зор  комнаты показал  это
однозначно,  да и в протоколах дознания было  написано  то же самое. Правда,
какие  тогда были дознаватели... Не чета  нынешним, конечно,  но,  однако, и
думать о следователях позапрошлого века слишком плохо тоже не стоило. В  это
время на Бейкер стрит  уже  принимал клиентов  Шерлок  Холмс, а после Арсена
Люпена прошло больше половины столетия. Конечно, это  литературные герои, но
наверняка не высосанные из пальца.
     Окна закрыты, а Яков стоял в  дверях. И еще пятно, исчезнувшее, будто и
не было.  Кто-то, недавно  умерший, кого Абрам  обманул  и  довел до  петли,
пришел с того света, чтобы отомстить. Понятно, почему исчез  визитер-убийца.
Проводить  следующий опыт  в  том  же режиме  не  имеет  смысла.  По  теории
вероятности  практически нет шансов попасть  в  нужный  отрезок времени -  в
интервал  двух или, максимум,  трех суток.  Копаться в  чужой инкарнационной
памяти экспериментатор не  может, он  живет так, как жил индуктор, он думает
его  мыслями,  а не  своими, и  если Яков  в  считывающем  режиме  не станет
возвращаться мысленно к тому  утру, то и Генрих Натанович не узнает  ничего.
Нужно попасть точно  в двух-трехдневный интервал, когда Яков сидел в кутузке
и когда  его  допрашивал  следователь,  и когда  он интенсивно  размышлял...
Вероятность не более десятой доли процента, а если учесть зону избегания, то
еще на порядок меньше. Безнадежная затея.
     Значит,  нужно  исходить  из  того, что  информация  собрана полностью.
Генрих  Натанович считал  себя обделенным талантами Шерлока Холмса.  Оценить
увиденное - куда  ни  шло,  но метод дедукции... Нет, для этого  нужны  иные
мозги.
     Снаружи кто-то  начал набирать код -  иконка дверного  замка  на экране
вспыхивала в ритм с каждой  правильно обозначенной цифрой. Наверняка Наташа.
Значит, все.
     -  Здравствуй, -  сказала  Наташа,  входя  в  лабораторию  и  собираясь
чмокнуть Генриха Натановича в щеку.
     Он  отстранился -  сейчас  любое прикоснование  причиняло  боль,  лучше
потом, минут через пятнадцать.
     Раскина  правильно  поняла  движение  Генриха  Натановича,  сказала  со
вздохом:
     - А если бы с тобой случился инсульт? Ты думаешь, это игрушки?
     - Нет, -  сказал Подольский. - Не игрушки.  Я получил новую информацию,
посмотри, там есть данные по твоему минус первому "я".
     - Сейчас, -  сказала Раскина,  усаживаясь  за  пульт  в  двух шагах  от
Генриха Натановича. - У меня  все болит после  вчерашнего, - сообщила она  с
удовольствием, - по мне будто трактор проехал.
     Генриха Натановича всегда  - с той  первой  ночи - поражала способность
Наташи  открыто обсуждать интимные детали. Сам он этого не выносил, все, что
происходило между ним и женщиной,  любой,  пусть даже самой  подзаборной, из
конторы "Всегда  к услугам", составляло тайну, точнее - таинство, тем и было
ценно  для  жизненного опыта,  личного,  а  не  общественного... Наташа была
другой, будто они поменялись ролями:  он в  этом  партнерстве играл  женскую
партию, а она - мужскую. Играла и бравировала этим.
     -  Тебе было хорошо? - спросил он,  сделав  над  собой усилие. Он знал:
Наташа хотела услышать именно этот вопрос.
     - О-о! - застонала она, полузакрыв глаза. Интересно, -  подумал  Генрих
Натанович, - что она вспоминает: слова или ощущения?
     - Я  заказала столик в "Антарктике",  - сообщила Наташа. - Поужинаем, а
потом - ко мне. В семь.
     -  В  восемь,  - поправил  Подольский.  -  В  шесть  я буду в синагоге,
освобожусь в начале восьмого, не раньше. А оттуда пока долетишь...
     Наташа  не  услышала,  она  уже  погрузилась  в   океан  математических
ассоциаций, которые были Генриху Натановичу не то чтобы непонятны, но просто
не интересны.  За математикой  Наташа не различала истины - Генрих Натанович
был уверен в этом.
     Нужно освободиться пораньше, Наташа нетерпелива, она, конечно, явится в
ресторан ровно в восемь, и  каждая минута опоздания обернется потом для него
добавочным  часом нежных, но утомительных  приключений  в постели. Однако  и
раввина Чухновского  не заставишь быстрее делать  то, что  он делает. Пинхас
Рувимович  не любит суеты,  у него все основательно, и это  большое счастье,
что  он уже почти готов согласиться... Почти. В  последний  момент он  может
сказать: "Нет, это исключено". И ничего не поделаешь.
     Если  разобраться,  все   это  бред.  Точнее,  бред  с   точки   зрения
ортодоксальной науки. Чухновский  - служитель Бога. Он считает, что, помогая
Подольскому, выполняет Его волю.  А  Генрих Натанович в Бога не верил, и  не
потому,  что  его  так  воспитали,  родители  были  людьми  по  крайней мере
сомневающимися, нет, он не верил  потому, что  знал слишком много о том, как
формируется в  подсознании иррациональная теологическая абстракция. Человек,
научившийся входить в чужие инкарнационные пространства,  не может  верить в
высшие силы.
     - Знаешь, Гена,  -  сказала  Наташа, и  Генрих Натанович  вздрогнул.  -
Сегодня ты не  зря покопался во мне.  Я имею в виду, - добавила она с легким
смешком, - не физическую сторону дела...
     - Да, - прервал Подольский, - сегодня было нормально.
     Он подошел  к  Наташе,  она  подняла  голову, и  Подольскому  ничего не
оставалось, как наклониться и поцеловать ее в губы. Губы были сладкими, и он
слизнул помаду, ей это нравилось, она втянула его язык, так они  играли друг
с другом, Генриху  Натановичу было неудобно стоять,  он боялся, что потеряет
равновесие и вместе с Наташей окажется на полу.
     Он  отклеил свои губы от наташиных, будто липкую ленту содрал, и сказал
строго:
     - Всему свое время.
     - Не нужно тебе ходить к этому раввину,  - сказала Наташа. - Информации
никакой, а времени ты на него тратишь много. Я закончу расчет, и мы выясним,
что могло убить твоего Абрама.
     -  Мы  договорились,  -   коротко  сказал  Генрих  Натанович.  Наташина
математика не могла ничего изменить в его решении, даже если она обнаружит в
записи физические  изменения, связанные  с появлением на теле Абрама жаркого
следа ладони.
     - Я постараюсь прийти пораньше, - сказал он, направляясь к двери.
     - Буду ждать до половины  девятого, а потом приглашу дежурного парня, -
предупредила Наташа. - Не буду сидеть одна, как дура, весь вечер.
     Генрих Натанович не стал слушать.


Глава пятнадцатая

     -  Я  вам сразу пытался сказать именно это, а вы не слушали, - произнес
голос Чухновского, и  Аркадий  открыл глаза, будто  раздвинул шторы на окне:
брызнуло солнце, заливая светом  пыльную комнату.  На  самом деле  это  было
потолочное освещение, розовое и совсем не похожее на солнечный свет.
     - Что?  -  спросил Аркадий. Он не очень  понимал, где находится, и  еще
меньше - кем он явился в эту комнату: Яковом Гохбергом, жившим  почти двести
лет назад, Генрихом Подольским, умершим вчера, или самим собой.
     -  Я,  - повторил раввин, - сказал вам сразу, что речь идет  о силах, с
которыми частным детективам бессмысленно иметь дело.
     Аркадий приподнял голову и увидел всех: Виктор сидел в изножье постели,
Чухновский в  привычной своей позе  -  чуть наклонясь  вперед  и с раскрытой
книгой в  руках - стоял у книжной полки, а Лев Подольский  сидел за столом и
на Аркадия не смотрел.
     - Что,  -  спросил  раввина  Аркадий,  -  что  вы сделали  для  Генриха
Натановича Подольского? О чем он вас просил?
     -  Обращение  к  небесным  силам о  наказании  отступника,  -  объяснил
Чухновский. - Пульса  денура. Я не мог провести обряд по  всем правилам, для
этого  нужен  миньян,  а  где  бы  я нашел  еще девять  евреев, если  Генрих
Натанович  не хотел  огласки? Пришлось ограничиться другой  молитвой.  Я  не
думал, что она окажется столь же эффективной...
     - Кто был отступником? -  спросил Аркадий.  Не  то,  чтобы он  не  знал
ответа, но всегда  убеждает не  собственный вывод,  а прямое  признание, для
сыщика  факт немаловажный. Защитник  может в  судебном заседании твердить  о
презумпции невиновности, но сыщику  важно услышать от  задержанного:  "Да, я
это сделал", чем бы потом ни обернулось расследование.
     - Кто, кто... -  пробормотал раввин. - Никто, как я  теперь понимаю!  -
неожиданно  озлился он.  - Но  еще вчера я  думал... Впрочем,  давайте-ка я,
наконец, объясню вам все в деталях.
     - Могли бы и раньше, - вздохнул Аркадий.
     - Нет, - возразил  Чухновский.  - Если бы я вчера  начал говорить вам о
смысле обряда  пульса денура и  о том,  как на  самом  деле  понимаю  гибель
Подольского, кем бы вы меня сочли, уважаемый?
     -  Он  бы  вас  записал  в   свидетели,  пытающиеся  помешать  процессу
расследования, - вместо Аркадия ответил Виктор.
     -  М...  ну,  вам  виднее. Так о чем  я?  Подольский  впервые пришел  в
синагогу год назад...
     - Можете опустить  ваши первые  беседы, -  сказал  Виктор.  -  Это  уже
записано, давайте сразу со второй половины.
     - Со  второй... -  с  сомнением  сказал раввин. - Ну  хорошо, хотя... -
Чухновский принял,  видимо, для  себя  какое-то решение, и  речь его потекла
плавно, даже  монотонно, будто  рассказ  свой он записал много дней  назад и
сейчас зачитывал вслух.
     - Не нужно было быть большим психологом, чтобы понять: Генрих Натанович
приходил в  синагогу  не  потому, что  хотел  возвратиться к  религии. И  не
потому, что  хотел побыть в компании евреев. Полгода мы рассуждали о Торе, о
противоречиях, которые якобы содержатся в  Книге,  сначала  я разъяснял  ему
суть, потом он разъяснял суть мне... Как понимал, конечно. Беседовали мы и о
жизни. Я понял его: это был человек,  беспросветно одинокий. Не в физическом
смысле, если вы понимаете, что я хочу сказать. Он остался бы одиноким даже в
том случае,  если бы был женат  и  окружен  сонмом детишек.  Разговаривая со
мной, даже споря, даже выходя из себя, даже на крике, он оставался в глубине
души холоден, одинок  и расчетлив, это  было в его  глазах. О смерти  своего
предка он рассказал  мне как бы походя, но его поза, напряжение,  неожиданно
возникшее в голосе, взгляд показали мне, что он к этому рассказу подбирался,
как подбирается следователь к  вопросу, который  должен решить  исход  дела.
Между нами установились достаточно доверительные отношения, но в тот вечер я
торопился на молитву, и Генрих Натанович знал, что я тороплюсь. Возможно, он
специально  выбрал именно этот момент, чтобы рассказать свою историю. Как бы
то ни было, я спросил:
     "Почему вас волнует это старое преступление?"
     "Загадка, -  ответил он. - Эта загадка кажется  мне интереснее, чем все
закрученные детективные истории..."
     "Вы любите детективы?"  - удивился  я, поскольку предыдущие наши беседы
заставляли скорее предположить обратное.
     "Нет", - сказал он и, помолчав, добавил: "Здесь другая загадка".
     На  следующий  вечер  Генрих  Натанович пришел  раньше обычного,  и  мы
беседовали о  сотворении мира. Его интересовала старая, но так и не решенная
проблема:  как снять противоречие между наукой, полагаающей, что Вселенная в
ее  нынешнем виде существует  около двадцати  миллиардов  лет, и  иудаизмом,
однозначно утверждающим, что  мир был  создан пять тысяч восемьсот семьдесят
три года  назад. На  мой  взгляд, противоречие надуманное, но  я внимательно
выслушал аргументы Подольского, понял, что  разговор этот для него праздный,
интересуют  его совсем иные вещи, и  спросил, поставив Генриха Натановича  в
тупик:
     "Вы  полагаете, что  сможете,  используя  только  архивные  материалы и
логику, выяснить истину в деле вашего предка?"
     Подольский  помолчал,  его  поразила  моя  проницательность.  Потом  он
сказал:
     "Нет.  Логика  здесь бессильна.  Я  поступил иначе. И  еще:  вы  правы,
детективная  сторона  этой  трагедии  интересует  меня  меньше  всего.  Меня
интересует проблема преступления и наказания в этом мире".
     "На самом  деле  она  проста,  -  сказал  я.  - За преступлением всегда
следует  наказание. Иногда Творец наказывает  преступившего заповеди  руками
человеческого  правосудия.  Иногда  Он  наказывает  сам,  и  тогда говорят о
возмездии  свыше.  Достаточно  часто  наказание  откладывается  до  будущего
воплощения - в том случае, если исправлять нужно некие глубинные сущности".
     "Многие  убийцы процветают,  - заметил Генрих Натанович, -  особенно  у
нас, в России, где все поставлено с ног на голову".
     "В  своем  роде и для данного времени,  - возразил  я, -  наша  система
правосудия безупречна. Вы можете себе представить американский суд присяжных
или их полицию в Москве или, тем более, Екатеринбурге?"
     "Вы  сказали  -  наша  система.  Вы,  служитель  иудейского  Бога,  вы,
гражданин Израиля по праву рождения, говорите  "наша"  о системе российского
правосудия, самого нелепого и противоречивого в мире?"
     "Я  говорю "наша", потому  что  родился и  умру здесь.  Это  мое личное
отношение к..."
     "Я  не собирался  оспаривать вашего  личного  решения,  - перебил  меня
Подольский.  -  Я всего лишь  подбираюсь к проблеме, которая привела меня  к
вам. Я имею в виду - не лично к вам, но в синагогу".
     "Эта  проблема  связана  с  отправлением правосудия и,  в  частности, с
гибелью вашего предка?" - догадался я.
     "Да", - подтвердил Подольский.
     "Видите ли, - продолжал  он, - я человек  нерелигиозный в том смысле, в
каком нерелигиозны люди науки, знающие, что материальный мир познан лишь  на
уровне основных  законов и что существуют  силы, которые пока не изучены. Вы
можете называть эти силы божественными, я их называю биоинформационными, все
это слова, и,  полагаю, говорим мы при  этом об  одном и том же. Думаю,  что
идея  Бога   -  благотворная   идея,  без  нее  человечество   перестало  бы
существовать тысячи  лет  назад. Возможно,  познавая  миры,  которые  многие
называют тонкими, а  я  -  скрытыми, мы  действительно  дойдем до  осознания
Высшего существа, которое  этим всем  управляет,  я  ведь  не отрицаю  такой
возможности. Просто для меня  это пока недоказанная теорема, а не  постулат,
принимаемый без доказательств..."
     "Не буду спорить, - отозвался я.  - Никогда не спорю с людьми,  которые
идут по верной дороге, но еще не  дошли  до цели. Их легко  сбить с толку  и
оказаться виноватым... Но мы говорили о наказании..."
     "Мы о  нем и говорим, - встрепенулся Генрих Натанович. - О наказании, к
которому  прокуратура,  суд,  в том  числе  и  ваш, раввинатский,  не  имеют
никакого отношения. Как и вы, я понимаю,  что наказание  неизбежно. Тот, кто
убил Абрама Подольского,  возможно, уже такое наказание принял... Видите ли,
я  занимаюсь  подсознанием  человека,  точнее,  структурой  зашифрованных  в
подсознании глубинных сущностей. Они изредка  проявляют себя, меняя характер
личности или вызывают неспровоцированные воспоминания о том, чего человек не
мог  знать.  Чаще эти  структуры вызывают шизофрению. Человек перестает быть
самим  собой...  Фрейд   и  его  последователи   объясняли   это  всплесками
сексуальной энергии.  Есть объяснения у Юнга  и других  психологов,  они  со
своей точки зрения  правы, их  толкования  бессознательного феноменологичны,
описательны...  Я тоже начал с описания,  но исходная моя идея была  иной, я
заимствовал ее у Роджерса".
     "Роджерса?" - переспросил я, эта фамилия была мне не известна.
     "Американский  генетик,  он  недавно  умер,  -  пояснил  Подольский.  -
Психологи  считают его  идеи излишне рациональными  и компьютеризованными, а
коллеги-генетики  полагают,  что  его попытки  создать  психологию личности,
исходя  из строения  геномов,  отдают профанацией. Я взял у  Роджерса  общую
структурную   схему   перезаписи   сознания,  дополнил   идеями   инкарнации
Леграна-Ростоцкого, есть там и  от старых авторов  - от Рериха, к примеру, и
из  индуистской философии тоже...  Неважно,  тут много  чего  намешано...  И
месяца два назад я сумел таки войти - ненадолго, впрочем,  и очень спонтанно
- в одну из собственных инкарнаций".
     Тут я  прервал Подольского, потому что,  во-первых, мне нужно было идти
на молитву, а во-вторых, я понимал, что услышу сейчас историю, которая может
противоречить  моим представлениям о мире и человеческой  сути. Я знал,  что
все равно выслушаю эту историю, ведь Подольский пришел ко мне с определенной
целью, но мне хотелось сначала поразмыслить над его признанием и сделать для
себя  кое-какие выводы.  Должно быть, Подольский тоже чувствовал, что детали
нужно  отложить на потом.  Во всяком случае, он  не выразил  неудовольствия,
когда я попросил его перенести продолжение разговора на другой день.
     Раввин замолчал и  о чем-то задумался. Может, просто  вспоминал детали.
Аркадий  приподнялся  и  облокотился   на  руку,  рассказ  Чухновского   его
загипнотизировал,  хотя ему казалось, что он знает  этот  рассказ до конца и
может  изложить последовавшие затем события вместо раввина и, возможно, даже
лучше,  чем это сделал бы  Чухновский,  человек умный, но интерпретировавший
происходившее  в пределах  своей  концепции,  не  имевшей  ничего  общего  с
принципами формального расследования.
     Почему  мне это известно? - подумал Аркадий. Мысль показалась странной:
он знал,  что  ему известно все,  но  понятия  не имел,  что  же именно  ему
известно.  Знание  было  растворено  в  воспоминаниях  и  оседало  сейчас  -
медленно-медленно,   -  чтобы  когда-нибудь  выкристаллизоваться   и  стать,
наконец, понятным.
     - Он  убедил  вас в том,  что проклятие убийце может стать наказанием в
этой реальности? - спросил Аркадий, не понимая собственного вопроса.
     - Проклятие? -  переспросил  Лев  Николаевич,  который, похоже, понимал
меньше всех, он просто присутствовал при разговоре, следил за качанием лодки
на поверхности  океана  смысла, а в глубину не заглядывал, да и не мог этого
сделать. - Проклятие, как мера наказания? Что вы имеете в виду?
     - Это  легитимная в любой  религии мера воздействия,  -  сухо отозвался
раввин. - Вы можете обвинить меня, я понимаю, но выглядеть это будет нелепо,
ни один суд не примет к рассмотрению этого дела.
     - Я  не  собирался...  - растерянно сказал Аркадий.  Слова о  проклятии
вырвались   сами,  но   мгновенно  легли  в   прокрустово   ложе  контекста,
закольцевавшись  с  причинами  и  следствиями,  и  Аркадий  представил  себе
разговоры  раввина  с Подольским  так,  будто присутствовал сам.  А может, и
присутствовал, - подумал он  лениво. Мысль была  нелепой, но  отторжения  не
вызвала.  Возникло  состояние  озарения,  возникновения  истины  из  пустоты
незнания, а на самом деле из глубин собственного "я".
     Аркадий еще сам не знал, к какому выводу пришел, и спросил потому лишь,
что не мог не спросить:
     - И вы совершили обряд проклятия, потому что Подольский считал виновным
себя  и  хотел  понести наказание на том же уровне,  на каком воображал себя
преступником?
     Раввин внимательно посмотрел на Аркадия, пожевал губами, перевел взгляд
на Виктора и сказал смущенно:
     - Да... То есть,  нет, не  поэтому. Убийца-еврей - позор народа. Убийцу
нужно судить, и по Галахе - сбросить со  скалы и добить камнями до смерти. А
если это невозможно, то  будь он проклят вовеки, и пусть Творец свершит свой
суд над этим человеком...
     - Даже если он давно мертв? - перебил Аркадий.
     -  Мертв? - удивился Чухновский. - Мертвым может быть  тело, и  оно уже
наказано тем, что  у него отобрана жизнь. Но  убийство осталось в свое время
безнаказанным. И если  я, знающий, что  наказание неизбежно, узнаю еще  и  о
том, в чьем теле находится ныне душа убийцы...
     -  Генрих  Натанович  должен  был  доказать, что  инкарнация  человека,
отравившего его деда, находится в его теле! А это не так.
     - В чьем теле? - переспросил раввин.  - Вы полагаете... - Он сокрушенно
покачал головой. -  Да нет же... Впрочем, вы правы: одно время, недолгое, но
очень,  скажу я  вам, насыщенное мыслями,  я действительно думал, что Генрих
Ната