ил Алену, я боготворил ее, я жил  для  нее - и не потому ли  ушел  из той
жизни, когда понял,  что  Алены нет? И убил я ее  не потому ли, что страсть,
ревность и ненависть сжигали меня самого, а сожгли ее?
     "Я люблю тебя, Алена!"
     Женщина на холме. Моя любовь, истинный смысл моего существования в этом
мире.
     Единственная оставшаяся в живых мысль обладала, должно  быть, энергией,
достаточной не  только для  собственного  сохранения, но и  для  продолжения
борьбы. Она  будто сетью опутала пространство, в котором  падала,  и ошметки
моего  сознания  начали прилипать  к ней,  я вновь становился собой.  Любовь
собирала  меня по атомам вещества и по квантам энергии, и по крупицам мысли,
и по гранулам идей, и по частицам верований...
     Собрала.
     Я был сильным,  я что-то умел, и я должен  был вернуться туда, где меня
ждала Она - на холм.
     Но вернулся я в призрак комнаты, где  напртив меня  стоял  Подольский -
Фай? - с отпечатком моей ладони на лице.
     - Со мной не так просто  справиться,  -  сказали черные губы. - Материя
замещаема, а я не Ормузд, учтите. Берегитесь,  Ариман. Когда выбираешь между
судьбой  мира и судьбой  личности, приходится выбрать мир, потому что таковы
законы природы.
     Я рванулся вперед, Ученый отклонился, и я  пролетел сквозь  него, будто
сквозь  облако,  инерция мысли оказалась такой большой,  что  я  вылетел  не
только из  комнаты, где происходила наша беседа,  но  и  из  пространства, в
котором недавно падала моя рассыпавшаяся личность.
     Вероятно, я должен  был  сделать вовсе не то, что сделал на самом деле.
Мне казалось, что, кроме мысли об Алене, во мне ничего не осталось. Но думал
я  все-таки  не  только  о своей  любви. А может, только о  ней и  думал, но
причинно-следственные связи между  этой мыслью и  всем, что ее  окружало,  я
улавливал не полностью. Я был заторможен, я еще не возродил себя полностью.
     И получилось то, что получилось.


Глава девятая

     Я оказался на холме. Холм был на  Земле.  Я легко это понял, потому что
узнал пролетевший на уровне второго эшелона полицейский патрульный катер.
     Я был на  холме,  но Ее  здесь не было и  быть  не могло. Навстречу мне
бежал мой  бывший начальник Хрусталев, и, что  самое странное, следом за ним
семенил, придерживая шляпу, раввин Чухновский.
     -  Скорее!  - нетерпеливо  сказал я. Что  вытолкнуло меня  в  мой  мир?
Память? Оставшаяся во мне неустранимая связующая идея?
     Катер, развернувшись,  направился  в  нашу  сторону,  и  я  понял,  что
происходило. Хрусталев с Чухновским пытались  оторваться от преследования, а
полицейские  методично сжимали кольцо. Если Виктор хотел избежать  встречи с
муровскими оперативниками, что за странная идея пришла ему  в голову: бежать
на открытый холм, где не было ни малейшей возможности спастись?
     И похоже, что меня не видел никто.
     Я встал на пути Виктора, предполагая, что шеф пробежит сквозь  меня, не
почувствовав даже дуновения воздуха.
     - Стойте! - крикнул раввин. - Я не могу больше! Ну что они нам сделают?
Остано...
     Шляпа с  его  головы  слетела,  борода  неожиданно  задралась кверху, и
Чухновский повалился на спину - оперативники применили дальнобойный шокатор.
Я представил, что чувствовал Чухновский, теряя сознание, и мне стало тошно.
     Виктор продолжал  бежать,  и я поразился выражению его лица. Хрусталеву
было решительно  все  равно - настигнут его оперативники или нет, используют
они шокатор или  другое средство, еще  более сильнодействующее. Может,  даже
убьют.  Я  лишь однажды  видел на лице Хрусталева такое выражение,  было это
вскоре после того, как мы начали работать вместе. Тогда Виктор  был женат, и
сыну  его  Косте  исполнилось пять  лет. Мы вели  дело Качанова  -  как  нам
казалось,   совершенно  приватное,  разборка  между  родственниками,  кто-то
кому-то недоплатил, кто-то  от  кого-то получил нож между ребер,  мы долго и
нудно  допрашивали членов  большого семейства, пытаясь дознаться, кому  было
выгодно преступление. Однажды  Петр Степанович,  глава семьи, сказал Виктору
на допросе:
     "Оставь это дело, парень, не лезь. Заработаешь десять косых, а потерять
можешь все. Это тебе надо?"
     Виктор терпеть не мог угроз в свой адрес, он даже муровскому начальству
не всегда позволял разговаривать с ним повышенным тоном. Естественно,  что и
на  выпад Качанова-старшего Виктор не обратил внимания - тем более, что, как
мы  уже  практически  доказали,  именно  этот  тип  и  нанес  своему  шурину
смертельный удар.
     Ровно  через  двадцать четыре  часа  "ханку"  Хрусталева  подорвали.  В
машине, однако, самого Виктора не оказалось, погибли Ольга  с Костей, и дело
Качановых мгновенно  перешло  от  компетенции частного сыска  в пятый  отдел
МУРа. Виктор  не  только  не мог влиять на  ход  расследования,  ему даже не
всегда  сообщали, какие именно следственные действия велись в данный момент.
В  те дни  - до самого суда и оглашения приговора -  я  видел на  лице  шефа
выражение полного безразличия, маску, которую  он носил не только на  людях,
но и наедине с  собой, как я однажды убедился, войдя к нему в кабинет, когда
Виктор не мог меня видеть и знать о моем присутствии.
     Что произошло за  часы, прошедшие после нашей странной встречи в бывшей
моей  квартире? Что предпринимал Виктор, и почему раввин Чухновский оказался
с Хрусталевым на этом холме?
     А почему оказался именно здесь я сам?
     Виктор  приближался  ко  мне,  но муровцы  наверняка успели бы  раньше.
Зрение  у меня всегда было острым, а сейчас я видел то, чего, вообще говоря,
видеть не  мог,  поскольку шокатор излучал когерентный поток в микроволновом
диапазоне -  по  сути, это был канал, по  которому передавался электрический
ток  мощностью до десяти мегаватт. Луч представлялся мне зеленым (таким, как
восходящее солнце в мире, где я только что дрался с Фаем), а перетекавшая по
нему энергия  - черным маслянистым потоком. Зеленый луч с черной сердцевиной
скользил по холму, приближаясь  к Виктору, который почему-то даже не пытался
уклониться.
     Я  бросился вниз по склону - инстинктивно и не  думая о последствиях. Я
схватил луч рукой -  ощущение было именно таким, хотя рук своих я не видел -
и  потянул к  себе.  Луч  оказался  жестким  и  горячим,  гладким  и липким.
Возможно, приложи  я  больше усилий,  мне удалось бы луч сломать, хотя я  не
представлял, как можно  переломить поток электромагнитной энергии. Основание
энергетического  столба  было  жестко   сцеплено  с  излучателем,   импульс,
приложенный мной, передался аппарату на  борту катера, и машина на мгновение
зависла -  ощущение  было странным и удивительным, будто я остановил на ходу
автомобиль,  вцепившись  в  тянувшуюся  за  ним  веревку. Оперативники  даже
испугаться  не успели, а пилот  почувствовал  неладное  только  тогда, когда
лопасти,  зазвенев  от непомерной  нагрузки, рассыпались, и  обломки  их, со
свистом разрезав  воздух,  ввинтились в землю на расстоянии сотни метров  от
нас с Виктором.
     Машина  обрушилась  на  холм,  алый  цветок  расцвел, взвился  к  небу,
почернел и превратился в столб пламени, в котором не оставалось места ничему
живому. Виктор остановился и смотрел на горевшие обломки вертолета с прежним
равнодушным  выражнием  лица  -  я не мог  понять, о чем он думал и думал ли
вообще.
     - Виктор! - воскликнул я. - Что произошло?
     Он не расслышал - то ли из-за рева пламени, то ли потому, что мой голос
вообще не предназначался для  слуха и  мог быть воспринят только  готовым  к
такому диалогу сознанием.
     -  Виктор! - позвал я опять, не имея иной возможности привлечь внимание
Хрусталева.
     Виктор вскинул  голову, но  его внимание, скорее всего, привлек не  мой
беззвучный  крик,  а рокот  двух  машин,  быстро приближавшихся  со  стороны
городских трасс; катастрофа не осталась незамеченной,  к нам летели дорожный
патруль и вызванная кем-то из пролетавших мимо водителей "неотложка".
     Бросив  взгляд на  жаркий костер, Виктор повернулся и  увидел лежавшего
вверх лицом Чухновского. Он поднял  старика на руки и побрел вниз, где можно
было укрыться в кустах - в конце концов, дорожный патруль  и медики могли не
знать,  какую операцию  проводили  муровские  оперативники  в  этом  районе,
угрозыск не обязан был делиться планами с кем бы  то ни было, да  и не делал
этого никогда, что частенько приводило к  конфликтам  с  дорожной  полицией,
вынужденной вмешиваться в разборки, не имевшие к ней никакого отношения.
     Кусты оказались высокими,  но колючими. Виктор зашипел от боли, опустил
раввина, склонился над ним, и маска равнодушия медленно - слишком  медленно,
как мне казалось, - начала стираться с его лица.
     - Виктор! - позвал  я опять, уже уверенный в том, что Хрусталев меня не
услышит.
     - Что?  -  сказал  он,  вздрогнув,  и посмотрел  в  мою  сторону.  Меня
Хрусталев не  видел - в мыслях его возникло воспоминание, видение,  образ, и
Виктор не понимал, почему вспомнил об Аркадии Винокуре именно сейчас,  когда
оставшаяся жизнь измерялась в лучшем случае минутами?
     Чухновский  оказался  более доступен контакту.  Сознание его  рвалось к
свету сквозь многочисленные болевые блоки,  поставленные шокатором. Личность
раввина распадалась и собиралась  вновь, чтобы взять очередную преграду, и я
попытался  помочь.  Виктору я не мог помочь ничем,  потому  что сознание его
слишком сильно зависело от состояния физического тела, а Чухновский  был  от
реальности   временно  отключен,  и   общение   наше  могло   происходить  в
нематериальной сути наших личностей, соприкоснувшихся друг с другом. Он, как
и Хрусталев, не  мог меня видеть, но,  в  отличие от Виктора, способен был -
хотя  бы в  силу своей профессии  - принять мое присутствие без  внутреннего
сопротивления.
     Мы вместе  прошли  два  последних барьера к свету.  Шокатор поставил  в
сознании Чухновского  блоки  высотой в  многоэтажный  дом,  и  мне составило
немало  труда  буквально протащить  раввина сквозь  эти  плотные,  вязкие  и
неприятно пахнувшие структуры.
     Мы вырвались наконец к свету. Чухновский сел, инстинктивно  нащупал  на
голове ермолку и, увидев рядом Виктора, сказал:
     - Он здесь.
     - Он?  -  равнодушно  переспросил Хрусталев, следя  за  приближавшимися
машинами.
     - Ваш сотрудник, - сказал Чухновский. - Винокур.
     - Аркадий  умер, - напомнил Виктор, - и будь я  проклят, что ввязался в
эту историю.
     - Его душа, -  проговорил раввин, морщась  от боли, в теле не было, как
ему казалось, ни одного органа, не подававшего сигналов боли. - Вы видели ее
на  третий  день,  тогда она  еще не  потеряла связи с материальным миром. А
сегодня  седьмой  день,  и  душа   Винокура  перешла  на  следующую  ступень
освобождения. Она может...
     -  Избавьте меня от глупостей! - воскликнул Виктор.  - Нас расстреляют,
вы это понимаете?
     - Да, - кивнул раввин, - но я не понимаю - почему.
     В отличие от Чухновского, я понимал причину происходившего. Собственно,
этого следовало  ожидать,  и Виктор  обязан  был продумать  заранее  вариант
вмешательства МУРа. Действительно: в Москве происходит серия смертей (гибель
спецназовцев  Мельникова  в серию не  вписывается и  выделяется в  отдельное
производство). Естественно возникает версия о заказе,  а это уже компетенция
МУРа.  Между  тем  Хрусталев  с  муровскими  оперативниками сотрудничать  не
желает,  несет околесицу о дьявольских ладонях и в свидетели берет раввина -
личность маловразумительную.  После  того,  как  Хрусталев  совершил попытку
изъятия  улик  из опечатанной  квартиры  своего бывшего сотрудника,  за него
взялись всерьез. А Виктор уже "поплыл" - он хотел все понять сам, он и мысли
не допускал, что  муровцы с  их методами  типа "взять,  выбить,  уничтожить"
способны  будут  разобраться  в   деле,  в  котором,  даже  по  его   сугубо
материалистическим  представлениям, не могло  обойтись без сил, с этим миром
не связанных.
     Я не  видел деталей, сознание Чухновского  металось, как  привязанная к
будке собака, но ясно  было, что Хрусталев явился к раввину и сказал, что им
обоим необходимо скрыться из Москвы хотя бы на время  - до новой юридической
переквалификации серии преступлений.  Пусть  муровцы  убедятся  в  том,  что
заказа  не было, а бытовуху расследовать они  не станут, пусть хоть батальон
поляжет.
     Идея  исчезнуть была глупой, и сейчас  Хрусталев это прекрасно понимал.
Но почему он понял это только теперь? И что нужно было  ему здесь,  в десяти
километрах от кольцевой авиатрассы?
     - Барух ата адонай... - пробормотал Виктор. - Вы помолитесь за меня?
     Пожалуй,  молиться  было  поздно.  Люди  в  кустах  были  скорее  всего
неразличимы с высоты полукилометра, но полицейские наверняка  глядели не  за
борт, а на экраны, где две излучавшие тепло массы, а равно все биологические
объекты размером больше собаки,  выпукло обозначились коричневым контуром на
зеленом фоне.  Катер  дорожной полиции пошел на посадку, а  за ним следовали
медики.
     Я  понимал,  что, допустив гибель этих двух людей, неизбежно  потеряю с
ними  связь. Возможно,  они  придут  на  поле Иалу (Чухновский) или  Сардоны
(Виктор)  и  у каждого будет свой Учитель  и  своя жизнь,  и  свое возможное
счастье, но  помнить  они не  будут ничего,  как  лишатся,  скорее  всего, и
прежнего физического облика. Какой мне в них прок? Оба нужны были мне живыми
- и в этом мире.
     Что  я  мог  сделать? Душа,  сознание  - это  даже  не эфемерность, это
математический нуль здесь и сейчас.  А настоящий, физически реальный Аркадий
Винокур, который мог бы взять в руки оружие, пытался в это время с упорством
механического  аппарата  пробить  барьер  между  собой  и  Ею  -   это  была
бесполезная работа, работа тела, а не души.
     Но ведь  тот холм... И этот... Разве это не  один и тот  же  объект?  И
мысль -  разве она не  в состоянии создавать материю? Ормузд, мой  непутевый
Учитель, наверняка назвал бы закон  природы,  описывавший  взаимоотношения и
связи  материального с  нематериальным,  поскольку  все  едино  - во  всяком
случае, в моем новом мире.
     А в  каком из миров  я  был сейчас? В  моем -  наблюдая?  Или  в этом -
участвуя?
     Кто объяснил бы мне и подсказал? Ормузд? Он не может. Ученый?  Он  и не
подумает.
     Значит - сам.
     И я ушел -  чтобы вернуться. Я  знал, что смогу  вернуться именно в это
мгновение. Хорошо бы вернуться в прошлое - хотя  бы на  сутки раньше, но это
было невозможно. Сделать во времени отметку, будто заложить страницу в книге
- это я было в моих силах. Но перелистать книгу назад я не мог. Что было, то
было, что случилось, то случилось, что прошло, того не вернуть вовек.
     Я стал собой, не сдвинувшись ни на метр в пространстве. Я был на том же
холме, в том же времени, под тем же солнцем.
     - Это ты, - сказала Она. - Ты пришел ко мне наконец.
     На Ней сегодня было длинное платье - не платье, а нечто вроде пеньюара,
накинутого  на гладкие  плечи  и созданного  не из  материальной ткани, а из
любви. Это я понял, потому что любовь  светилась. И  не было  больше преград
между мной и Ею, я знал, что разрушил барьер своим поступком, не знал только
- каким именно, но сейчас это не имело никакого значения.


Глава десятая

     Я сбежал  по склону, вовсе не такому крутому, как мне казалось  прежде,
когда я видел Ее в моих снах. Холодные влажные травинки щекотали мне пятки и
что-то  шептали,  то  ли   напутствие,  то  ли  какие-то  жизненные  советы,
совершенно не нужные мне в тот момент.
     Я  остановился  в  шаге  от  Нее  и  протянул  обе  руки.  Наши  пальцы
соприкоснулись, и по телу пробежал ток. Это был ток мысли, ток невысказанной
еще  любви, и  по  какому-то закону  природы, названия которого  я не  знал,
нематериальная суть жеста обратилась в электрический ток, и пылающая искра с
шипением  соединила  с  землей  мои  ступни,  трава  вокруг  меня  мгновенно
обгорела, и  тогда  Она упала мне на грудь, объятие получилось неожиданным и
неуклюжим, но через мгновение я приподнял рукой Ее  голову  и  заглянул Ей в
глаза.
     - Ты пришел ко мне, - повторила Она.
     - Алена, - прошептал я, узнавая.
     - Может быть, - улыбнулась Она. - Но я не воспоминание. Я - женщина.
     - Алена, - повторил я.
     - Я Даэна, - сказала Она.
     - Пусть. Ты давно ждешь меня здесь?
     Вопрос  вырвался непроизвольно, и я пожалел, что задал  его.  Она могла
сказать:  "Семь  дней",  и тогда  я с  полным  правом мог  считать, что  это
действительно моя жена,  моя любовь,  которую я убил там,  чтобы быть  с ней
здесь..
     Она  могла  сказать: "Я жду  тебя  тысячу  лет",  и это могло оказаться
образом,  не  содержавшим указания  на  реальный  ход времени,  но в  равной
степени - именно тысячей лет, и тогда любовь наша возникла задолго  до моего
рождения в том мире и ничего не означала для меня - в мире этом.
     - Я не знаю, - сказала Даэна. - Я никогда не знала того, чего не хотела
знать. Самое пустое - это знание времени. Когда ждешь.
     - Где мы? -  спросил я, обводя взглядом холм и то пространство, которое
прежде скрывалось  от  моего взгляда. У  подножия  холма начинался  лес - не
очень густой, светлый, как театральная декорация, и, возможно, действительно
нарисованный чьей-то мыслью специально для нас с Даэной.
     - Я  не  знаю, - повторила она.  - Разве это  важно? Я ждала тебя, и ты
пришел.
     - Даэна, - прошептал я. - Дайна. Женщина, которая ждет.
     - Нам нужно уходить  отсюда, - сказала она, еще сильнее  прижимаясь  ко
мне. - Не думаю, что Минозис или Тирак спокойно переживут нашу встречу.
     - Минозис, - повторил я. - Что ему до нас с тобой? И кто такой Тирак?
     - Тирак - Поэт, - улыбнулась Даэна. - Замечательная личность, настолько
светлая,  что понятия о тени, о  мраке,  даже о двойственной сути мироздания
для него не существуют. Естественно, что  он не  принял твоего  появления, а
когда Ученый  объяснил Поэту, что ты - Ариман,  и что ты  сохранил память, и
что это опасно... - Даэна запнулась, но мысль ее золотистым обручем окружила
голову,  и  я, поведя ладонью, понял, что она подумала:  "Тирак любил  меня.
Всегда.  Но я  полюбила тебя, это было видно каждому, и тогда  Тирак  привел
меня на этот холм. Возможно, теперь он жалеет о том, что сделал".
     - Не понимаю, - пожаловался я. - Почему Ученые думают, будто я способен
сделать что-то с целым миром?
     - Но ты действительно способен, - уверенно сказала Даэна. - Я это знаю,
потому что... Потому  что меня к тебе влекло. Тебя  не  было здесь,  а я уже
хотела быть с тобой. И знала, что, когда ты  придешь, то будешь помнить себя
прежнего, и меня - ту, которую ты видел в своем сне.
     - Значит, я  сохранил память благодаря тебе,  - пробормотал я.  - И это
твоя любовь сделала меня опасным...
     Даэна потянулась ко мне, и губы наши соприкоснулись.
     В одном  из любовных романов  (Алена читала их во множестве, а  я потом
выбрасывал  пластиковые  диски,  потому что,  сыграв  последнюю сцену,  жена
обычно так расстраивалась, что не  могла даже правильно  выйти из  программы
чтения),  так  вот, в  одном  из таких  романов  я  увидел  фразу:  "Поцелуй
продолжался вечность и еще две минуты". Меня эта фраза поразила - автор, как
мне казалось, изобразил ее, не  вдаваясь в тонкости  редакторской программы,
которая, в отличие от человека, мыслила равно рационально и эвристически. На
самом деле  во фразе  был  дуализм истины -  две минуты  поцелуя, растянутые
сознанием до бесконечности.
     Это и происходило  с нами  сейчас. Бесконечность времени и единственный
его квант  оказались неотличимы  друг от  друга.  Поцелуй длился вечность, и
навечно застыл в небе полицейский катер, Виктор с запрокинутым к небу лицом,
раввин  Чухновский,  не понимавший  происходившего, но  участвовавший  в нем
своей застывшей мыслью...
     Поцелуй  длился  вечность, и этого с