били микроразряды,
приятные, впрочем, как приятно покалывание струй  воды, бьющих  по  усталому
телу. Ормузд  с интересом следил за моими движениями. В конце концов я сел и
подогнул под себя ноги.
     -  Почему ты заставлял меня  думать?  - спросил я. - Мне  не  думается,
когда бегу. В той жизни я однажды...
     Воспоминание всплыло так стремительно, что я не смог сдержать его.
     Это произошло, когда я учился на последнем курсе колледжа, мы с  Аленой
уже  встречались,  я  проходил практику  -  сначала в  прокуратуре, потом  в
следственном отделе МУРа и наконец у какого-то  частника, запомнившегося мне
только львиным рыком и присказкой: "Все, что найдешь, - мое". В тот вечер  я
ждал Алену у входа в кафе, и она, как обычно, опаздывала. Рядом три  балбеса
выясняли  отношения  с  четвертым  -  типичная  уличная  разборка,  никто не
вмешивался.
     Потом что-то неуловимо изменилось. Бросив косой взгляд, я понял причину
- к драке  присоединился пятый, и в  руке  у него  был кнут. Не любительский
шокатор, какими  пользуются  девицы,  отбиваясь  от  приставучих прохожих, а
профессиональная  модель НГШ-4, не каждый спецназ имел  ее на  вооружении  -
можно одним движением  положить все живое, что есть в радиусе десяти метров.
Меня  от этого типа  отделяло  метров  шесть-семь,  и петля уже  начала свое
круговое движение.
     Инстинкт  бросил  меня  в  сторону -  за  пределы  десятиметровой  зоны
поражения, -  а в  движении я соображал плохо, в движении за меня соображали
инстинкты,  не столько врожденные,  сколько  приобретенные  за годы  учебы в
колледже. Сознание  отключилось,  и  в себя  я  пришел  только тогда,  когда
остановился, чтобы перевести дух.
     Я-то  был в порядке,  но четверо лежали ничком, и по нелепым позам было
ясно, что  с ними все кончено.  Перед  входом  в  кафе толпился народ,  а из
должностных лиц с правом ношения оружия здесь был  -  кроме меня, конечно, -
только швейцар, который никогда не видел действия боевого шокатора и даже не
знал, скорее всего, о  том,  что нечто подобное существует в  природе. Будто
кролик  на  удава,  он  шел по  направлению к  убийце и поднимал свою пушку,
уверенный, что негодяй бросится наутек от одного ее вида.
     Я не должен был бежать, вот что я понял сразу,  как только остановился.
Нужно было стоять на месте - неподвижные  мишени для этого  типа как  бы  не
существовали, его возбуждала толпа, а драка доводила до состояния чуть ли не
религиозного экстаза. Оставаясь на месте, я спокойно расстрелял бы его, даже
не вынимая оружия из кармана.  Сейчас  об этом нечего было и думать - у меня
было учебное оружие с радиусом поражения до  семи-восьми  метров, годное для
работы по  захвату, но никак не при погонях или, как сейчас, для стрельбы на
поражение с расстояния метров двадцати.
     И что самое страшное -  из-за угла появилась  Алена. Она  опаздывала  и
торопилась.  Она  ничего  не видела  вокруг  и следующим  шагом должна  была
вступить в невидимый круг, куда уже упал головой вперед бедняга-швейцар, так
и не успевший пустить в ход пистолет.
     Никогда в жизни - ни до, ни после - я не испытывал такого ужаса. Ничего
сделать  было  нельзя.  Ничего.   Кроме  одного:  я  бросился   вперед,  как
легендарный  Матросов на  амбразуру, -  в  том не  было  никакого расчета, я
ничего  не  соображал,  это  тоже   был  инстинкт,   причем,  скорее  всего,
врожденный, потому что попыткам покончить жизнь самоубийством нас в колледже
не обучали.
     Возможно, я поставил  рекорд в  спринте - Алена  уверяла потом,  что  я
налетел  на  убийцу прежде,  чем  тот  успел  что-то  понять.  Глупости.  Он
прекрасно меня  видел и срезать мог  одним движением  плети -  одновременно,
кстати, убив и Алену,  поскольку она вошла в круг. Почему он  стоял, опустив
руки? Почему дожидался, когда я налечу на него и собью с ног? Почему и потом
не сделал попытки освободиться?
     На  эти  вопросы  доджно  было  ответить следствие,  от  которого  меня
отстранили,  поскольку  дело, как выяснилось,  попало  в компетенцию  МУРа -
убийца  оказался сыном  регионального  лидера, то  ли Красноярского,  то  ли
Краснодарского, я этого  так и не узнал.  Краем уха  слышал, что  приемлемое
решение найдено не было. Парень  был под "колесом"  -  это и я  понимал.  Но
именно   потому,  что  он   находился   в  состоянии  наркотического  бреда,
действовать он должен был  точно так же,  как  любой другой наркоман  на его
месте:  неспровоцированная агрессия,  неостановимая  моторика  -  в  чувство
такого  уже  не  приведешь, нужно стрелять  на поражение,  иного выхода нет.
Почему он ждал меня, опустив руки?
     Я  хотел  забыть об этом  инциденте, где по  моей глупости  Алена могла
погибнуть,  и  я забыл  его.  Почему он вспомнился сейчас, причем не  просто
вспомнился,   как  вспоминается  подернутое  туманом  происшествие  далекого
прошлого?  Я  увидел  эти  глаза, в которых не  было  и тени  мысли,  увидел
выходившую  из-за угла Алену,  и  даже  себя  увидел со стороны,  несущегося
огромными прыжками  и похожего  на пантеру, которую  уже  ничто не  способно
остановить...
     Мне показалось, что кто-то вскрикнул рядом со мной, или этот вопль тоже
был выбросом памяти?
     Я принялся заталкивать воспоминание  в  глубину подсознания, и мне  это
удалось -  удивительно, но  в тот момент  меня даже не поразило  то,  что  я
действительно совершал некие физические  движения:  схватил картинку и  смял
ее, но она оказалась слишком большой и не влезала в отверстие, открывшееся в
моей голове. Тогда я взялся обеими руками - одной  за  дверь кафе, другой за
фиолетовое небо, -  но это  не  помогло, и мне пришлось  ударить  кулаком по
бетону дороги, пробить его  насквозь до самого  центра  Земли,  и в эту дыру
воспоминание  провалилось  -  вполне  физически, с  грохотом  обрушивавшихся
перекрытий и воплями убитых маньяком прохожих...

x x x
     Я пришел в себя и обнаружил,  что стою на берегу реки  - лицом к  воде,
которая в розовом свете закатного солнца казалась похожей на вино. Река была
не  широкой -  метров десять -  и с извилистым руслом, на обеих  ее  берегах
стоял лес. Деревья выглядели странными, но в чем эта странность заключалась,
я сначала не понял, потому что испугался.
     Я  повертел головой в поисках Ормузда, но мальчишки не было - ни рядом,
ни где бы то ни было. Я не видел его, не слышал, не ощущал. Я был здесь один
и не имел ни малейшего представления о том, где именно находился.
     Солнце повисло на вершинах деревьев, будто проколотое острыми пиками. Я
опустился на землю -  это  была  обычная  почва, песок,  хотя  и  заряженный
чьей-то рассеянной  и потому не читаемой мыслью. Ощущалось только  тепло, но
не такое, какое исходит от земли после жаркого дня, а совсем другое, - тепло
мысли, и я даже себе не мог бы объяснить, в чем заключалось отличие.
     Листья на ветках деревьев жили своей жизнью, то складываясь в трубочки,
то   распрямляясь,  и  мне  вспомнились  байки  о  деревьях-людоедах,  якобы
произраставших в джунглях Южной Америки.
     - Ормузд! - завопил я, не имея сил подняться на ноги.
     - Ормузд! - отозвался лес.  Это не было эхом, это  был мой  собственный
вопль  со  всеми его  обертонами, возвращенный  мне и  комом втиснутый в мое
горло.  Я сглотнул этот  ком и застыл, поняв простую вещь: нельзя двигаться,
потому   что  от  движения  возникают  мысли,  которые  я  заранее  не  могу
представить, и думать нельзя тоже, потому что энергия мысли порождает в мире
нечто  вполне  материальное,  с  которым,  не  понимая  сути,  я  не   смогу
справиться.
     Ормузд остался  в поле  -  возможно, он прекрасно понял  причину  моего
исчезновения,  теперь  и  я ее понимал.  Но что с  того? Мог ли  он,  ощутив
инерцию   моего  воспоминания,  определить   направление  полученного   мной
физического импульса?  Да и  был  ли этот импульс  только  физическим? Проще
всего  использовать привычное  слово  "телепортация", лишив  его  вынужденно
фантастического  содержания.  Но что есть  слово? Слово  есть смысл,  и  для
обозначения того, что со  мной  произошло,  слово "телепортация" годилось не
больше, чем слово "волшебство", которое тоже не имело ни малейшего отношения
к реальности.
     Стараясь ни о чем не думать и  не делать резких движений, я уставился в
розовый глаз солнца.
     Господи, - подумал я, - почему ты дал мне память? И почему, дав память,
лишил инстинктов, необходимых  для  выживания в этом мире?  И  почему, лишив
инстинктов, оставил понимание цели? А оставив цель, почему лишил возможности
ее достичь?
     Все  эти  "почему" были нелепы, но я нанизывал их друг  на  друга,  как
когда-то  в  детстве  повторял мысленно всякие глупости,  чтобы не думать об
игрушечной машине,  которую мама  спрятала от меня в запертый  на  ключ ящик
письменного стола.
     Мне было страшно  и одиноко. Хотелось  кричать. Но я уже понимал, что и
криком - не только мыслью - могу вызвать изменения, которые пока не способен
предвидеть. Ну не знал я какого-нибудь закона природы, какого-нибудь правила
Остропаллера, согласно  которому  энергия  крика преобразуется в  тепло или,
наоборот, в холод, или еще во что-то, совершенно для меня непредставимое.
     Солнце сгинуло за деревьями, и в  момент заката полыхнуло ослепительной
синью  -  это стало мыслительной шелухой все накопленное за  день  в воздухе
тепло. Солнечная  энергия  перестала  поддерживать  баланс, и  тепло  выпало
мыслью  - я  не мог понять и представить себе не мог, какие мысли могли быть
порождены  простым,   казалось  бы,  электромагнитным  излучением   видимого
диапазона. Сидя на теплой земле у холодной реки (от нее  тянуло холодом, как
из  открытой  дверцы холодильника),  я  ожидал, что  с неба начнут  сыпаться
катышки-мысли, но воздух оставался чист и прозрачен.
     Ощутив присутствие  чьего-то  еще  теплого тела, я обернулся - метрах в
двух от меня лежал, запрокинув голову, Ормузд.
     Мальчик  был обнажен, правая  рука  вывернута  под  нелепым  углом, что
навело на мысль о переломе. Но эта частная мысль мгновенно  исчезла,  потому
что я понял: Ормузд мертв.
     Господи, подумал я.  Это  нелепо! Невозможно  стать мертвым в этом мире
мертвых. Ормузд спит, вот что. Но почему - с  открытыми и пустыми глазами, в
которых застыло отражение одинокой звезды?
     Не  делая резких  движений,  я встал над  мальчиком  и профессиональным
взглядом  осмотрел  тело. Ормузд был мертв  -  без всякого сомнения.  Что бы
здесь ни понимали под словом "смерть", это была она.
     Почему?
     Я  опустился  на  колени  и  дотронулся  до  лба  мальчика  -  судя  по
температуре тела, он умер не меньше трех часов назад.  Впрочем, что  значили
сейчас мои прошлые навыки, о которых  я и  помнить  не должен  был? Три часа
назад мы еще были в городе.
     Да?  А  может,  и  время я  оценивал  не  более правильно, чем быстроту
охлаждения трупа?
     Я перевернул легкое тело, положил на живот и...
     На  спине Ормузда, между лопатками,  светился в  темноте пурпурный след
ладони.


Глава шестая

     Почему-то только теперь я ощутил уверенность  в  себе. Передо мной было
тело убитого  человека, и мои инстинкты расследователя помогли мне  прийти в
себя практически мгновенно. Я знал, что нужно делать, и я это делал.
     Главным подозреваемым был, конечно, я сам - помня прежние прецеденты, я
в первую  очередь должен  был сделать такое предположение.  Протянув  правую
руку,  я  приложил ладонь  к  мягко  светившемуся следу  и с удовлетворением
убедился в том, что рука, убившая Ормузда, намного шире моей.
     Земля вокруг  тела  показалась  мне  чуть теплее,  чем  в  стороне - но
разница была столь невелика, что это могло оказаться и игрой воображения. Во
всяком случае, если  бы я вел  протокол осмотра, то свое  мнение  непременно
изложил бы,  но добавил, что степень  достоверности оценки  не выше  двух  с
половиной стандартных отклонений.
     Зачем   я   занимался   этими  изысканиями?  Инстинкт  сыщика?  Или   я
действительно  надеялся раскрыть это убийство? Если речь  шла  об убийстве и
вообще о смерти, в чем я не был уверен.
     Все,  что  мог  сделать   в  полевых  и  абсолютно   не  пригодных  для
расследования условиях, я сделал. В этом мире  не было компьютеров  и вообще
никакой техники,  более совершенной,  чем кастрюля,  стоящая на огне,  -  во
всяком случае, за дни, проведенные здесь, я ничего подобного не видел и ни о
чем  подобном не  слышал.  Можно было  достичь  не меньших результатов и без
всякой техники - я не знал как, а Ормузд знал.
     Шеф в таких случаях говорил обычно:
     - Фиксировал данные? Садись и думай.
     Я сел и начал думать.

x x x
     Я  всегда был материалистом. Не  потому, что  был убежден  в отсутствии
Бога - если в Него верило  столько людей (миллиарды!)  во  второй трети  ХХI
века, то, возможно,  Он и  существовал на самом деле. Для  меня это не имело
значения: будучи профессиональным сыщиком, я знал, что все, происходившее  в
мире, имело материальные причины и следствия, и все могло быть объяснено без
привлечения потусторонних сил.  Так было, пока  я не увидел черное  пятно на
лице погибшего Подольского. Впрочем,  даже в  последний момент моей  жизни у
меня и мысли не  возникло о  возможной нематериальности происходившего. Я не
пытался ничего объяснять -  у меня не было для  этого времени, - но, умирая,
понимал, что это конец, хотя и не знал - почему.
     Безмолвие, мрак, отсутствие.
     А  потом я всплыл в  этом мире, и для  всего, что здесь  происходило, я
по-прежнему   пытался   найти   материальное  объяснение.  Ормузд  утверждал
обратное, но я, слушая, не слышал.
     Что произошло с  сознанием Ормузда, когда перестало функционировать его
тело? Может, существует еще один мир,  куда перемещаются умершие в  этом?  И
третий,  и  четвертый...  Достаточно   вообразить  второй  и  нужно  принять
возможность существования миллионного и миллиардного. И каждый из этих миров
материален, обладает массой, энергией, движется из прошлого в будущее?  ГДЕ,
в таком случае, они существуют?
     Тихие  шаги,  как мне  показалось, разорвали ночной  мрак, будто тонкую
бумагу. Я поднял взгляд  и увидел мужчину - черный силуэт на  фоне звездного
неба,  мне  он  показался  гигантом  четырехметрового роста,  я  закричал  и
бросился  на тело  Ормузда,  прижался  к нему, будто  мертвый мальчишка  мог
защитить меня, живого.
     - Напрасно, - сказал тихий голос, мягкий, как пуховая подушка. Не голос
даже - скорее мысль о голосе.
     -  Напрасно,  -  повторил  он. -  Этим  вы  только  затрудняете  работу
следствия.
     Я заставил себя  открыть  глаза и  посмотреть на  стоявшего  надо  мной
мужчину. Почему-то  из  этого  неудобного  ракурса  он не  выглядел высоким.
Напротив, я сразу понял, что это коротышка,  росту  в нем было на самом деле
не больше  метра шестидесяти,  и только  с  перепугу  я мог  принять его  за
гиганта. Господи, да я бы справился с ним одной левой!
     -  Не  думаю, -  сказал пришелец,  прекрасно,  повидимому, понимая  мои
мысли, во всяком случае те, что  лежали на поверхности. - Вставайте, Ариман,
неприлично искать помощи у того, кого сами же и убили.
     - Я не убивал!  - крик вырвался  самопроизвольно, и я внутренне сжался:
сколько раз сам я слышал эти рвавшиеся из груди вопли преступников.
     - Вставайте, - настойчиво повторил мужчина. - Вы Ариман, верно? Возраст
- пятеро суток и семь часов. А это  - ваш Учитель Ормузд,  возраст три года,
семь  месяцев и одиннадцать дней, часы  и минуты  не  уточняю,  это не имеет
значения. Вы убили Учителя, отобрав у него жизненную энергию.
     - Не отбирал,  -  пробормотал я, почти  ничего  не поняв из слов  этого
человека,  который,  видимо,  имел  какое-то  отношение  к  городским  силам
правопорядка.
     - Ну как же, - сказал тот почти радостно, - а что означает это?
     Он  ткнул темным  пальцем  в  продолжавшее  светиться  пятно  на  спине
мальчишки.
     - Кто вы такой? - сказал я, вскакивая на ноги и отступая в темноту.
     - Антарм, следователь гильдии правосудия, - представился призрак.
     - Послушайте,  Антарм,  -  сказал  я.  -  Если  вы умеете извлекать  из
сознания мысли, то должны  знать, что  я  не  убивал Ормузда.  Я  вообще  не
понимаю, как здесь оказался. В последний раз я видел Учителя  живым недалеко
от города. Мы шли, скорее - бежали. Потом...
     - Я знаю, что было потом, -  прервал  меня Антарм. - Вы переместились в
лес Гринт, не подозревая  о том, что тело Ормузда последовует за вами.  Этот
просчет  простителен,  поскольку  вы  еще не  вполне  освоились  в мире.  Но
послушайте, Ариман, есть процессы необратимые. Например, смерть тела.
     - Да, - кивнул я.
     -  Вы  будете сотрудничать со следствием? - спросил Антарм, и фраза эта
показалась мне нелепо  смешной в его исполнении, так мог сказать Виктор, так
мог сказать я сам или  какая-нибудь  шавка из МУРа,  но услышать эту фразу в
мире,  где  не  было  ни МУРа,  ни частных детективов, показалось мне верхом
неправдоподобия.
     Антарм,  однако, ждал ответа, он  не понимал  моего замешательства,  из
чего  я сделал  вывод, что части моих мыслей он не воспринимал - какие-то из
них были ему доступны, а какие-то проходили мимо сознания.
     - Чего вы от меня хотите? - спросил я. - Я ничего не понимаю. За минуту
до вашего  появления я раздумывал  над  тем,  как разобраться в этом деле. В
конце концов, я ведь...
     Я вовремя прикусил язык. Я не знал, что могу говорить, а что нет, о чем
могу думать  без боязни, а что  не должен  допускать в сознание. Если  бы  я
сказал, что был в свое время частным детективом, как бы это повлияло на наши
отношения со следователем?
     - В конце концов, - продолжил мою оборванную мысль Антарм, - мы впервые
сталкиваемся со случаем убийства Учителя.
     - Я не...
     - Вы  не  убивали.  Эта мысль занимает большую  часть вашего  сознания,
которую мне дозволено  прочитать.  Эта мысль воспринимается вами как истина,
но является  ли она  истиной  в  общепринятом  понимании? Именно  это нам  и
предстоит  выяснить,  в случае, естественно,  если  вы намерены,  как  я уже
отметил, сотрудничать со следствием в моем лице.
     Господи,  какая витиеватая  фраза! Но из  нее следовало, что часть моих
мыслей Антарму читать то ли  было запрещено, то ли он не  мог это сделать по
какой-то естественной причине.
     -  Мы  должны  вернуться  в  город?  -  мрачно спросил  я,  разглядывая
следователя и вскользь думая о том, смогу ли, применив болевой прием, лишить
его хотя бы на минуту способности преследования? Вряд ли раздвоение сознания
удалось мне в  полной мере - кажется, Антарм уловил  если  не мою  мысль, то
намерение, потому  что отодвинулся на два шага и внимательно осмотрел меня с
головы до ног.
     - Нет, - сказал он удивленно. - Почему?
     - Что почему? - не понял я.
     -  Почему  мы  должны возвращаться  в  город?  -  проговорил  Антарм, и
по-моему, он при этом пытался дать мне понять о существовании какой-то идеи,
его  глаза  буквально  излучали  мысль,  но я  почему-то воспринимал  только
сказанные вслух слова, и следователь вынужден был пояснить. - Вы убийца.
     - Подозреваемый, - пробормотал я.
     - Подозреваемый? - повторил Антарм, нахмурился и, неожиданно просветлев
лицом,  заявил:  - А, понятно! Нет, подозрения тут ни при чем. Вы  убийца. И
именно поэтому  я останусь  с  вами,  ибо  согласно закону Хандрикса, обязан
обеспечить  безопасность как  вашу,  так  и  структурную,  не  говоря  уж  о
безопасности континуума.
     -  Закону  Хандрикса... - пробормотал я,  совершенно обескураженный.  -
Хандрикс - судья? Законодатель?
     -  Хандрикс?  -  удивился  Антарм.  -  Насколько мне  известно, он  был
физиком. Или химиком? Не помню. Да и вообще какая разница?
     - Вы  хотите сказать, что  закон  Хандрикса -  это закон  физики,  а не
статья уголовного кодекса?
     -  Уголовного.