отчетливо вспомнил:  под брюками  у раввина  был поясок  с
кармашком, куда обычно прятали деньги и документы, но Чухновский держал  там
черную  коробочку,  должно  быть, что-то связанное с  еврейскими  молитвами,
Ариман даже знал название, давно знал, но забыл...
     - Господи, сколь славны дела Твои... - бормотал Чухновский. - Разумен и
благословен Ты,  Присносущий,  всемогущ и  всеведущ  Ты... Благословен будь,
Господь наш...
     Ариман вспомнил, что, уходя когда-то из мира, повторял слова, сказанные
раввином, и эти же слова  первыми пришли ему на ум, когда он осознал себя на
поле   Иалу  -  нагим,  беззащитным  и  обновленным:  "Барух  ата  адонай...
Благословен будь, Господь  наш..." Были это всего  лишь вехи,  расставленные
для  обозначения места  перехода из мира  в мир, или он действительно  в тот
момент обращался к Богу, в которого не верил прежде и не верил  потом, но  в
миг расставания с  жизнью и обретения новой обращался именно к Нему, давшему
жизнь, отнявшему ее и  вернувшему опять? Может, Бог, если он  есть, проявлял
себя  только  в  такие  моменты - когда одна жизнь  заканчивалась,  а другая
начиналась с белого листа?
     И если так,  то слова, прозвучавшие сейчас, не означали ли, что все они
покинули еще один мир и перешли в следующий?
     Была Вселенная,  в которой он родился. Москва, Россия, Земля, Солнечная
система,  Галактика... И другая Вселенная  - та,  где Ариман оказался  после
смерти. Мир Ученых и  Учителей, материи  и  духа.  Разумно предположить, что
сейчас он оказался в третьей  Вселенной и не имел ни малейшего представления
о том, что их здесь ждало.
     Мысль возникла неожиданно, и Ариман повторил ее для всех:
     -  Это  мир  без  материи.  Мир  духа,  мыслей,  идей. В этом  мире нет
привычного нам понятия "здесь". И понятие  "сейчас" тоже имеет  иной  смысл.
Есть мы. Если хотите - с большой буквы.


Глава третья

     Появись он в  этом  мире  один,  Ариман так бы  и  мучился  во мраке  и
безмолвии, и продолжалось бы это вечно.  Ормузд создал твердь из ее  идеи, и
солнце - из  мысли о светиле, согревающем и  освещающем  твердь. И еще здесь
был песок,  и была река, и  был свет вокруг  - но никто не  знал, как далеко
простирался  свет  и не  заканчивался  ли он в двух шагах, как заканчивается
отгороженная забором территория частного владения.
     С этой мыслью согласились  даже Хрусталев  с Метальниковым - люди,  для
которых  отсутствие  материи  означало  отсутствие  в  чистом  виде:  ничто.
Духовное, идеальное для них было равнозначно несуществованию.
     Даэну - Алену в  прежней и забытой ею  жизни - интересовала  лишь  одна
мысль, одна идея казалась ей достойной обсуждения и материализации.
     - Любовь, - подумала она. - Любовь - дух или материя?
     Ответ родился сам собой, как всплеск  общей мысли, очевидной уже и  для
Даэны: любовью была она сама, все, что она собой представляла, чем жила, что
принесла с  собой и что потеряла в пути. Даэна смутно помнила себя,  ждавшую
на   холме,  и  себя,  ожидавшую  мужа  в  большой  московской   квартире  -
воспоминание было  наведенным,  не  своим, Ариман подсказывал ей то, что сам
сумел вспомнить из их общего прошлого.
     Первая встреча и первый их поцелуй, и  первая ночь, и первая размолвка,
и рождение дочери, и все то первое, что было потом - вплоть  до появления  в
их  жизни  Метальникова,  а дальше память  Аримана давала сбой,  это уже  не
память была, а домыслы,  делиться ими с  Даэной он не хотел, и истинная роль
Влада осталась непроясненной, странной и, по большому счету, ненужной. Даэна
ловила струйку воспоминаний руками,  не позволяя растекаться, ей не хотелось
потерять  ни  одной  мысли,  ни  одной  крупицы  ее  собственного  прошлого,
возвращавшегося к ней, но ей не принадлежавшего.
     Единственное,  что  она  знала и без подсказки Аримана, -  не нужен  ей
Метальников, никогда она его не любила, и в памяти этой любви быть не может.
И не должно.
     Ариман  улыбнулся.  Воспоминания  его   проявлялись  тонкими  струйками
тумана, будто забытый сигаретный  дым, и перетекали к тому, кому должны были
принадлежать.
     В  памяти Генриха возникли картины, которых он не мог видеть и помнить.
Его тело,  лежавшее на ковре. Черное лицо с  отпечатком  "ладони дьявола". И
все, что Аркадию удалось в те дни  узнать о Подольском от его кузена Льва, и
от раввина, и от Раскиной, и из личного дела на фирме... Не так уж много для
понимания  собственной  сути,  но  подсозание  помогло, к  памяти  добавился
характер, а инстинкты довершили формирование личности.
     Хрусталеву Ариман мог сказать куда больше.  Впрочем, что могли добавить
к пониманию  личности воспоминания о совместно  проведенных  операциях  и  о
дискуссиях,  касавшихся, в  основном, предметов вовсе не  духовных, а сугубо
прагматических,  вроде  изменения  цен  на  энергокапсулы?  Даже  о  будущем
собственной страны они почти не вели откровенных бесед  - Ариман помнил, что
не  стремился к  таким  разговорам, даже уклонялся от них при каждом случае,
поскольку  будущее казалось  ему абсолютно непредсказуемым  в  той России, в
которой они жили.
     Пинхас Чухновский, поставив  лицо струйке памяти, увидел  себя  глазами
Аримана - нет, Аркадия, таким было тогда его имя - в комнате, где  на полках
стояли старинные, в кожаных переплетах,  религиозные книги, и беседы свои  с
сыщиком  вспомнил, но  к  пониманию  собственной  сути это почти  ничего  не
добавило. Память  о житейском - а что еще мог сообщить  Ариман? -  не  могла
помочь, и  это знание  бывший  раввин  отогнал, как отгоняют дурно  пахнущую
струю  сигаретного дыма.  Он не терпел, когда в  его  присутствии курили, он
мучился от этого, он и сейчас мучился от воспоминаний, которые ему навязывал
Ариман, он не хотел  их,  он  желал служить  Господу так, как того  требовал
струившийся вокруг Свет, а  не так,  как привык это  делать когда-то в мире,
мало приспособленном к принятию Божественного.
     Примерно  с  такими  же  мыслями  отогнал  чужие  воспоминания  и Абрам
Подольский.  Он  не  помнил себя,  но знал,  что таким, каким  представлялся
Ариману,  он быть не мог. И не хотел. Абрам повернулся к Ариману спиной, дав
понять,  что не желает ни слышать, ни  видеть, ни ощущать, ни - тем более  -
воспринимать. И  струйка воспоминаний  протекла  мимо, слившись с голубизной
света.
     Метальникову Ариман не мог  сказать ничего. Он не  знал этого человека,
он  не  помнил  их  встреч, заставил  себя  их забыть  - надежно,  навсегда.
Метальников мешал, он стоял между ним  и женой, только  эту память и несла в
себе тоненькая струйка мысли, почти невидимая, темная и прерывистая.
     Метальников,  отдавший всю энергию своей памяти в битве с Учеными, знал
о своем поступке не больше,  чем  о том, кем был  в материальном мире, и кем
для него  была  когда-то эта женщина,  Даэна,  чье  прежнее имя он прекрасно
знал, но сейчас... нет, сейчас осталось только восхищение красотой и желание
служить. Желание служить и  выполнять приказы  было натурой  этого человека.
Память, какой бы она ни оказалась, ничего не могла добавить к этой сути.
     Ормузду Ариман  напомнил их первую встречу  на полях  Иалу: помнишь, ты
назвался Учителем? Ты привел  меня в Калган и создал дом, я жил там недолго,
и еще ты рассказывал мне  о законах природы, которые  были мне непонятны,  а
потом мы  ушли, и я убил тебя своей ладонью,  я не  хотел этого, но так было
нужно, я и сейчас не понимаю  - почему, хотя  и  уверен в том, что все делал
правильно. Может, если бы я не  убил  тебя там, мы сейчас не были бы  вместе
здесь? Может, нас вообще нигде не было бы?..
     Антарм,  увидев   устремившуюся  к  нему  струйку  памяти,  сделал  шаг
навстречу и подставил лицо - он хотел знать о себе все, и  он узнал, но  то,
что  могло  быть значительным,  оказалось  на  деле  ничтожно  малым.  Он  -
Следователь. Он ведет Аримана...  куда? Разве это сейчас важно? И  важно  ли
вообще?
     "Я могу создать себе память из  ничего, - появилась мысль. - Только я и
могу. И еще Ормузд".
     Твердь  была  слишком  мала,  чтобы  хорошо  разбежаться.  Инстинкт  же
подсказывал, что без разбега ничего не получится. Антарм не помнил, конечно,
как в прошлой своей жизни, совершая вполне материальные  действия, добивался
духовного  результата. Но  генетическая информация  сохранилась -  тело само
знало, что делать  в следующий момент. Мышцы желали движения - так спортсмен
ощущает неудержимое стремление бежать, прыгать, испытывать себя.
     Антарм бежал по кромке тверди, рискуя сорваться во мрак. Что  произошло
бы, если бы  он действительно  оступился?  Никто из людей, следивших за  его
странными  действиями, не знал ответа, и потому Ормузд бросил мысль,  камнем
упавшую перед Антармом. Мысль  была простой, тяжесть ее мгновенно истаяла, и
Антарм даже не ощутил ее присутствия, а остальные поняли:
     - Ты не сможешь создать  мысль  из движения. Здесь  не твой мир. Другие
законы природы. И все нужно делать иначе.
     Правда, Ормузд  не  знал -  как делать  и что  именно.  Поэтому  Антарм
продолжал свой  бег, и  удивленные  зрители увидели,  как,  в  очередной раз
перепрыгнув  реку, он не опустился на песок,  а продолжал двигаться в океане
света, нелепо перебирая ногами и поднимаясь все выше - к солнцу.
     - Я чувствую это! - воскликнул Антарм.
     И это действительно было  так, хотя  проделанная им механическая работа
не имела к ощущениям никакого отношения.


Глава четвертая

     Именно тогда они поняли, что в их мире появились чужие.
     Когда возникла материальная твердь, они вообразили,  что это всего лишь
воплощение представления. От этого никуда не деться - кто-то  поднимается на
слишком большой эмоциональный уровень, и концентрация духа рождает  материю.
Чаще бывает наоборот, и образуются  неспровоцированные идеи, незаконные дети
эволюции, но  в тот момент, когда без  их в  том  участия в  мире  появилась
твердь, они решили, что сами в этом виноваты, и уменьшили давление мысли.
     Появление  материи  всегда доставляет  неудобства,  и потому первым  их
желанием было:  уничтожить. Эмоциональный  разряд достиг Антарма  и заставил
его воскликнуть:
     - Я чувствую это!
     Он висел в  пространстве между твердью и солнцем, ноги его не давили на
опору,  тело  не  ощущало  тяжести,  это  позволило  ему  выйти  за  пределы
примитивных  потребностей  человеческого  организма  и увидеть,  как  сказал
впоследствии Пинхас - раввин Чухновский, - божественный свет.
     Первым,    кто    оказался    доступен     чувствам    Антарма,    стал
Вдохновенный-Ищущий-Невозможного,   ощутивший    эмоциональный    натиск   и
ответивший так, как только он и умел это делать.
     - Нет! - воскликнул Антарм. - Нет!
     Он  схватился обеими руками  за  раскалывавшуюся  голову,  он  медленно
опускался на звавшую его своим тяготением твердь, но  ощущал  себя совсем  в
другом месте, никогда  на  самом деле не  существовавшем  в этой  Вселенной.
Воспоминаний о жизни, прожитой именно в этом материальном теле, у Антарма не
было, но память инкарнаций сохранилась и сейчас  выдавливалась под действием
эмоционального натиска Вдохновенного-Ищущего-Невозможного.
     Антарм вспомнил себя мальчишкой - он стоял на коленях перед седобородым
старцем и внимательно слушал отеческие наставления.
     "Ты силен, как  никто, - говорил  старик, улыбаясь одними глазами. - Но
учти, что сила твоя  - в  твоей духовной готовности иметь силу. Ты защищаешь
не себя. Ты защищаешь других от третьих. Только так. И в тот момент, когда -
и  если - ты останешься один, когда - и  если  -  твои друзья оставят  тебя,
когда - и если  - ты  решишь, что тебе  некого  защищать, кроме  собственной
персоны, так  вот, в тот момент  сила твоя уйдет в песок, ты будешь слаб,  и
победить тебя сумеет любой. И ты уйдешь из мира. Куда? Нет такого вопроса. И
ответа ты не получишь. А имя тебе отныне будет - Антей"...
     И  еще  Антарм  вспомнил  себя  молодой  девушкой,  стоявшей  на  крыше
одноэтажного дома  и  пытавшейся вызвать  из духовной глубины материализацию
покинутого возлюбленного. Не то  чтобы она его сильно  любила, но,  прогнав,
уже  жалела  об этом. И не то  чтобы хотела вернуть,  но, прогнав, скучала о
встречах и  легких поцелуях. Как многие ее подруги,  она думала, что, вызвав
фантом,  обретет друга таким, каким хотела его видеть. Только на мгновение у
нее  мелькнула  мысль о  том, что потеряет  она  в  собственной  душе  ровно
столько, сколько приобретет в мире материальном, временном и, по сути, ей не
нужном.
     Но  в  юности  -  тем более, если юность никогда не кончается,  - разве
думают о потерях?
     И еще Антарм  вспомнил  себя таким, каким был  в  каком-то воплощении -
чуждом, неприятном, непонятом  и  хорошо что временном.  Он плыл  в проливе,
задевая боками за острые грани скал, другого пути к открытой воде не было, и
он торопился, потому что вулкан за спиной опять ожил и  плевался лавой, вода
стала теплой, продолжала нагреваться  и заливала глаза, а погружаться  он не
хотел, боялся,  что не  выплывет. Он  работал плавниками  так, как никогда в
жизни, но все  равно лава настигала его, и он проклинал свое тело, неуклюжее
и не  способное противостоять стихиям. Почему он такой? Почему он не родился
одним  из  тех существ, что стояли на  берегу, на вершинах  скал, на плоской
площадке у  входа  в  бухту  -  везде,  везде? Они  провожали  его  криками,
размахивали своими палками, так досаждавшими  ему, они готовы были убить его
прежде, чем это сделает лава, если он свернет с начертанной ими дороги... За
что? Они кричат: "Левиафан! Левиафан!" и сами не понимают смысла. Они...
     И еще Антарм вспомнил себя таким, каким никогда не был. Мог быть, но не
стал. Мог стать, но не успел. Это и не воспоминание  было,  а  предвидение о
собственном существовании в грядущем воплощении, которого уже быть не могло.
Воспоминание-предвидение  никогда  не всплыло бы  в  его сознании,  если  бы
давление  эмоций  Вдохновенного-Ищущего-Невозможного,  оказалось   не  таким
мощным, способным возбудить память не только о прошлых инкарнациях,  но и  о
будущих.
     Антарм  вспомнил  о  том, что  вернет давнее свое имя  - Антей. И будет
Ученым, и  получит способность создавать  из  мысли и  душевных  переживаний
новые Вселенные, где  материя  будет  значить не больше, чем  утренний вздох
пробуждения.  Он будет нырять в  собственное  "я", как  в бездну, и обретать
сознание мира,  он  почувствует,  как  в  нем рождаются и  гибнут  звезды  и
планеты, и он  станет непонятен  сам себе,  сам для  себя  слишком сложен, и
тогда  уйдет,  оставив  все,  что  успеет создать,  и люди -  другие,  менее
способные Ученые - еще  долго после  его гибели будут  пытаться понять чужую
фантазию, брошенную автором, как бросают сгоревшую спичку.
     Этого последнего воспоминания - оно оказалось и  самым  ярким -  Антарм
испугался    настолько,     что     всплеск     его     эмоций     оттолкнул
Вдохновенного-Ищущего-Невозможного,  и  человек  упал  с  высоты,  куда  его
подняло чужое желание. Обошлось без ушибов и переломов - их и не могло быть,
но Антарм об этом не знал, испуг его был искренним.
     Он поднялся на ноги и воскликнул, обращаясь к Ормузду:
     - Прикрой меня!
     Антарм понимал, что,  кроме  Ормузда, никто  не  сумеет этого  сделать.
Впрочем, не мог и  Ормузд, попытавшийся поставить между Антармом  и напавшей
на него силой  мысленный  заслон. Вдохновенный-Ищущий-Невозможного,  однако,
уже ушел в себя, он не мог долго находиться на грани материального.
     - Что это было? - спросил Генрих Подольский.
     Рассказ  Антарма  продолжался  не   больше   мгновения,  а   обсуждение
случившегося растянулось на века.
     -  Значит,  -  заключил  Генрих, -  память  каждого  из нас  может быть
восстановлена?
     - Только память прежних жизней, - сказал Антарм, - и возможно, будущих.
Не последней. Ту мы отдали целиком и в результате оказались здесь.
     - В мире Божественного света, - сказал раввин Чухновский.
     - В  мире света, созданного Ормуздом, - заявил Ариман. - И я думаю, что
наша  способность  выжить  зависит  от  наших  возможностей создавать  новую
материю. Мир света расширяется, но он пуст. Только солнце, твердь и мы.
     - Да, - подтвердил Генрих Подольский. - Это - Вселенная без материи.





Глава пятая


     Вдохновенный-Ищущий-Невозможного,  понимал суть своего  мира, поскольку
понимал  все  обитавшие  в нем  идеи. Имя  он  взял  себе  сам,  потому  что
действительно искал невозможного. Невозможное  представлялось не  конкретной
идеей, не мысленной сутью, но пустой оболочкой, не заполненной ничем  и ни к
чему  не  стремившейся, недоступной  не только  для взаимного,  но даже  для
одностороннего понимания. Никто, даже  Гармоничный-Знающий-Материальное,  не
был в  состоянии  ни  осознать, ни  ощутить  то Невозможное,  которое  стало
однажды для Вдохновенного смыслом его существования в мире.
     Что  мог Гармоничный-Знающий-Материальное? В свое время  он, хотя и был
моложе Вдохновенного-Ищущего-Невозможного, все-таки  стал первым, кто понял,
что  в  мире присутствуют абсолютно чуждые  ему структуры  и сути. Структуры
внедуховные и,  следовательно, невозможные. Именно он в одной из бесконечных
дискуссий,  служивших  не просто для развлечения, но  прежде всего для актов
рождения          новых          разумных         сущностей,          заявил
Вдохновенному-Ищущему-Невозможного:
     "Невозможное  существует  в  мире  изначально, искать его смысла нет, и
твое жизненное кредо не стоит того, чтобы занимать им собственное имя".
     Вдохновенный-Ищущий-Невозможного,    конечно,    принялся    возражать,
используя всю мощь дедуктивной и интегральной логик, приносивших  ему обычно
победу в  общих  спорах, - следствием  этих  побед стали сотни  миллионов (а
может, и миллиарды - кто  их считал?) небольших, но красивых идей, способных
в  будущем разрастись в  мудрые  и основополагающие  духовные  принципы.  Но
возражения  натолкнулись на тот единственный барьер,  преодолеть который  не
мог     никто,     потому      что     нельзя     не     принять     истину.
Гармоничный-Знающий-Материальное  показал  Вдохновенному-Ищущему-Невозможное
эту  истину,  и  оба они,  придя к  согласию, довели  решение  до  всеобщего
сведения, превратили во взаимопонимание, и с тех  пор  знание о материальном
стало предметом общей дискуссии, а следовательно, стимулом для развития.
     Гармоничный-Знающий-Материальное  полагал, что предмет его исследования
существовал в мире  изначально  - Вдохновенный-Ищущий-Невозможное  признавал
его правоту, поскольку действительно: как могла  возникнуть идея чего бы  то
ни было, если бы это что-то не существовало в природе? Но, с другой стороны,
будь материя  изначальной составляющей мироздания, как  могли они, разумные,
для  кого не было тайной  ничто, способное  стать предметом обсуждения,  как
могли они  не  знать о  материи и  не  пытаться уже давно избавиться  от  ее
непредставимого присутствия?
     Если бы они поняли это раньше, если бы раньше приняли меры, может быть,
и нынешнего  ужаса не  возникло бы? Ведь  Ужасный-Предвещающий-Конец родился
именно в тот момент, когда духовные сущности осознали,  что их мир больше не
расширяется, и тем, кто появились совсем  недавно, неразвитым и способным на
любые интеллектуальные подвиги, просто нет места свои способности развивать.
     Ужасный-Предвещающий-Конец   родился,  когда  мироздание   пребывало  в
состоянии  стасиса  -  незначительном  временном  интервале  между  стадиями
расширения   и   сжатия,   -   и   потому   суть   его   проявилась   сразу.
Ужасный-Предвещающий-Конец  родился взрослым, ему не требовалось  времени ни
для  осознания себя, ни для  внутреннего развития,  ни даже для того,  чтобы
мелкими  мысленными   посылами   воспринять  себе   подобных  и  вступить  в
бесконечную, ни