лихвой хватило мне, чтобы  понять
наконец  и  суть  своей  любви,  и  суть  своей  ненависти,  и  суть  своего
предназначения, и еще многие другие сути, свои и чужие, которые я, поняв, не
пожелал усваивать  - они не  были  нужны мне, потому что мешали главной моей
цели.
     Я  пришел в  мир  с  именем Ариман -  и это означало  исполнение закона
природы, согласно  которому слитная  ткань материального и идеального  будет
разорвана.  Ученые  знали:  мир способна разрушить  только  память  о других
мирах. Мир совершенен и самодостаточен. Совершенство можно только разрушить,
но  нельзя  дополнить.  Совершенен  каждый  мир -  если другие  миры  вообще
существуют,   что   является   недоказанным   предположением,   игрой   ума,
единственной игрой,  не способной воплотиться в материальную  суть именно по
той причине, что невозможно сделать совершенное еще более совершенным.
     Память о другом мире разрушает этот. Материальное существо, сохранившее
знание о другом мире, - носитель разрушения. Меня, еще не пришедшего  в мир,
назвали Ариманом  - разрушителем. Я принял это имя, войдя в мир,  потому что
единственный  за  много  тысяч лет  помнил, что  на  самом  деле меня  звали
Аркадием.
     И это вовсе не было парадоксом.
     Поцелуй  наш  длился вечность,  у меня было время  понять, и  мне  было
совсем  не стыдно понимать,  чувствуя  на своих  губах  прохладные,  влажные
любимые и любящие губы. Что такое любовь, в конце концов, если не понимание?
Можно ли сказать женщине: "Я люблю тебя", если ты не уверен, что способен ее
понять? Любишь ли, если не способен предугадывать, то есть - понимать?
     Вечность  понадобилась, чтобы понять суть мира, и  еще  вечность, чтобы
это понимание отобразилось в слова.


Глава одиннадцатая

     Мир  был  един  в  своем материальном  и духовном естестве, и так  было
всегда. Идея не трансформировалась в  действие, проходя стадию  обдумывания,
вынашивания планов и их осуществления - идея и ее материальная оболочка были
единым и нерасторжимым целым, и так было всегда. Движение вещества создавало
духовные сущности, и равно духовная жизнь порождала движение звезд, планет и
атомов - и так было всегда, потому что  мир был  устроен  именно таким, а не
иным образом.
     "Они"  приходили со знанием особенностей мира, как  человек  рождается,
зная, что умеет дышать, и его не нужно учить этому. Я же  пришел со знанием,
вовсе к  этому миру  не относившимся.  Я  пришел,  зная, что  идеи  способен
рождать только разум, а не  лежащий на дороге камень или гнущееся под ветром
дерево.  Я пришел, зная, что идея -  это  суть  мысли, а мысль  - порождение
разума, разум же свойствен  человеку, но никак не тому же камню, лежащему на
дороге. Мое сохраненное знание меняло этот мир, подтачивало его суть, потому
что противоречило всему, что было понято, создано, построено и продумано.
     Я вспоминаю  о Москве, и в мире возникает идея, для  которой здесь  нет
материального  эквивалента. Я вспоминаю о Викторе и Чухновском, и нарушается
хрупкое равновесие между  веществом и  идеей,  что-то  происходит с законами
природы, в том числе и главными законами сохранения.
     Более того, вдвойне,  втройне,  во много  раз  я был опаснее  для моего
нового мира, потому что любил.
     Любовь   опасна?  -   спросил   я   сам  себя,  поразившись   нелепице,
противоречившей прежним представлениям о сути отношений мужчины и женщины.
     Любовь созидательна, - ответил я сам себе, а может, это ответила Даэна,
мысль  перетекла  с  ее  губ  и растворилась  в моем сознании,  в море  моих
собственных мыслей? Но  и  созидание может оказаться опасным, и я  не мог не
знать, почему это так.
     Я говорил сам с собой, спрашивал себя и отвечал себе, я связывал друг с
другом идеи, мысли, их материальные аналоги; сам, будто Мюнхаузен, вытягивал
себя из болота непонимания.
     "Что есть любовь в этом  мире?  Мы не рожаем детей (я думал  "мы", и не
мог иначе). Так было всегда. Любовь не связана с деторождением. Любовь - это
притяжение  духа,  и  притяжение  тел,  и  притяженине  сути. Мужчина  любит
женщину, а женщина  мужчину,  потому  что они  - полюса мира,  и их взаимное
притяжение незбежно.
     Откуда, в таком случае, пришел в мир первый человек?
     А откуда пришел второй? Сотый? Миллиардный?
     Мироздание создает людей из собственной бесконечной  сути, и  это такое
же  естественное  явление природы,  как  рассвет, закат, движение  комет  по
орбитам,  рождение  звезд  из  газа,  а  газа  - из  нематериальных  вихрей,
изначально существовавших во Вселенной.
     Как  возникла Вселенная? В моем прежнем мире,  сугубо материальном, без
идеи  о  Боге  было не обойтись,  потому  что никто не смог  придумать  иной
возможности  (да  ее  и  не было  на  самом  деле!)  создать  материю  из ее
отсутствия. Из мысли. Из слова. "Да будет свет!"
     В моем  новом  мире это  было  не нужно. Материя  и  ее отсутствие были
равноправны, равнозначны  и равно влияли на структуру  мироздания.  Чашка  с
битой  ручкой являлась  из  идеи  чашки с битой ручкой,  а  идея эта, в свою
очередь,  могла возникнуть из чего угодно, годился любой подручный материал,
в том числе сугубо вещественный - камень,  например,  который Ормузд  как-то
подбросил  над  головой  и который,  к  моему изумлению, будто растворился в
воздухе,  а  на самом деле перешел в  иное,  нематериальное состояние,  став
идеей  то  ли  чашки,  то ли  чего-то  еще,  в то  время Ормузду  совершенно
необходимого,  и мой непутевый Учитель наверняка мог назвать закон  природы,
согласно которому происходили эти изменения.
     Откуда взялся закон? Да придуман  был каким-нибудь Минозисом или Фаем -
Учеными,  умевшими  наблюдать  и  извлекать идеи! И  было это  давно, сейчас
Ученые  не  придумывают законы,  а изучают их глубинную суть, посвящая этому
все свое время.
     Мир без Бога?  Мир, где Ученые знали все, кроме одного - того, что все,
что они знали, создано Им?
     Я  подумал так и  тут  же усомнился в подуманном. Им - кем? Бесконечным
нематериальным мировым разумом? Каждый - Ормузд, Минозис, Даэна, я наконец -
были не  просто  частями того, что я в моем покинутом  мире  называл  тайным
именем Бога, мы все -  и даже  кот на пороге моего дома в Калгане - были  Им
частично или полностью. Если  материя моего  тела  была способна становиться
духом,  идеей,  мыслью  -  моей же собственной! -  и возвращаться  в прежнее
состояние, а  мысль, мое неисчезающее я,  способна  была создавать  материю,
потому  что всегда существовала в  этом единстве, то зачем же мне нужна была
абсолютно несущественная, внешняя идея чего-то еще, равно  нематериального и
способного на большее, чем я сам?
     Зачем мне Бог?
     Здесь не было  и быть  не могло ни Бога, ни  религии, здесь  никогда не
было священников, жрецов, монахов и иных  служителей культа, как и сам культ
никогда не существовал, поскольку  не был  необходим  для развития разумного
вида.
     Но если Бога нет, то все дозволено?
     Мысль эта, возникшая внезапно, прервала  вечность  поцелуя, я оторвался
от губ Даэны и понял, что  вечности не было. Не было даже времени  - поцелуй
продолжался  мгновение,  я  только  коснулся  губ  своей  любимой  и  тут же
отпрянул,  поняв,  насколько  я  чужд  этому   миру,   принявшему   меня   и
предоставленному теперь собственной гибели.
     - Я  люблю тебя, - прошептал я, ощущая сквозь тончайшую ткань мыслей, в
которую была обернута женщина, теплоту ее тела.
     - Я  люблю тебя, - повторила она, и, услышав эти слова, я понял наконец
суть  любви в этом мире,  где женщины не рожали  детей,  где  равноценными и
равно вводящими в экстаз были обладание физическое  и обладание духовное,  и
где никакие  моральные  нормы не  могли быть  нарушены  по  той естественной
причине, что  в  системе, идеально сбалансированной материальным и  духовным
существованием, законы морали стали природными законами,  такими, как в моем
мире - законы Ньютона, и  нарушить их не мог никто, даже если такая странная
идея пришла бы кому-то в голову.
     Трава на склоне ожила, деревья зашелестели  кронами, и солнце из белого
стало  таким,  каким и должно было  быть в  полдень  - яркожелтым  с зеленым
ободом хроомосферы и  синеватыми сполохами протуберанцев. Оно было похоже на
веселого осьминога, плававшего по яркоголубой поверхности океана.
     Я успел увидеть у самых деревьев дом о двух этажах -  мое представление
о  том, каким должен быть шалаш,  в котором двое способны пережить все, даже
собственное представление о рае. Вечность закончилась,  но и мгновению любви
тоже был положен конец.
     Подольский - или Фай, как он себя называл, - пришел, видимо, в себя.  Я
увидел, как становится грубой материей большая и глубокая мысль.
     Сначала сгустился воздух у  основания холма, там, где стоял дом  Даэны.
Вещество рождалось из идеи о веществе и  проникало в мир, расталкивая атомы,
резкий порыв ветра едва  не сбил меня  с ног,  но я  удержался,  а  Даэна не
смогла - она  больше, чем я, была ошеломлена нападением, хотя и  должна была
лучше понимать, насколько оно неизбежно.
     Даэна  упала  и ухватилась обеими  руками за  куст  растения,  чтобы не
покатиться  по  склону,  я наклонился,  но  руки мои, протянутые  к женщине,
натолкнулись на  неожиданно  возникшую  между  нами  преграду  - я  видел ее
мыслью, это была  шершавая стена, не  очень высокая,  но совершенно для меня
непреодолимая.
     Шар, идеальный по форме и жуткий по содержанию, медленно покачивался на
том  месте, где  стоял  дом.  Живым  существом шар  быть  не  мог, поскольку
собственного сознания не  имел, будучи лишь  проводником  чужого. Но  мысли,
желания,  идеи,  составившие его структуру, я воспринимал  так же отчетливо,
как и блики от солнца на его блестящей поверхности.
     Назначение у шара было одно: принять меня в себя и тем самым - убить.
     Вопреки силе  тяжести  шар  покатился  вверх  по  склону  холма.  Даэна
пыталась встать, цепляясь за ветки куста, ветер, ставший ураганом, бросал ее
на  землю снова и снова, она не смотрела вниз, взгляд ее был направлен в мою
сторону  и  что-то говорил, о  чем-то молил  или наоборот  - приказывал,  но
созданный Фаем барьер, видимо, не пропускал также и мыслей.
     Должно  быть, со мной случилась истерика - странно, я всегда думал, что
в критических ситуациях способен владеть собой, да и могло  ли быть иначе? А
сейчас меня  охватил страх, панический, мертвящий, и я  закричал, если можно
вопль, излученный сразу всеми клетками тела, назвать  криком, тем более, что
физически из моих легких вырвался только тихий хрип. Сейчас шар скользнет по
телу моей  любимой, сомнет ее  мысли,  переварит  их, обратит в  собственные
идеи,  а  тело разложит  на  атомы, и важно  ли, что с  этими атомами станет
потом? И мне нечего было противопоставить  этой жестокой,  неумолимой и, тем
не менее, единственно моральной в этом мире силе.
     Странное у здешней природы понятие о морали!
     На мгновение замедлив движение, шар  выстрелил. Будто щупальце взвилось
над идеально  гладкой поверхностью -нематериальный снаряд  мысли,  способный
убить пониманием сути убийства.
     Щупальце отделилось от шара и ринулось вперед.
     Что я мог сделать в оставшуюся секунду? Только одно - остановить время,
растянуть секунду до вечности.
     Это было невозможно.
     Значит, наоборот - уйти самому туда, где время  имеет  иную структуру и
где я мог бы продумать свои действия. В мой мир. Туда, где на таком же холме
ждали смерти  другие знакомые мне люди - меньше любимые, но так же связанные
со мной судьбой и самой жизнью.
     Я оставил их, чтобы вернуться, и  теперь я  должен был оставить  Даэну,
чтобы вернуться опять.
     Можно ли вернуться, уходя?
     Я попытался.


Глава двенадцатая

     После того, как я ушел отсюда, услышав зов  Даэны, не прошло и секунды.
Катер  дорожной полиции все еще менял  эшелон, а следовавшая  за  ним машина
амбуланса  издавала звуки, способные любого раненого в дорожном происшествии
довести до состояния клинической смерти.
     Виктор вытащил из кобуры боевой "шидлер" и сдернул колпачок. Когда-то я
трижды  стрелял из боевого  "шидлера" - было это на тренировочных стрельбах,
поскольку в списке  оружия, разрешенного к употреблению частными детективами
моего звания,  этот  тип  пучкового  пистолета  не  значился.  Виктор  хотел
использовать "шидлер"  против  дорожной  полиции?  Это была верная  смерть -
сначала  чужая, но  в  конечном  итоге собственная,  поскольку гибели коллег
полиция  не  прощала  никогда, и уж тем  более -  сошедшему с  ума  частному
детективу.
     Что я мог предпринять?
     Пилот полицейской  машины был считай  что  мертв, потому что, сдернув с
"шидлера" колпачок и активировав реактор, Виктор  теперь обязан  был сделать
выстрел.  Он даже  не стал целиться, просто поднял оружие на уровень груди и
прерывисто вздохнул, будто понимал, что это последний вздох в его жизни.
     Мне ничего не  оставалось, кроме  как встать на пути пучка. Я взлетел в
воздух, мысленно оттолкнувшись от травы, показавшейся мне не просто жесткой,
но острой, как бритва, -  я  порезал себе сознание, хотя и не смог бы  точно
объяснить, что это физически означало.
     Из плоского  конца "шидлера" вырвался тонкий невидимый для глаза луч (я
знал, что  ускоренный поток частиц  невидим для глаза, но это не мешало  мне
знать, с  какой скоростью и  в  каком  направлении  несутся быстрые мезоны),
рассек меня на миллионы  частей -  по сути, на миллионы не связанных  друг с
другом мыслей, - и замедлил движение,  будто натолкнувшись  на  сверхплотную
преграду.
     Когда я опять ощутил себя единым целым, то понял,  что добился своего -
пучок продолжал движение к цели, но уже не представлял для нее  существенной
опасности.
     Полицейские, которым я  спас  жизнь, получили возможность сделать залп,
уничтожив сошедшего с ума детектива.
     Этого я допустить тоже не мог.  Рессеянная энергия  потока частиц вновь
сконцентрировалась  -  в  форме  невидимой стены, образовавшейся  на полпути
между  пикировавшим  катером  и не  успевшим ничего понять  Виктором. Прошли
долгие полсекунды, в течение которых  я  пытался  осмыслить то, что делал  и
главное  -  понять, как  я  это делаю, не принадлежа, по  сути, этому миру и
следовательно  не  имея,  в  принципе, возможности  управлять происходившими
здесь материальными процессами.
     Полицейские  не  знали, конечно,  что избежали  гибели, действовали они
согласно уставу, и  стрелок, высунувшись из-за  турели в левой двери машины,
выпустил в  Виктора короткую очередь. Он бил наверняка, да еще и Чухновского
мог прихватить,  если  бы  пули  смогли  пройти сквозь стену,  сложенную  из
энергетических кирпичей, оставшихся после рассеяния пучка от "шидлера".
     Пули  увязли,  энергия движения перешла в тепло, и металл раскалился. В
воздухе вспыхнули и погасли десятка полтора ярких искр.
     А потом и  катер налетел  на барьер, турбина взвыла, как раненый зверь,
машина легла на борт и заскользила к земле - необратимо и безнадежно. Высота
была слишком  мала,  чтобы  пилот  успел предпринять  что-нибудь  - да он  и
понять-то ничего не успел, бедняга.
     Машина врезалась  в холм метрах  в ста от  куста,  где  лежали Виктор с
Чухновским,   турбина   захлебнулась,   хлынувшее    в   двигатель   горючее
воспламенилось, и взрыв расцвел алым цветком с рваными черными краями, будто
опаленная   пламенем  роза.   Вопивший  на  все  лады  амбуланс  приземлился
неподалеку от  погибшей машины,  и  выскочившие из кабины медики застыли, не
собираясь бросаться в огонь,  чтобы спасти  то,  что еще  не сгорело. Скорее
всего, они и раньше не знали,  на кого вел охоту дорожный  патруль, а теперь
так и вовсе забыли о цели полета.
     Виктор стоял на коленях и смотрел  в  пламя. Не нужно было уметь читать
мысли, чтобы  догадаться: Хрусталев  вообразил, что  это его выстрел  вызвал
падение катера и взрыв.
     - Уходи, - сказал я Виктору, и повторил, будто заклинание:
     - Уходи, уходи...
     Сначала я  подумал, что  Виктор  сам себе  напоминает  о  необходимости
бегства, но  мысль Хрусталева  была направлена вовне, и я понял, что говорит
он со мной.
     - Уходи, ты приносишь несчастье...
     Это я и без него знал. Но я не сам явился сюда и не был в состоянии сам
уйти.
     -  Виктор,  -  сказал  я, и слова мои отразились в  мыслях  Хрусталева,
заметались,  будто  световые  зайчики  в пустой  комнате,  - почему  ты  это
делаешь?
     Он  воспринимал мои  слова как  собственные мысли, ему казалось,  что я
присутствую в  его сознании, будто паразит, вцепившийся в разумную плоть. Но
над  собственным подсознанием он, конечно, не  имел власти,  и  более  того,
повторяя  назойливое  "уходи", Виктор будто  вспарывал одеяло,  которым были
укрыты глубинные слои его души, и во все стороны полетел пух, нематериальный
и  легкий, мгновенно  обращавшийся  в тлен, в  труху -  но  я все же успевал
ловить  обрывки  воспоминаний,   и  впитывал   в   себя,  и  возвращался,  и
возвращался...
     Обрывок  первый.  Разговор с  муровским опером  Рудольфом Окоемовым,  с
которым  у Виктора  всегда  были, мягко  говоря,  недружественные отношения.
Место... Непонятно, туман. Неважно.
     - ...отберут лицензию, - Окоемов злораден и не скрывает этого.
     -  Я  расследую  смерть  Винокура,  это  частное  дело,  -  Виктор идет
напролом, понимая, что бросается грудью на танк.
     -  Все  признаки  заказного...  -  голос  Окоемова  срывается, тонет  и
всплывает, это неприятное воспоминание и потому  разорванное почти в клочья.
- Отказано...
     -  Нет! -  Виктор  срывается на крик, это плохо, он  не  должен... -  Я
доведу до конца, потому что...
     Он умолкает. Что он может сказать? То, что впервые в жизни столкнулся с
силой, которая командует им? Эта сила - он сам, тот, кто находится в глубине
и понимает  значительно больше, чем его живущее моментом сознание. Барух ата
адонай... Дьявол придет  в мир, и никто не будет защищен от  огня, того, что
сжег Подольского, и Елену, жену Аркадия, и Метальникова, единственного, кого
нашли среди трупов практически без  единой  царапины на теле, кроме... кроме
черной маски на лице.
     - ...Лицензия аннулирована, - сказал  Окоемов,  и  Виктор  встал, я это
понял,  потому  что  лицо  опера  оказалось   где-то   внизу,  скомканное  и
выброшенное памятью.
     Несколько обрывков  я упустил,  да они  и не содержали ничего важного -
Виктор, видимо, пытался  добиться защиты  у старых друзей, и никто из них...
Но это ведь ясно, не стоило и смотреть.
     Обрывок разговора Виктора с Львом Подольским.
     -  Все  и  всегда  объясняется материальным воздействием, -  голос Льва
Николаевича. -  Все  и  всегда.  Генрих  занимался исследованиями в  области
слоистой наследственной памяти... Вы что-нибудь в этом понимаете?.. Я тоже.
     - Памятью можно убить?
     - Памятью можно покончить с собой!  Пульса денура, этот еврейский  удар
огнем - глупость! Но энергия памяти реальна! Я знаю...
     Разрыв фразы, и сразу - Виктор:
     - Я вспоминаю, как в детстве чуть не выпал из кабины детской авиетки, и
это убивает меня?
     -  Да! Потому  что  -  резонанс!  Вы  даже можете  вспомнить,  как  ваш
прапрадед попал под колеса  первого  в вашем городе автомобиля,  и это убьет
вас не хуже...
     - Глупости, - Виктор спокоен. - Я не могу помнить, что ощущал прапрадед
перед смертью, он  не мог  передать  этих воспоминаний  моему отцу, а отец -
мне...
     - Вы думаете, что  генетическая память передается только механически? -
Подольский хихикает. - Разве история с Генрихом не доказала обратного?
     - Что?
     - Господи! Как мог Генрих помнить о гибели Абрама? Он не был его прямым
потомком!
     - Не был...
     Обрывок улетел, и упал другой - Виктор и Чухновский.
     -  Я вас переведу через границу с Татарстаном. Это единственный  канал,