И нечего  хорохориться, - сказал он назидательным тоном. - Живешь без
году неделя, а туда же...
     Я промолчал.  Ормузд был прав, конечно. Спокойнее нужно быть. И к вещам
относиться проще.
     Чай  прояснил  мысли, но это были  мысли первого  круга, мысли-бабочки,
быстрые  и короткоживущие, из которых невозможно было даже сплести венок, не
говоря о чем-то более существенном.
     - Ты  уже  решил,  что будешь  делать? -  спросил  Ормузд, допив  чай и
вытерев губы ладонью.
     - Да, - сказал я рассеянно. - Да, конечно. Буду искать.
     - Это понятно,  - пожал плечами мальчишка. - Иногда ищут  даже те,  кто
приходит, как ты, на поле Иалу. Я спрашиваю - что искать-то?
     Чай  в чашке неожиданно  высох,  я  рассердился  было,  решив, что  это
проказы Ормузда, но к счастью понял, что подумал о глотке прежде, чем сделал
его,  и  мальчик опять  прав: вжиться надо, понять, обдумать,  а  потом уж и
искать, конечно. Все ищут. Верно. Я тоже - не исключение, хотя...
     Я был исключением.
     Я ощутил это, когда мысль попала в резонанс  с