движением  тела - поднял
руку,  чтобы пригладить  волосы  машинальным  движением, и  мысль  поднялась
следом, и тоже сделала зигзгаг, и тоже - как рука - вздрогнула: я понял, что
не смогу сказать Ормузду о том, как поступлю в следующую минуту.
     Я только покачал головой, стараясь не встречаться с мальчишкой взглядом
- он и по глазам мог прочитать хотя бы часть моих мыслей, и воплотить хотя в
часть слов, в часть закона, в часть тайны...
     Я не хотел этого.
     -  В учении,  - вздохнул Ормузд, отведя  взгляд в  сторону, -  мне хуже
всего давались законы сохранения. Не любил абстрактные рассуждения. Расчет -
не по мне. А тебе, вижу, нравится.
     - Да, - коротко сказал я.
     Присутствие  Ормузда  не  позволяло  мне  сосредоточиться.  Нужно  было
обдумать какую-то мысль...
     - Послушай, - сказал я.  - Если взрослый человек хочет побыть наедине с
собой...
     - То другой взрослый  человек, - перебил  меня  мальчишка, -  обязан не
позволить ему этого, потому что понимает последствия куда лучше.
     - Хорошо, - вздохнул я. - Но все-таки позволь мне побыть одному хотя бы
минуту.  Только  давай  договоримся. Если  тебе  не понравится  то, что  мне
захочется  сделать,  оставь  свои  мысли  при  себе. Лучше  вообще не  думай
мыслями, а с образами я уж как-нибудь справлюсь.
     - Конечно, справишься, - хмыкнул  Ормузд. - Сколько у тебя было в школе
по законам сохранения?
     - Мы их вообще не проходили, - сообщил я.
     -  Да?  -  поразился мальчишка. -  Может,  ты  даже  не знаешь  законов
Юлиуса-Хокера?
     - Кто такой Юлиус Хокер? - осведомился я.
     -  Не  Юлиус  Хокер, -  поправил Ормузд, - а Юлиус-тире-Хокер.  Альфред
Юлиус был физико-мистиком, он открыл законы  перехода количества  вещества в
качество  мысли.  А  Биньямин Хокер был мистиком с  физическим уклоном, и он
открыл обратный закон о  переходе качества мысли в количество материи  -  не
только  вещества,  кстати, поля тоже, и потому  это разные законы, а  не две
стороны одного и того же. Вроде закона квадратичного тяготения. Понятно?
     -  Нет,  -  сказал  я. -  В вашей школе преподают чепуху.  Что  еще  за
квадратичное тяготение?
     Вопрос вырвался  прежде, чем я успел  прикусить язык. А мальчишка сразу
завелся, изображая профессора на кафедре заштатного университета, довольного
уже тем, что на его лекцию явился единственный заспанный студент.
     - Закон  квадратичного  тяготения  не  обманешь: чем  плотнее  духовная
энергия снов, тем эффективнее она преобразуется в потенциальную энергию силы
тяжести в момент пробуждения. Коммутация, понимаешь ли.
     Мне стало смешно, и я не смог сдержать улыбки.
     - И нечего смеяться! - прикрикнул мальчишка. - Слушай, когда объясняют.
Ты еще  и дня  не прожил,  знать ничего  не  знаешь, с новопришедшими всегда
проблемы, а ты  у меня второй, с первым своим я намучился ох как, просто сил
не было, тупой оказался, жуть...
     -  Ты, должно быть,  долго учился, - я  изобразил смирение, стараясь не
показать мальчишке, как тяжело  мне сейчас  находиться с ним рядом и слушать
пусть  и  очень  познавательную, но  несвоевременную  лекцию.  Мне  хотелось
тишины,  темноты  -  лежать,  не  думая  о  теле и  воле,  а  только  ловить
всплывавшие  воспоминания,  которых у меня  - уж это я понимал без подсказки
Ормузда - быть не  могло, потому что противоречило одному из главных законов
природы.  Я не  знал,  чье  имя этот закон  носил  -  наверняка  у  него был
какой-нибудь древний автор! - но интуитивно  чувствовал его силу в  мире, ту
силу, которая почему-то не  распространялась  на  меня, и это понимание тоже
было лишним, неправильным, но мне совершенно необходимым.
     - Конечно,  я долго учился, -  не заметив моего состояния,  а может, не
обратив на него внимания, продолжал Ормузд. - После пришествия, как все, - у
Учителя, а  потом мог выбрать:  свободу или  путь. Выбрал путь и вот  сейчас
мучаюсь с  тобой. Впрочем, в  первые дни  это  всегда мучение,  -  задумчиво
закончил он, - мой Учитель со мной тоже намучился...
     - Ты хочешь сказать, что мой Учитель - ты?
     -  Кто же  еще?  -  обиделся Ормузд. Посмотрел мне в  глаза, понял  мою
мысль,  обиделся еще больше и отвернулся к окну, забранному тонким стеклом -
впрочем,  это наверняка было не  настоящее  стекло,  а  либо  его идея, либо
временное  воплощение;  настоящее  стекло  должно  быть  прозрачным,  а  это
выглядело сероватым и искажало проходившие сквозь него солнечные лучи. В это
время дня лучи  должны были быть зеленоватыми с  золотистым  отливом, а  они
выглядели  белыми, будто все краски мира  смешались и не сумели разобраться,
какая из них главнее.
     - Не обижайся, - сказал я, продолжая внутри себя не замечаемую Ормуздом
работу  по  упорядочению  всплывавших  воспоминаний.  -  Учитель  не  должен
обижаться, если ученик туп.
     -  Ты не туп, -  отозвался Ормузд, - ты строптив, а  это  куда  хуже на
первых порах. Тупой всего лишь не понимает  учения, а  строптивый  отвергает
его, воображая, что до всего может дойти сам.
     -  Учитель, - сказал я, зная, что, услышав вопрос, Ормузд подумает, что
я не туп и не строптив, а просто  болтаю чушь,  - а помнишь ли ты, кем был в
той жизни? Там, откуда мы все приходим на поля?
     Ормузд  обернулся ко мне, взгляд его  был изумленным, в  нем содержался
ответ, мальчишке и рта  не нужно было раскрывать, чтобы донести до меня свою
мысль:  "Никто не может знать того,  кем  он был  в той жизни.  Предполагать
можно что угодно. А знать нельзя, потому что..."
     - Потому... Что? - спросил я, не поняв окончания фразы.
     -  Сколько Ученых, столько и мнений,  - буркнул Ормузд. - Суть, правда,
одна: там нет ничего, вот что я тебе скажу.
     - Но почему я  пришел в мир именно таким? Почему ты пришел таким, каким
я тебя вижу? Почему...
     - Стоп! - прикрикнул Ормузд. - Почему солнце сейчас зеленое, а к вечеру
становится  красным?  Почему духовная  сторона  света  никогда  не меняется,
сколько  ни  преломляй  его в стеклах? Я тебе  еще сотню проблем  назову,  к
решению которых никто и подступиться не смог. Послушай, - взмолился он. - Ты
только начинаешь жить! Я...
     - Ты сам над  этой проблемой не  задумывался,  вот и все, - сказал я. -
Так кто из нас туп?
     - Я не сказал "туп", я сказал "строптив".
     - Извини, - вздохнул я, приняв наконец решение. - Спасибо  тебе, ты мне
помог, но теперь нам нужно расстаться. Остальное я буду делать один.
     -  Один,  значит? - скептически  спросил мальчишка.  - Ну давай, давай.
Человек даже законом Юлиуса-Хокера пользоваться не может, а туда же...
     - Отстань от меня со своим Юлиусом, и Хокера тоже себе оставь. Уходи.
     Ормузд повернулся и молча вышел из комнаты. Я закрыл глаза. Не думал. И
возможно, действительно оказался в другом месте и в другое время.


Глава третья

     Я  всегда любил  сны,  потому  что  в снах мне обычно все  удавалось. В
детстве,  если  доводилось  поссориться  с кем-нибудь из сверстников и  быть
битым, я прибегал домой зареванный, на мамины расспросы отвечал невнятно или
не отвечал вовсе, и сразу ложился спать  на диванчике в большой комнате, где
стояло основание  стереовизора.  Засыпал я быстро и  в  любой  позе,  стоило
только  положить голову на подушку, и мне  начинало сниться,  будто я  одной
левой  побеждаю  Димку-буравчика, и будто Зина из параллельного класса брала
меня  под  руку  и  мы шли  по школьному  коридору,  и  все, даже ребята  из
выпускной группы, смотрели нам вслед и говорили: "Какая замечательная пара!"
     Став  старше,  я  научился  сны  программировать.  Не  думаю,  что  мне
действительно это удавалось, но впечатление было именно таким: ложась спать,
я   задумывал  сон  -  приключения,  скажем,   или  любовь,  или  что-нибудь
спокойно-возвышенное, - и все получалось, как я хотел. Как-то я рассказал об
этом  своему  психоаналитику  в  районной поликлинике, и он, выпытав у  меня
такие детали, о которых  я даже  себе  не всегда  напоминал, глубокомысленно
заявил:
     - Аркадий  Валериевич,  у  вас  сильна эйдетическая  память, вы  не сны
умеете конструировать,  а свои воспоминания о снах, которые вам даже,  может
быть, и не снились вовсе.
     - Как это возможно? - удивился я.
     - Такое бывает, -  продолжал настаивать психоаналитик. - Люди обычно не
запоминают  снов.  Точнее,  сны  конструирует  и запоминает подсознание, это
особый процесс, с сознательной деятельностью связанный весьма опосредованно.
Просыпаясь,  вы   помните  обрывки   последнего  быстрого  сна  -  процентов
пять-десять информации, не более. Но лакуны  не остаются пустыми: включается
ваша фантазия - зачастую опять-таки бессознательная, - и мгновенно заполняет
пустоты  сна желаемыми образами.  Понимаете? Вы говорите, что хорошо помните
вчерашний  сон,  а  я  уверяю  вас:  не  сон  вы  помните, а  свою фантазию,
порожденную обрывками, оставленными сновидением.
     - Поэтому в снах мне всегда все удается?
     -  Конечно. Вы не можете  допустить собственного поражения,  придумывая
реальность мира, в котором вам хотелось бы жить.
     Я  промолчал, но  в ту же  ночь  заставил себя увидеть во  сне,  как  я
овладеваю самой  красивой женщиной на планете Айолой Лампрам из Эритреи, она
выступала несколько дней  назад в вечерней программе "Люби меня" и  поразила
той экзотической  красотой, когда  тело невозможно расщепить  на элементы  -
лицо,  шею, грудь,  бедра,  -  все это по  отдельности  выглядело  не  очень
привлекательным, но вместе... Помню, Алена тогда сказала:
     - Аркаша, у тебя взгляд самца.
     Я не спорил. Мужчина, который не смотрит на женщину, как самец, хотя бы
изредка, теряет в своей мужской сути куда больше, чем если он не может вбить
гвоздь в пластилитовую стену.
     В тот вечер мне  было хорошо с собственной женой, как никогда прежде, а
потом я заснул, и во сне мне  было хорошо  с Айолой Лампрам - я  был уверен,
что  видел  именно  созданный  мной  сон,  а  не  подсознательную  фантазию,
явившуюся в момент  пробуждения. Конечно,  моя уверенность ничего не значила
для психоаналитика, но мне было все равно.
     А  когда  я  увидел в  своем  последнем сне стоявшую  у  подножия холма
обнаженную женщину и понял, что люблю ее больше всего на свете - больше  той
жизни, которую я к тому времени  прожил, и больше всех жизней, которые  мне,
возможно,  предстояло еще  прожить, -  я  точно знал, что она не могла  быть
порождением  фантазии,  сексуальной  мечтой подсознания. Женщина была так же
реальна,  как  реален  сон,  который  потом  сбывается,  и  ты не  понимаешь
причинно-следственной связи между этими явлениями, да и понимать не  хочешь,
тебе достаточно факта: ты видел, и это случилось.
     Жаль, что тогда - в  мире - мне пришлось умереть,  встретив во сне свою
мечту.
     За все нужно платить.  За большую любовь  - хотя  бы за понимание того,
что она существует, - приходится платить смертью, и это еще не самая большая
плата, если в конце  концов получаешь то, что казалось нереальным и далеким,
как планета Плутон.

x x x
     И еще я вспомнил, уйдя в себя.
     Мое имя Аркадий  Винокур.  Я  пришел  в этот мир  из Москвы две  тысячи
семьдесят четвертого года. Пришел как все - потому что умер. Но -  в отличие
от  прочих - мой  приход  имел  смысл.  Цель.  Ормузд  тоже говорил о  цели,
вытаскивая меня из болота пришествий - или с поля Иалу - или из пучины Иштар
-  разные названия обладали одинаковым смыслом. Но цель, которую имел в виду
Ормузд, была  вовсе не равнозначна моей.  Цель, о которой говорил мальчишка,
для меня в этом мире не существовала. У меня была своя.
     Воспринималась она как последовательность картин.
     Картина  первая.  Я,  частный детектив Аркадий  Винокур, стою над телом
погибшего по неизвестной  причине господина Подольского и с ужасом смотрю на
сожженное лицо, на котором холодными голубыми лужицами выделяются глаза. Уже
тогда меня посетила некая мысль, которой в то время быть не могло. И оттого,
что она пришла ко мне в голову там и  тогда, я не мог  вспомнить ее  здесь и
сейчас. А должен был.
     И  вторая картина.  Я  лежу  на диване  в комнате  моего  шефа, Виктора
Хрусталева, надо мной склонился мужчина в черном костюме, черной ермолке и с
таким  же   черным,  физически  ощутимым  взглядом.  Он  хочет  мне   добра.
Чухновский. Да, это его фамилия. Ну и что?
     - Он же все помнит! - кричит раввин. - Именно сейчас он помнит все...
     И я понимаю, что это так. Если  бы не эти слова, я не смог бы прийти  в
этот мир таким,  каким пришел.  Я  всплыл бы на  полях Иалу  или  на  болоте
пришествий  ничего не помнящим и  не понимающим  существом, каким является в
этот мир каждый, кто покидает тот.  Я действительно не смог  бы  ни  секунды
обойтись  без Учителя.  Я не  знал бы  ни цели своей в этом мире,  ни смысла
своего здесь появления.  Цель я бы  выбрал потом, а смысл мне растолковал бы
Учитель.
     Но я пришел иным. Я помнил, и это меняло все.
     Об этой моей особенности не  должен  был знать никто. Потому что я лишь
наполовину принадлежал этому миру. Я сохранил память.
     Но Господи, как же мне должно быть трудно...
     Ностальгия? Умирая  и возрождаясь, не нужно  помнить о прежнем. Нельзя,
иначе  новая  жизнь  становится  обузой  хотя  бы потому,  что  не  является
продолжением.  Я  прожил  полгода  в Австрии,  когда  заканчивал  колледж  и
проходил  практику  в  спецназе по борьбе с терроризмом -  и как же мне было
плохо без воздуха Москвы, без ее безалаберных транспортных развязок на самых
немыслимых   для  западного  водителя   уровнях,   без  темных  подъездов  с
копошащимися тенями, без...  Без себя  -  московского,  которого я  потерял,
оказавшись по ту сторону границы. Я считал дни до возвращения, хотя скучать,
конечно,  не приходилось. И я  хотел на  эти полгода лишиться  памяти, чтобы
прошлое не вытесняло из мыслей настоящее и не мешало думать о будущем.
     И  это -  всего полгода, когда  знаешь,  что вернешься,  а  вернувшись,
будешь   вспоминать   широкие  венские   проспекты  и  воздушные   развязки,
расположенные так высоко, что даже шум пролетавших аэробусов не мешал сидеть
под зонтом в кафе и наслаждаться шелестом шин по упругому уличному покрытию.
     А сейчас? Прожита жизнь и  оставлена  в мире, который для меня все  еще
реальнее этого. Почему я не потерял память - как все, как тот же Ормузд, для
которого прошлая жизнь означала, судя  по  его словам, ровно то же,  что для
меня  - Аркадия  Винокура -  означали рассуждения  о прошлых инкарнациях,  в
которых я,  возможно, был женщиной, петухом или крысой, но о которых  ничего
не помнил?
     Господи, как же там было хорошо...
     В Москве?
     Я  ловил  брызги  воспоминаний,   я  весь  покрылся   ими,  как  пеной,
воспоминания забили мне ноздри, и я начал задыхаться.
     Задохнувшись, я вернулся в мир.
     Чтобы жить? Но жил я - там.
     Зачем я здесь?


Глава четвертая

     Город назывался Калган. Он лишь на  первый взгляд был невелик - это был
город-мысль,  материального  в  нем было  ровно  столько,  чтобы хватило для
приема  и  адаптации  новоприбывших вроде  меня.  Здесь  жил всего лишь один
Ученый,  но  даже  он скорее  всего не утруждал  себя  работой.  Много  было
Учителей,  и  это естественно,  но в  Учителях я  не нуждался. Ормузд, после
того,  как я его прогнал, издали наблюдал за каждым моим движением, мысленно
поправляя, когда я нечаянно нарушал установленный распорядок.
     Я  постоянно  думал о женщине  на холме,  и мне  приходилось  все время
прилагать  мысленные усилия,  чтобы не думать о ней -  знакомое  по  прежней
жизни  ощущение,  когда  тебе говорят:  "Не  думай  о белом слоне", и  тебе,
конечно, только белый слон и приходит в голову, топча своими толстыми ногами
все остальные рассуждения, даже самые важные.
     Я думал о женщине  на холме, и у меня выкипала вода  в чайнике,  потому
что энергия мысли, которая  не могла воплотиться в образ (где был этот холм?
когда? -  я не знал), искала выхода и  обращалась в  тепло,  а  единственным
прибором в моей квартире, способным это тепло концентрировать  без опасности
вызвать немедленный пожар, был чайник, стоявший на кухонном столе.
     Проснувшись  на  пятый день после  рождения,  я  обнаружил, что парю  в
воздухе  над  постелью  -  энергия сна перешла  в потенциальную энергию поля
тяжести  (закон  квадратичного тяготения,  это  мне  уже успел  растолковать
Ормузд), и теперь, чтобы не упасть и не приложиться головой о  холодный пол,
мне нужно было превратить эту энергию  в мысль, а я еще  не привык,  и мысль
получилась куцей, как  одеяло, которое все время спадало  с меня, потому что
соткано было, по-моему, из прошлогодних новостей.
     "В десять  мне  нужно быть  у Минозиса, а я еще  даже не проснулся",  -
такой  была эта  мысль, и ее житейской примитивности оказалось недостаточно,
чтобы плавно опустить меня на  жесткий матрас. Впрочем, ударился я не сильно
и тотчас же вскочил на ноги.
     Спать обнаженным я уже привык, но, проснувшись, мне хотелось немедленно
завернуться во что-нибудь более вещественное, нежели ошметки снов, прилипшие
к телу за ночь и скрывавшие наготу не больше, чем пыль, которой сегодня было
особенно много  в прохладном утреннем воздухе. Я провел по телу рукой, сгреб
остатки сновидений и, даже не  попытавшись  рассмотреть их  поближе (мне  не
снилось ничего, что стоило бы увидеть еще раз), выбросил в мусорную корзину,
где  они, соприкоснувшись с  металлическим  дном, вспыхнули  и обратились  в
тепло. На стуле висел мой балахон, я его сам два дня назад сконструировал из
ткани, предназначенной  для воздушных  шаров,  а  вовсе  не для одежды.  Мой
поступок выглядел экстравагантным - нынче не в  моде  было щеголять в грубой
одежде из вещества с лоскутами, скрепленными не мыслью, а нитками. Плевать -
так мне было если не очень удобно, то, по крайней мере, привычно.
     Материя за ночь потеряла тепло, и меня начало знобить. Пробежав босиком
по холодному полу,  я умылся в  кухне водой,  скопившейся за ночь в ванне, и
задумался  над тем, что хочу получить на  завтрак.  Я уже  научился готовить
яичницу,  но  ее  я  ел  вчера,  а  сейчас мне захотелось творога,  простого
крестьянского творога по рубль двадцать за пачку - Алена всегда покупала его
в ближайшем  к дому супермаркете, почему-то только там был  в продаже творог
расфасовки Можайского  молочного комбината,  самый вкусный  на  свете. Глупо
было  думать о  такой  пачке  сейчас,  это вызвало приступ  ностальгии,  и я
опустился  на  табурет,  даже не  подумав о  том,  что и он  мог  быть  лишь
видимостью, мыслью о мебели,  оставленной мной вчера вечером и не убранной в
закоулки памяти.
     К счастью, табурет  оказался вполе материальным, и я сказал себе: "Все,
перестань. Это ведь не  прошлое. Это даже  и не жизнь. Ничего этого не было.
Ничего. Нельзя думать об этом - кто-нибудь увидит твои  мысли, и что тогда?"
Я, конечно, не знал,  что могло быть тогда, но испытывать судьбу мне  совсем
не хотелось.
     Алена... Господи.
     Неожиданно меня ожгла очевидная  мысль: Алена, моя  жена,  тоже  должна
существовать сейчас в этом  мире. Может,  даже в  этом  городе.  Она, скорее
всего,  не  помнит  себя  прежнюю,  но  внешность, физическое  тело... Чушь.
Физическое тело  не обязательно повторяло свою земную суть - разве я сам был
похож  на  Аркадия  Винокура, жившего  в Москве? Из зеркала на меня  смотрел
мужчина,  которому  можно  было  дать  лет тридцать пять  (да, мне столько и
было...), но более высокий и жилистый, с низким лбом  и широкими  скулами. Я
помнил  себя более привлекательным, но  это  обстоятельство  почему-то  меня
совсем не волновало.
     Свет  солнца за  окном сменился  -  вместо светлозеленого, восходящего,
стал дневным, желто-оранжевым, времени у  меня оставалось слишком мало,  и я
бросил  чашку с блюдцем в  раковину, даже не пытаясь их  вымыть. От усилий у
ме