, я одной вещи понять
не могу, и это меня мучает, потому что... У него, конечно, свои соображения,
но  я  думаю,  что даже  в  действиях  ангела  должна  быть доступная нашему
разумению логика...  Что он  имел против вас? Только ли  нежелание, чтобы вы
разобрались... Это, конечно, тоже аргумент, но...
     Чухновский говорил монотонным голосом, о чем-то сам себя спрашивал, сам
себе пытался  отвечать,  слова его смыслом  не  обладали,  и Аркадий слишком
поздно  понял, что  смысла в них и не должно было быть: просто раввин хотел,
чтобы Аркадий заснул,  и  пользовался простым,  как  стол, методом  гипноза.
Нужно было  сопротивляться, а  он  не понял...  Как тяжело...  Сейчас лопнет
череп.  А  мысли  уже лопнули  и  растеклись... не собрать... Открыть глаза!
Открыть...
     Чернота.


Глава одиннадцатая

     Разговаривали   двое.   Один  голос   был  низким   и  казался  вязким,
неповоротливым, усыпляющим. Второй, очень знакомый, тем не менее  не вызывал
в памяти каких-либо ассоциаций,  и  оттого  Аркадию казалось, что неузнанным
остается вовсе  не  голос,  а он  сам, лежавший в неудобной  позе  на чем-то
твердом и вцепившийся пальцами в воздух,  потому что только воздух сейчас  и
был единственным свидетельством вещественности мира.
     Он все  еще жив, если слышит голоса. Не думает же он на самом деле, что
это  голоса  ангелов?  Голоса,  будто  какая-то  линза  сфокусировала  их  в
сознании, стали более отчетливыми, хотя и продолжали оставаться неузнанными.
     - Я не могу, поймите, - сказал знакомый  голос,  - не я  веду это дело,
тут юридические тонкости, я вам потом объясню. Он  должен  понять сам,  если
останется жив, конечно.
     - А  если  он умрет...  - раздумчиво  проговорил низкий голос,  который
Аркадий тоже когда-то слышал в той еще жизни, которая  закончилась, когда он
погрузился в черную реку.
     -   Ну,   если  умрет,  тогда,  конечно,  я  вынужден  буду  продолжить
расследование сам, хотя должен сказать: положение осложнится настолько,  что
я даже не представляю... Эй, вы что, хотите так и оставить?
     -  Нет,  конечно. Но  ведь  я  могу не больше  вашего. Давайте  вызовем
"скорую".
     -  Нет,  -  резко  сказал знакомый  голос;  будь  Аркадий  в  состоянии
складывать  хотя  бы  один и  один, он непременно узнал  бы  его,  но сейчас
сознание  было похоже на растекшееся желе, его можно  было резать, его можно
было собрать ложкой,  но ни  к  каким самостоятельным  действиям оно не было
способно. - Нет. Тогда все выйдет из-под нашего контроля, да он и сейчас уже
довольно  сомнителен.   Если  Самсонов  проверит,  чем  я  интересовался   в
стасисе...
     - Что он в этом поймет?
     -  Ничего, в том-то и  дело. И значит,  решит,  что я  обнаружил улики,
которые скрываю от муровского расследователя. Кончится  тем,  что  я потеряю
лицензию.
     У  Аркадия не  раскрывались глаза, он очень старался, всю волю вложил в
это  усилие, поднимал сомкнутые веки, будто стокилограммовую штангу...  нет.
Оставив  напрасные  усилия,  Аркадий неожиданно вспомнил,  кому принадлежали
голоса. Виктор и этот... раввин, как его... Чухновский.
     Господи...  Виктор,  его начальник,  можно сказать,  почти друг, вполне
серьезно  обсуждал,  нужно ли  возвращать  Аркадия к  жизни.  Аркадий  мешал
проводить  расследование так,  как  хотелось Виктору. Чепуха. Виктор нарушил
процессуальный кодекс, отпустив  задержанных, и лицензию  он потеряет именно
поэтому, а вовсе не из-за того, что нашел в стасисе какую-то информацию.
     Нужно открыть глаза. Ну давай, еще одно усилие...
     Открыть удалось  лишь правый  глаз,  да  и  то  -  не  открыть  даже, а
сотворить  узкую  щелочку  между  веками, будто  замочную  скважину,  сквозь
которую  не очень удобно  было  подглядывать, но  что  делать,  если  ничего
другого пока не получалось?
     Два склонившихся над Аркадием человека  выглядели  силуэтами,  а вокруг
головы  Чухновского (его можно было  узнать по  бороде) светилось слабое, но
вполне отчетливое сияние.
     - Хорошо, - сказал Виктор.  - Он  реагирует на свет, видите? Думаю, все
обойдется.
     -  Очень надеюсь, - сказал раввин  с беспокойством  в голосе.  -  Иного
исхода я бы себе не простил.
     - И что бы вы сделали? - с очевидной насмешкой в голосе спросил Виктор.
- Покончили с собой? Как? С помощью того же обряда?
     - Пожалуйста, - попросил  Чухновский,  и голос  его  показался  Аркадию
каким-то  детским, так  малыши просят мать о прощении, разбив старую, никому
не нужную, но очень ценную, как реликвия, хрустальную вазу.
     Аркадий попробовал пошевелить пальцами, и  на этот раз ему удалось даже
двинуть кистью руки.  Он  широко  раскрыл глаза  - неожиданно  для себя  - и
увидел над головой потолок, ровно светившийся мягким зеленым светом. Аркадий
повернул голову, и лишь тогда Виктор обратил на него внимание.
     -  Ну вот, - сказал он  удовлетворенно, - обошлось без "скорой". Как ты
себя чувствуешь, герой?
     -  Отв...  - сказал  Аркадий.  Язык будто намазали клеем и прилепили  к
зубам. Он сделал усилие и закончил слово: - ...ратительно.
     - Вы видели тоннель? - спросил Чухновский. - Тоннель и свет?
     - Как... кой тоннель? - удивился Аркадий.
     - Вы ведь умерли, - объяснил раввин. - Я думал, что вы уснули, но когда
пришел господин Хрусталев, вы  были  мертвы,  наверное, минуту  или  больше.
Пришлось  делать непрямой  массаж сердца.  Хорошо, что  ваш  начальник умеет
пользоваться нужным приспособлением.
     - Господин  Чухновский, -  хмыкнул  Виктор,  -  имеет в  виду  шокатор.
Извини,  Аркадий,  пришлось  воспользоваться твоим.  В кои-то веки эта штука
послужила не той цели, для которой предназначена инструкцией.
     -  Аркадий Валериевич, - мягко  сказал раввин над его  ухом, - когда вы
умерли...  Не  сейчас,  а первый  раз, до моего прихода...  То  есть,  почти
умерли... оттого, что... э... как бы это сформулировать... Допустим, так: вы
ощутили  приближение  чего-то   раскаленного,  да?  Фигура?  Свет?  Как  это
выглядело?
     -  Никак, - произнес Аркадий. - Кто-то подошел в темноте и взял меня за
руку. О Господи... Я... Я взлетел под потолок и видел себя... Я видел, как я
лежу на полу... Я хотел вернуться и не мог, будто... что-то отталкивало...
     - Что-то? Или кто-то?
     -  Что-то... Кто-то...  Это  имеет  значение?  -  Аркадий  почувствовал
раздражение и понял, что уже почти полностью владеет собой.
     -  Пинхас  Рувимович,  -  недовольно  сказал  Виктор,  -  пусть Аркадий
помолчит.  Ему  нужно прийти в себя.  Давайте обсудим ситуацию, а  он  пусть
слушает  и  делает свои  выводы,  все  равно они будут неверными, как  и все
предыдущие.
     - Почему  это неверные?  - дернулся  Аркадий,  показавшись самому  себе
бабочкой, насаженной на  иглу. Игла протыкала его от пятки в правой ноге  до
левого уха - по диагонали через  все тело.  Не  раскаленная игла, а холодное
оружие  -  шпага  или  просто длинный  прут.  Аркадий  сдержался,  чтобы  не
закричать, и игла растаяла,  как тает зубная  боль, если расслабить мышцы  и
думать о постороннем.
     Он прислушался к разговору Виктора с Чухновским.
     - По крайней мере, - говорил раввин, - теперь мы знаем, что от этого не
всегда умирают.
     -  Да,  -  согласился Виктор,  -  но мы  не  знаем,  кто  и  при  каких
обстоятельствах станет следующей жертвой. Может, мы с вами.
     - Я -  нет,  -  быстро сказал Чухновский. -  Как  исполнитель обряда  я
защищен высшими силами.
     - Да? -  иронически  спросил Виктор.  - Высшие силы  вам сами  об  этом
сообщили?
     - Согласно традиции... - начал было объяснять раввин, но Виктор перебил
его, сказав:
     - Потом. Традиции -  потом. Давайте пройдемся по  делу.  Я полагаю, что
началась эта  цепочка в тот момент, когда Подольский провел свой первый опыт
с полной реинкарнацией.
     -  Это не реинкарнация, - задумчиво сказал раввин.  - Иудаизм несколько
иначе  описывает процесс. Душа,  перешедшая в  новое тело, не  может  ничего
знать  о  своем  предыдущем воплощении. На  самом  деле  Генрих Натанович не
реинкарнациями  занимался, а чем-то иным.  Я  не  думаю,  что  у этого  есть
научное название, но...
     - Хорошо, назовите  это переселением  в  память  предка, вас это больше
устроит?
     - Н-нет, - с запинкой сказал Чухновский.
     -  Нет  так нет, - легко согласился  Виктор. - Но с тем,  что это  была
попытка обнаружить истинного убийцу предка, и не более того, вы согласны?
     - И не более того, - протянул раввин, - да, согласен.  Иначе я бы ни за
что...
     -  Хорошо,  -  быстро  сказал  Виктор.  -  Давайте  теперь  я  попробую
восстановить события, а вы прервите меня, если я, по вашему мнению, ошибусь.
     -  Тогда позвольте прервать  вас  сразу,  -  сказал  Чухновский.  -  Вы
ошибаетесь, думая, что события можно восстановить. Интерпретировать  факты -
это да. События - нет, они были и прошли...
     - Давайте без демагогии, - резко сказал Виктор. - Когда  впервые Генрих
Подольский заговорил с вами о своем предке?
     - Я же сказал вам... В апреле прошлого года.
     -  К  Льву  Николаевичу   он  пришел  десять  месяцев  спустя.  Значит,
эксперимент проходил в пределах этого интервала времени. Судя по протоколам,
которые получил  Аркадий, в  апреле прошлого года аппаратура  была готова  и
настроена. Я не специалист в биоэлектронографии...
     - Я тоже, - вставил раввин.
     - Еще бы! И потому будем исходить из того, что Подольский писал в своем
дневнике.
     - Дневник? -  похоже, что  Аркадий произнес это слово вслух, потому что
Виктор замолчал, раввин тоже не подавал голоса, и тогда Аркадий открыл глаза
и  увидел, что оба смотрят на него - напряженно, странно, будто именно он, а
не кто-то из них двоих, мог рассказать о дневниковых записях Подольского и о
том, кстати, как эти записи попали в архивный центр МУРа.
     - Так, - произнес наконец  Виктор, убедившись в  том, что вгляд Аркадия
достаточно осмыслен.  -  Ну,  с прибытием. Можешь  встать  или  так и будешь
валяться?
     -  Сейчас, - сказал  Аркадий  и  действительно  попробовал  встать, это
оказалось  труднее,  чем  он надеялся, но  куда  легче,  чем он  ожидал.  Он
приподнялся   на  локтях,  Виктор  поддержал  его  за   плечи,  и  он   сел,
прислонившись к  стене. Устроившись  удобнее, Аркадий только теперь  обратил
внимание  на  то, что в комнате  находится еще один  человек. Лев Николаевич
Подольский примостился  на стуле,  ладони  сложил между колен и раскачивался
вперед-назад, будто еврей на молитве. Возможно, он действительно молился, но
тогда  должен был надеть  ермолку,  без ермолки  или  какого-нибудь  другого
головного убора молиться нельзя, уж это Аркадий знал точно.
     - Как ты себя чувствуешь? - спросил Виктор.
     - Нормально,  - буркнул  Аркадий и повторил,  четко выговаривая слова и
отделяя их  одно от  другого: - Я.  Чувствую. Себя. Замечательно. И.  Я.  Не
понимаю. Зачем. Ты. Полез. В. Стасис.
     Виктор кивал головой после  каждого  слова, а при  упоминании о стасисе
бросил на Чухновского выразительный взгляд.
     - Дорогой  Аркадий Валериевич, - сказал раввин, сложив руки на груди, -
Вы  можете  ответить на этот  вопрос сами. Как и на  многие другие  вопросы.
Только   вы,  повторяю,  и  никто  другой.   Но   из-за  вашего  внутреннего
сопротивления мы не можем продвинуться  дальше.  Нас, видите  ли, интересуют
совершенно  разные  аспекты.  Вас  и  господина  Хрусталева  -  естественно,
криминальные, если они вообще существуют в этом  деле. Меня - теологические,
и они представляются куда более важными. А  уважаемого  Льва  Николаевича, -
раввин мотнул головой в сторону  продолжавшего раскачиваться Подольского,  -
уважаемого Льва Николаевича волнует  только старая история. Ему, видите  ли,
важно знать, действительно ли его прапрадеда убил секретарь Яков.
     -  Никого  Яков не убивал, -  сказал  Аркадий.  Слова  вырвались, минуя
сознание, и только  произнеся их вслух, он понял, что  действительно знает о
том, что происходило в старом доме Подольских чуть ли не  двести лет  назад.
Более того, не просто знает, он был там именно тогда, именно в момент...
     - Господи!  - вырвалось у  Аркадия. Он широко  раскрыл глаза, чувствуя,
как опять начинает подниматься под потолок, теряя ощущение веса. На этот раз
он  не испугался; понимал, что никуда не летит,  странным  этим ощущением он
был обязан  тому,  что  из подсознания,  будто  пузырьки  воздуха,  взлетали
воспоминания, которых у него,  по идее,  быть  не  могло.  Отрывки, обломки,
капли, слова, мысли, поступки,  глаза,  лица,  фигуры,  обстановка  комнаты,
улица, время, место, жизнь...
     Что-то происходило  с  его телом, его  мыслями,  его памятью,  пузырьки
продолжали подниматься, но картина уже сложилась, обрывки связались, осколки
склеились, и Аркадий сказал:
     - Он коснулся меня, и я выжил.
     - Вот именно, - с готовностью подтвердил Виктор. - Теперь ты понимаешь,
насколько важны именно твои показания. То, что  я нашел в стасисе, и то, что
рассказал господин Чухновский, было важно на  определенном  этапе. А  сейчас
важно только то, что можешь сказать ты.
     Виктор гипнотизировал. Виктор модулировал оттенки голоса, Аркадий хотел
сказать, что это  не обязательно,  он  и  там уже связал несвязанное и понял
непонятое.  И пусть  лучше  Виктор замолчит,  иначе  момент будет упущен,  и
Аркадий забудет то, что должен сказать.
     - Включи камеру, - прошептал он.
     - Включена, - быстро отозвался Виктор.
     - Начинаю.


Глава двенадцатая

     Личность его была подобна слоеному пирогу.  Сверху возлежал он, Аркадий
Винокур,  подавляя  массой  своего подсознания  всех,  кто пытался  время от
времени прорваться к свету и заявить о себе. Этими всеми тоже был он сам, но
моложе,  будто  временные  слои  отпечатались  в   пространственно-временной
структуре, вязкой, как сироп,  и скользкой  наощупь. Его  многочисленные "я"
жили своей жизнью и даже пытались общаться друг с другом, но у них это плохо
получалось.  Он все понимал, но не мог вмешаться в игру собственной  памяти,
отделенной от него и существовавшей вместе с другими мысленными структурами,
которые он тоже видел, но уже не мог понять и  потому разгребал, как  прелые
листья в осеннем лесу, не пытаясь поднять и поднести к глазам.
     Память  жила отдельно от него,  обладала  собственной  энергией, и  это
поражало.  Он, такой, каким был  десять лет назад, шевельнулся и напомнил  о
том, что не  следовало восьмого июля шестьдесят четвертого года расставаться
с Бертой. Ну, разлюбил. Ну, убоялся гнева Алены, а потом и вовсе выбросил из
головы  эту влюбленную в него  девочку.  Он потерял ее тогда из виду, потому
что, изгнанная, она  гордо исчезла куда-то, как могут исчезать из реальности
лишь смертельно  обиженные женщины, если  они не подвержены  жажде  мести. А
теперь  он  понял,  что Берта уехала из столицы в Казань  и там жила все эти
годы, помня о  временах, когда  ее -  так ей  казалось! - любили, потому что
настоящей любви в ее жизни не случалось  ни потом, ни раньше,  да и тогда не
было тоже, она  придумала любовь Аркадия,  она  ее  нарисовала  себе  яркими
красками, а когда краски выцвели и осыпались (слишком быстро  для настоящего
чувства),  Берта  все-таки  сохранила  нарисованную   ею  картину  в   своем
сознании...
     И  был  еще другой  Аркадий  - тринадцатилетней давности. Он  учился  в
юридическом  колледже и не делал в  те годы ровно ничего примечательного, он
даже и  в собственной памяти почти не сохранился - так, обрывки какие-то, не
стоившие внимания,  - но почему-то жил своей жизнью в  одном  из слоев этого
странного  пирога  и   даже  пытался  (без  успеха,  конечно)  вырваться  из
собственного,  для   него   созданного,   слоя  в   другие,  где  жил  более
привлекательной   и   разнообразной  жизнью,   тоже,  впрочем,   ушедшей   в
невозвратимое прошлое.
     Аркадий понял, что если станет разглядывать собственные жизненные слои,
продолжавшие альтернативное существование,  то никогда не сделает того, ради
чего погрузился в эту бочку воспоминаний. И тогда, перестав видеть  память и
не  отзываясь  на  уколы  подсознательных  инстинктов,  он  (это уже был  не
Аркадий, но и никем иным он пока тоже не был)  сначала понял, потом ощутил и
наконец  увидел еще одного человека,  который тоже был им самим,  но в то же
время другим, как может быть одновременно собой и другим электрон, мечущийся
в защищенной, казалось бы, от внешнего мира, атомной оболочке.
     - Ну вот, - сказал тот, другой, - ты наконец-то приходишь в себя.
     - Я теряю себя, - сказал Аркадий, и это было действительно так.
     - Не очень-то ты себе был нужен, - хмыкнул тот,  другой, - если потерял
себя так легко.
     - Легко? Ты чуть не убил меня! - возмутился Аркадий.
     - Смерть  - рождение, - философски отозвался  тот, другой, и Аркадий не
стал отвечать;  какой  смысл  имело спорить о том,  что истиной заведомо  не
являлось?
     Мир приобрел наконец вещественные формы, а  тот,  другой, чей голос был
теперь легко  узнаваем, хотя Аркадий  никогда не слышал его прежде, предстал
перед его глазами в том виде, в каком его хотело видеть подсознание.
     Генрих Натанович Подольский.
     Таким он был в момент смерти - глаза  навыкате, пальцы судорожно сжаты.
Странно: только  глаза, только пальцы,  а впечатление было таким, будто этот
человек не только реален, но еще и одет так, как был одет в ту ночь. Во что?
Аркадий почему-то не помнил, хотя уж эту деталь знал наверняка.
     - Аркадий, - произнес Подольский, обращаясь к нему почему-то по имени и
на ты, - я не смог довести дело до конца, меня постоянно выбрасывало из того
времени, видимо, потому что раввин не сумел правильно совершить обряд пульса
де-нура, и  процесс  оказался  не  стабилизирован. Придется  вдвоем.  Ты  не
против?
     Аркадий  огляделся  вокруг -  он хотел  увидеть то, что  положено  было
видеть в  таких  случаях:  черный тоннель, уходящий  вдаль,  белое  жерло  и
приближающийся свет.  Ничего  подобного не было. Собственно, не было ничего,
кроме  глаз и рук Подольского, но, поскольку это и был сейчас весь  мир,  то
многообразие его не имело пределов. Аркадий содрогнулся при мысли о том, что
именно этот мир - мир Подольского - станет его миром до скончания времен.
     -  Ты  не против?  -  повторил  Генрих  Натанович, хотя  на  самом деле
повторил не  он;  мысль отразилась сознанием  Аркадия, и,  будто  в  галерее
зеркал, так бы и продолжала отражаться, пересекаясь с собой, пока Аркадий не
дал бы однозначный мысленный ответ и  не  прекратил  физический  процесс, не
имевший аналога в земной реальности.
     - Я не против, - сказал Аркадий.
     Мир изменился сразу.


Глава тринадцатая

     Яков Гохберг  вошел в свою комнату,  быстрым движением закрыл дверь  на
ключ и прислонился к косяку. Ноги дрожали. Его выпустили, но потому  ли, что
следователь  поверил? Следователь не мог поверить ему на слово и не  поверил
наверняка.  У него были улики  против кого-то другого? Не могло быть  у него
таких улик, потому что только Яков знал...
     Наверно,  следователь  просто  пожалел  его. Понял, что до суда он  все
равно не  сбежит,  побоится. Пожалел - еврея?  Пожалел - украинец?  А что, и
среди украинцев есть приличные люди...
     Яков опустился на  стул. Голову  на  руки, вот  так, и  нужно  посидеть
немного, прийти  в себя. Подумать. Хотя о чем  тут  думать? Следователь  был
прав, когда сказал ему:
     - Послушайте, Гохберг, вас могли бы засудить и при  этих-то  уликах. Вы
же знаете, судья отберет нужных присяжных, и дело решится в пять минут.
     Конечно - именно в пять минут. "Виновен". Убийство первой  степени. Нож
в груди. Кровь на рубахе. А то, что удар он нанес в мертвое уже тело, - кого
это волнует? И сказать правду он не сможет. Никогда. Потому что...
     Якову стало  холодно. Знобило так, будто в комнате мела метель, хотя на
самом деле бы