ольствие от  того, что видел, как  пуля, выпущенная  им,  а  не  кем-то,
впивается осой  в тело человека, и как человек перегибается и будто ломается
в  поясе.  Метальников  вспоминал   сейчас,  как  со   своей  группой   брал
наркокурьеров  из Акмалы. Курьеры везли в Москву  партию  биконала Цинкера -
наркотик бинарного  действия,  каждый  из  компонентов совершенно безвреден,
нужно  принимать  две дозы, оба компонента сразу, происходит соединение, и -
взрыв, пламя, иной мир, счастье...
     Курьеров  было трое, мальчишки лет по семнадцати, Метальников навалился
на них группой -  двадцать  два  спецназовца при полном вооружении. Что  это
было, если не садистское желание показать силу? Да и стрелять было ни к чему
- закон разрешал применить  оружие, если курьер оказывал  сопротивление,  но
сейчас этого не было, мальчишки не ожидали, что их отстреляют, как кроликов.
Они  и не  пикнули.  Пуля  вошла в тело,  и  кровь  разлилась, как  вода  из
треснувшего стакана, и Метальников ощутил чуть ли не экстаз, и  выпустил еще
две пули, хотя мог ограничиться шокатором.
     И этот человек  спал с  Аленой, этот  человек был ей  дорог! Если  есть
вообще на  свете -  том или  этом - душевная слепота,  то  это прежде  всего
слепота любящего человека.
     На  какое-то мгновение я даже обрадовался тому,  что Алены нет здесь, и
память  Метальникова для  нее закрыта. Воспоминание  майора сгустилось серым
облаком, соприкоснулось с моей все еще сиявшей рукой и слилось с ней.
     Следующим  оказался Виктор, и то, что  я  увидел, тоже не доставило мне
удовольствия.  Хрусталев вспомнил,  как отвечал следователю МУРа на дознании
по  делу   о  гибели  Аркадия  Винокура,  сотрудника  частного  детективного
агентства "Феникс".
     -  Винокур  - убийца,  - четко  говорил Виктор,  следя, чтобы запись на
листе  автопротокола  соответствовала  сказанному. -  Он  убил доктора  наук
Генриха  Натановича Подольского и фактически принудил  меня поручить  именно
ему расследование этого  дела.  Предполагая,  что  находится вне подозрений,
Винокур убил свою жену Елену, заподозрив ее в измене, а затем, применив  тот
же   способ,   расправился  с  ее   любовником,   майором  внутренних  войск
Метальниковым.  Способ,  использованный  Винокуром для убийства  этих людей,
изучается. Когда я обвинил Винокура на основании собранных мной убедительных
улик, он предпочел покончить с собой...
     Может быть, Виктор  и должен был говорить именно так? В конце концов, я
был мертв, а ему престояло жить, и то, что он продолжал  расследование после
передачи   МУРу  всех  обстоятельств  дела,   должно   было  реабилитировать
Хрусталева  в моих глазах. И разве не сделал он  в конце концов  правильного
вывода?  И разве наша встреча на подмосковном холме и сама смерть Виктора не
была убедительным доказательством чистоты его намерений по отношению ко мне?
Но все равно  я не мог простить ему обвинения, при том даже, что  Виктор был
прав: да, я убил этих людей.
     Все было так, и все было совершенно иначе. Неужели Виктор в первые часы
после моей смерти  был настолько слеп,  что не видел  правды  если не такой,
какая она была на самом  деле, то  хотя бы не  такой,  какой она никогда  не
была?
     И еще Виктор вспомнил. Через год после того, как я поступил на работу в
"Феникс"  Хрусталев  поручил  мне  внешнее  наблюдение  за   неким  Михаилом
Щепетовым,  подозреваемым в том,  что он  убил жену  и  тещу и  расчленил их
трупы, спрятав их  в канализационном колодце  на перекрестке улиц Волошина и
Кайменова. К  нам обратилась сестра убитой, женщина состоятельная, и  Виктор
(это я помнил и сам) слупил с нее не только сумму обычного гонорара, но и не
положенные для данной категории дел проценты.
     Виктор  еще не очень верил в мои профессиональные способности и  потому
перестраховался - в первый же вечер он последовал  за мной и наблюдал, как я
бездарно позволил  объекту наблюдения не только уйти от опеки, но и изменить
распределение   ролей:   потеряв   подозреваемого,   я  доложил   начальнику
(говорившему  со мной по  мобильнику,  находясь  от меня шагах  в  десяти) и
отправился домой, не подозревая о том,  что тащу на хвосте того самого типа,
которого должен был опекать.
     Я не знал этого, Виктор  никогда мне  об этом эпизоде не рассказывал. А
то,  что произошло в  тот же  вечер несколько  минут  спустя,  меня поразило
настолько, что я едва не отдернул руку, когда воспоминание Виктора впилось в
мою ладонь, передавая свою нерастраченную энергию.
     Я взял  такси (это  я тоже помнил,  но  видел  теперь глазами Виктора),
потому что свою  машину оставил на стоянке,  и  поехал домой, не  заметив ни
Щепетова, ни Хрусталева,  наблюдавшего  за  нашими  перемещениями  из  своей
машины.  В  квартале  от  дома  я  такси  отпустил  и  пошел  дальше пешком,
расслабившись и не думая об опасности. Именно  тогда Щепетов и решил со мной
расправиться. Виктор  шел  за ним в трех шагах и успел подкосить  его, когда
тот вытащил нож. Негодяй свалился,  как подкошенный, не успев  вскрикнуть, я
вошел в подъезд, не подозревая о том, что произошло, а Виктор, выждав минуту
и убедившись, что Щепетов  находится в долгой отключке, вызвал машину из КПЗ
Юрьевского района  и  отправил  задержанного  отдыхать  до утра  в  тюремной
камере.
     Воспоминание  прервалось, но дальнейшее  я помнил и сам: утром я пришел
на  работу,  чтобы  выслушать  распоряжения  Хрусталева,  и  узнал, что дело
Щепетова  закрыто,  "а  ты, Аркадий, займешься этим наркоманом  Беспаловым".
Никогда впоследствии Виктор ни словом не упоминал о том, что в ту  ночь спас
мне жизнь...
     Шар,   еще   секунду  назад  неотвратимо  приближайшийся,  остановился,
натолкнувшись на мою ладонь, и давление, которое я ощутил, едва не разорвало
мне  мышцы.  Шар  сплющило,  он  растекся по  невидимой  поверхности плоской
кляксой,  я   успел  различить   сначала  след   собственной  ладони,  потом
расплывавшиеся капли чужих воспоминаний - и все кончилось.
     Шар исчез.  Ормузд с  Антармом будто материализовались  передо мной  из
пустоты  -  собственно,  почему  "будто",  оба действительно  изменили  свои
оболочки с духовной на материальную и сказали одновременно:
     - Если ты думаешь, что победил, то ошибаешься.
     - Знаю, - пробормотал я.
     Я действительно знал это, потому что видел  направленный на меня взгляд
Фая  - с одной  стороны,  и  Минозиса -  с другой.  Мне  даже почудилось  на
мгновение, что если я сделаю шаг, то взгляды Ученых столкнутся, и произойдет
страшный взрыв, потому что энергии - духовной, конечно,  но  разве это имело
значение?  - было достаточно, чтобы  испепелить небольших  размеров город. А
может, и больших? А может, и всю Земли могли бы испепелить эти  два взгляда,
если бы смогли столкнуться друг с другом?
     Неужели ненависть могла быть такой всепоглощающей?
     Нет, - подумал я, - это не так. Ученые вовсе  не ненавидели меня. Более
того,  оба  меня по-своему  любили  -  ведь  я  был  феноменом,  который  не
уничтожать было нужно,  а исследовать во славу науки. Я был носителем закона
природы, неизвестного в  этом  мире.  И сейчас - уже не  только  я.  Виктор,
Метальников, Абрам Подольский, Раскина, Чухновский...
     И еще Антарм с Ормуздом.
     Взгляд  Минозиса коснулся сетчатки моих глаз,  и я увидел Ученого  - он
сидел в своем кресле, но не  там, где мы увиделись  впервые; кресло висело в
пустоте  между  планетами, закукленное  в прозрачной капсуле  из собственных
идей Минозиса, которые я  мог бы даже прочитать, если бы у меня осталось для
этого время.
     - Ариман, - произнес Ученый, - вы сами не знаете, что творите. Вам ведь
ясно, что вы - зло.
     -  Зло? - переспросил я. - Ну и что? Разве добро и зло  не определяются
законами природы? И  разве законы природы не  симметричны? И разве  вам дано
определять, что добро и  что зло для этого  мира?  Какой заряд у электрона -
отрицательный или  положительный?  Все  зависит  от точки отсчета,  верно? В
мире,   который   я   помню,   понятие   добра   определяется   людьми,   их
взаимоотношениями и только ими. Природа  в моем мире нейтральна по отношению
к добру и злу. Природа не может быть доброй или злой. А здесь...
     - Человеку не  дано устанавливать, что  есть добро и  что  есть зло,  -
сказал Минозис. - Добро - все, что подчиняется законам  природы. Зло -  все,
что отвергает их.
     - Значит, до моего появления этот мир вообще не знал  зла? -  пораженно
спросил я.
     - Именно так, - согласился Ученый.
     - И не было в природе противоречий? - не унимался я.
     -  Без   противоречий  нет   развития,  -  заявил  Минозис.  -  Но  это
противоречия между  разными  сторонами  добра,  проявлениями разных  законов
природы.
     - Если не существовало зла, - мне  показалось, что я поймал Минозиса на
противоречии  - том  самом,  без которого нет  развития,  -  то  откуда  вам
известно это понятие?
     -  А   разве  понятие  о   явлении  обязательно  должно  сопровождаться
существованием самого явления? - удивился Ученый.
     - Ну как же... - растерялся я. - Если в мире никогда не было, допустим,
зеленого крокодила, откуда вам знать о том, что это такое?
     - Я  не  знал,  что такое  зеленый крокодил, - сказал Минозис, - но  вы
сказали, и теперь это понятие мне известно..
     - Откуда вы можете...
     -  Энергия  познания, Ариман!  Бесконечное  знание  существует  в  мире
объективно,  как  существуют  и  законы  природы, способные  - независимо от
нашего желания - перевести энергию  познания  из потенциального состояния  в
форму, доступную пониманию.
     - Допустим,  -  прервал  я.  -  Но  тогда  и энергия моих  воспоминаний
естественна! Если я помню мой мир...
     - Эта энергия разрушает Вселенную! - вскричал Ученый.
     Луч  его  взгляда угас,  Минозис больше  не хотел говорить  со мной.  Я
протянул свою все еще жаркую ладонь, и Ученый вскрикнул, и вскрикнули Ормузд
с Антармом,  и  закричали остальные  мои воины, стоявшие  за моей спиной  со
своим грузом воспоминаний. И еще  один крик раздался в моем сознании - крик,
ради которого я мог бы отдать все, в том числе и собственную память.
     Даэна!
     Я обернулся, и это было ошибкой. Взгляд Минозиса стал стальным канатом,
упавшим   на   мои  плечи  подобно  лассо,  брошенному   искусным   ковбоем.
Пошевелиться я не мог. Более того, мысли мои тоже застыли. Если нет движения
мысли, невозможно вспомнить. Если нет воспоминаний, энергия их не изливается
в мир. И тогда...
     Ученые победили. Это  была  моя последняя  мысль,  медленная  и четкая,
перед тем, как все перед моими глазами застыло окончательно.


Глава шестнадцатая

     В неподвижности мысли сначала родились образы. Они были статичны и друг
с другом никак не связаны. Я и запомнить их не мог, потому что ведь и память
без мысли, без осознания мертва, как статуя.
     В  какой-то момент  два образа сложились  вместе, и  это  означало, что
движение   все-таки   существует,  хотя  бы   в  форме   простой  физической
интерференции. А потом я наконец понял, что живу.
     Я  ощущал  себя статуей Командора, явившейся на  свидание к  Дон Жуану.
Статуей,  способной  лишь  гулко  переставлять  ноги и  извлекать из гортани
глухие, ничего не выражавшие звуки.
     Леса  не было.  И  травы на  холме.  И  реки.  Почему-то  в эти  первые
мгновения я мог четко фиксировать лишь то, чего не было перед моим взглядом.
То, что перед ним все-таки было, я начал видеть чуть спустя.
     Поле Иалу. Место, где я появился на свет. Дверь в мир.
     Я   стоял   на   сухом   островке   среди   болота.   Странная    мысль
материализовалась,  потной  каплей  скатилась  со лба и потекла  по груди: я
пришел в мир заново? Зачем? Чтобы повторить свой путь и еще раз принять свое
поражение?
     Мне стало страшно, и,  должно быть, этот страх окончательно стер пелену
с моего сознания.
     Я был здесь не один. На островках, отделенных от меня булькавшей жижей,
стояли мои солдаты. Метальников усмехался,  глядя  как я пытаюсь счистить  с
босых пяток налипшую грязь. Раскина  стояла, прикрывая свою небольшую грудь,
и смотрела на меня тем  же недружелюбным взглядом, какой у нее  был, когда я
пытался   войти  в   лабораторию   Подольского.  Старый   Абрам   Подольский
рассматривал  меня исподлобья и думал  о чем-то своем,  а Виктор на соседнем
островке  был готов к  прыжку - он  знал, что ничего еще  не кончено, а если
говорить о нем лично, то все для него только начиналось  в этом мире.  Как и
для Чухновского, которого собственная нагота смущала настолько, что он готов
был врасти  в  землю,  стать  частью пейзажа, неодушевленным  предметом  без
мыслей и памяти.
     Антарм и Ормузд тоже были  здесь - пожалуй, только они и были спокойны,
потому что понимали происходившее.
     - Ну что? - спросил я, обращаясь к мальчишке. - Все сначала? И какой же
закон природы закинул нас на это поле? Боде-Тициус или Бойль-Мариотт?
     -  Ты  сыплешь именами  из  прежнего мира, верно? -  сказал  Ормузд,  к
чему-то прислушиваясь.
     Со стороны Калгана доносились глухие звуки - это  разговаривали друг  с
другом  жители  на  базарной площади.  Интерференция  звуковых  и  мысленных
энергий создавала  странный  эффект -  будто  большие барабаны  возвещали  о
начале то ли циркового представления, то ли большого сражения.
     Я не  хотел начинать все заново. Прежде я  знал, что мне  нужно  в этом
мире. Сейчас этой цели не  существовало.  Даэна не  ждала  меня,  и все было
бессмысленно.
     На  краю поля  Иалу, по всему  его  немалому периметру появились темные
фигуры, не то чтобы  прозрачные,  но какие-то смутные,  будто  энергии мысли
было  в  них больше,  чем  вещественного содержания. Это были Ученые,  среди
которых я узнал Фая  и Минозиса. Фай все еще казался  мне похожим на Генриха
Подольского,  хотя теперь, глядя  не  столько  на внешность этого  человека,
сколько  в  его  суть,  я  понимал,  что   сходство  на  самом  деле  весьма
относительное.
     - Ариман,  -  сказал  Минозис, я  знал, что говорил именно он,  но  мне
казалось,  что  все  Ученые произносят слова  в  унисон,  создавая  странное
впечатление хора а-капелла. - Этим людям тоже придется покинуть мир.
     - Я не вижу здесь... - пробормотал я.
     - И не увидите, - резко сказал Минозис, понимая, кого я имел в виду.
     Он  ошибся. Они все ошиблись. Даэна шла ко мне со стороны далекого леса
-  не  шла,  бежала,  даже  не  бежала,  а летела  низко  над землей,  будто
волшебница из детской сказки, вся в золотом ореоле - то ли это был спутанный
ворох мыслей, то ли развевались на ветру ее замечательные волосы.
     А  следом  за  ней  медленно выступал,  полный  собственного  значения,
человек, суть  которого  я  знал.  Генрих  Натанович  Подольский собственной
персоной.
     Подольский говорил  со  мной, направив  в мою  сторону тоненький  лучик
мысли, неразличимый, если смотреть со стороны.
     -  Я не мог прийти раньше, - думал Подольский, - извините. Я не  помнил
себя. Я жил. Моя память вернулась, когда вы  потерпели поражение, когда ваша
память  застыла. Закон сохранения  движения  - остановив ваши  воспоминания,
Минозис, не подозревая о том, сдвинул с места мои.
     -  Даэна,  -  прошептал  я.  Слова  Подольского  многое  объясняли,  но
проходили сейчас мимо моего сознания.
     - Аркадий! Господи, Аркаша! Помоги мне, я не успеваю! - я узнал бы этот
голос среди миллиона других,  я знал этот  голос еще когда  был  мальчишкой,
потом  слышал  каждый день и  иногда был  уверен, что  ненавижу  его. Алена.
Даэна?
     Тремя большими прыжками  -  на самом деле это не  прыжки даже  были,  а
будто взмахи крыльев - Даэна перемахнула через болотную  топь  и, оказавшись
на одном со мной островке, бросилась мне на грудь. Я прижал к себе свою жену
и простил ей  все,  включая собственную неблагодарность.  Глаза Алены.  Губы
Алены. Голос Алены.  И самое главное, что было сейчас важнее всего, - память
Алены.
     - Ты... -  бормотал я, - ты ждала меня на холме... с самого начала... с
того момента, как я убил тебя...
     - Да, да, да.
     - Я люблю тебя. Я всегда тебя любил, даже когда ненавидел.
     - Да. Да. Да...
     - Даже когда ты... с ним...
     Я хотел обернуться в сторону Метальникова, но Алена не позволила мне, и
я простил ее еще раз.
     -  Зачем  ты  назвала себя  Даэной?  - с упреком  спросил я. - Могла бы
сказать...
     -  Я  должна  была встретить тебя здесь. Я  -  та,  кто встречает. Я не
помнила, но понимала, что люблю тебя больше всего, больше жизни...
     - И отдала мне эту любовь, - пробормотал я. - Теперь ты не любишь меня?
     - Люблю! - сказала Алена. - Ты можешь это понять?
     Я мог.  Даэна разлюбила меня, отдав  энергию своего чувства, но у Алены
остались воспоминания,  энергия которых исчезнуть не могла. Значит, не могла
исчезнуть и ее любовь.
     - Ариман! - это был голос Ормузда.
     Ситуация на  поле Иалу изменилась.  Между нами  и  Учеными  появился  и
вырастал барьер, будто персидский ковер, сотканный из  мыслей,  которые я не
мог прочесть.
     Ученые знали что делали.  Они  собрали на поле Иалу нас  всех  и теперь
методично   наращивали  давление,  замуровывая   и  носителей   инфекции,  и
зараженных странной болезнью памяти в саркофаге, из  которого не было выхода
и где нам предстояло существовать... сколько? Неужели вечность?
     - Нам не пробиться? - спросил я Ормузда и Антарма, хотя и сам прекрасно
знал ответ.
     - Нет, - буркнул мальчишка. - Энергия ваших  воспоминаний  уже частично
израсходована. Оставшейся энергии слишком мало.
     Барьер увеличивался,  края его  в вышине начали срастаться  -  возникал
купол.
     - Аркадий Валериевич,  -  это  был  голос Генриха Подольского, -  Наших
собственных воспоминаний действительно недостаточно. Без генетической памяти
не обойтись.
     - О чем вы? - пробормотал я.
     -  Ормузд! -  резко  сказал Подольский. -  Почему вы не объяснили этому
человеку? Вы ведь Учитель, вы обязаны...
     - По-вашему, я мог? Не помня того, кем был?
     - Сначала не могли, верно, - нетерпеливо сказал Подольский, - но потом,
когда Винокур коснулся вас ладонью...
     - Я должен был сам понять себя, - твердо сказал Ормузд.
     - Абрам, -  Подольский обернулся к своему предку, возникшему из-за  его
спины, - вы-то можете объяснить?
     Абрам Подольский кивнул головой и сказал:
     - Ведь не сами вы, Аркадий, убили меня. Это сделала ваша память.
     - Моя память? - переспросил я, не понимая.
     - Да, ваша генетическая память.  Не на машине  же времени, черт побери,
вы  оказались в  девятнадцатом веке! - вмешался Генрих Подольский.  - Вы  не
знаете,  что вашим  предком был бедняга  Шмуль,  покончивший  с  собой из-за
козней Абрама? Да  вы  вообще копались  ли в своей генетической памяти после
того, как взошли с поля Иалу? Чем  вы тут занимались, Аркадий?  Любовь  свою
искали? Вы  и того не понимали тоже, что любовь  ваша, и  суть ваша  - все в
вашей памяти, и нигде больше? А меня кто убил? Вы что, и того не поняли, что
это  тоже  сделала  ваша  память?  Все!  -  неожиданно  прервал  собственную
страстную речь  Подольский. - Время кончилось,  Аркадий  Валериевич. Давайте
действовать. Командуйте.
     -  Командовать?  -  растерянно  произнес  я,  и  в  этот момент  купол,
возведенный Учеными, замкнулся с тихим всхлипом, отделив нас от мира. Должно
быть,  мне  только этого  звука недоставало, чтобы понять наконец, что хотел
сказать  -  и  сказал, он  ведь  не говорил обиняками!  -  Генрих  Натанович
Подольский, бывший  специалист по наследственной памяти и инкарнациям. Не то
чтобы пелена  упала  с моих глаз  - точное, кстати говоря, выражение, хотя и
излишне литературное, - но я действительно был здесь единственным, кто видел
цель, знал смысл и понимал задачу.
     - Прорвемся! - сказал я.
     - Алена,  родная,  - сказал я,  - ты должна  вспомнить все, что было