ли это сказать,
например, о некоторых современных немецких княжествах, где царят произвол,
угнетение и продажность?
   Гегель подумал минуту. Лоб его нахмурился, философ словно сгорбился и
выглядел уже не пятидесятидвухлет, - ним крепким человеком, а стариком с
осунувшимся лицом и мешками под глазами.
   - Вы, господин Гейне, говорите о Пруссии?.. Не бойтесь, не бойтесь, я
уважаю всякую зрелую мысль. Так вот, может быть, надо сказать так: "Все
существующее могло бы быть разумным". Вы поняли меня?
   Гейне крепко пожал руку профессору на прощание. Он шел домой
окрыленный, взволнованный множеством впечатлений от этого разговора с
Гегелем. И какими жалкими, провинциальными, бескрылыми казались теперь
былые беседы со Шлегелем, хотя он и увлекал воображение поэта в далекие
страны...
   Встреча с Гегелем будила в Гейне новые творческие силы. Ему хотелось
побольше учиться, знать, писать стихи, говорить правду о жизни.


                               ПЕРВАЯ КНИГА


   Все сильнее захватывал Гейне в Берлине бурный и непрерывный поток
людей, мелких и крупных событий, впечатлений, мыслей и чувств. И когда
Гейне вдумывался в жизнь прусской столицы, ему яснее становилось, что
блестящая и сверкающая накипь только скрывает то мрачное, темное и
безобразное, что таится в самой сущности прусской дворянско-феодальной
монархии. Вглядываясь в нарядную толпу, в час дня слонявшуюся на Унтер ден
Линден, Генрих научился острым взором различать в этой толпе тех, которые
не знают, будут ли они обедать сегодня. Он видел в Берлине людей из
народа, мастеровых, ремесленников, рабочих мастерских, он знал, что им
тяжело живется, хотя они и работают с утра до ночи. Генрих встречал на
боковых улицах нищих, калек, жалких инвалидов войны, оборванных матерей с
бледными, голодными детьми на руках, - и сердце поэта, доброе, отзывчивое
к чужому горю, содрогалось при мысли о социальной несправедливости,
царящей в его стране.
   Гейне писал новую трагедию - "Ратклиф", из жизни шотландских горцев,
мрачную трагедию, где над поступками людей властвовала неумолимая судьба.
Английские романы, прочитанные поэтом, особенно сочинения Вальтера Скотта,
помогли ему почувствовать суровый колорит шотландского феодального замка.
В этой трагедии была одна сцена, когда герой, Вильям Ратклиф, юноша,
отвергнутый высшим обществом и ставший разбойником, грабившим богатых и
раздававшим их имущество беднякам, произносит пламенную речь против
бездельников, утопающих в золоте:

   Охвачен буйным гневом человек,
   Когда пред ним копеечные души,
   Мошенники в избытке утопают,
   Рядятся в бархат, шелк, глотают устриц,
   Купаются в шампанском, коротают
   Досуг в постели доктора Грахама,
   Катаются в колясках золоченых,
   Надменный взор бросая бедняку,
   Который, взяв последнюю -рубашку,
   Бредет в ломбард, понурясь и вздыхая.
   (Горько смеется.)

   Взглянуть на этих умных, сытых, жирных,
   Искусно оградившихся законом,
   Как неприступным валом, от вторженья
   Голодных и докучных оборванцев!
   И горе тем, кто вал перешагнет!
   Суд, палачи, веревки - все готово...
   Нет! Кой-кого все это не страшит.


   В лирических стихотворениях, которые Гейне писал в это время, тоже
звучал протест против существующего порядка. В одном из стихотворений он
представлял всю Германию как бесстыдный карнавал князей, попов, дворян,
обирающих народ:

   Я ворвался в немецкий маскарад,
   Не всем знаком, но знаю эти хари!
   Здесь рыцари, монахи, государи..

   Картонные мечи меня разят!
   Пустая шутка! Скинь я только маску -
   И эти франты в страхе бросят пляску.

   Гейне писал песни, романсы, маленькие лирические стихотворения, и все
это было близко немецкой народной поэзии, которую он так знал и любил.
   У Гейне накопилось много различных стихотворений, ему страстно хотелось
их напечатать. Поэт часто читал свои новые творения друзьям и прежде всего
Эвгену Брезе, у которого он находил самую восторженную поддержку.
   Литература, искусство, театр занимали умы берлинской интеллигенции. На
променадах вместо политических споров можно было услышать долгие и
нескончаемые разговоры о том, кому из двух модных композиторов - Спонтини
или Веберу - отдать пальму первенства, как пела вчера модная певица
Мильдер в "Ифигении" и сколько тысяч талеров в год она получает. Газеты,
откуда были вытравлены все политические вопросы, печатали длинные,
водянистые статьи и рецензии об оперных спектаклях и концертах. "Кому
попадались в руки наши газеты, - писал Гейне впоследствии, - тот мог бы
подумать, что немецкий народ состоит исключительно из театральных
рецензентов и несущих всякий вздор нянек".
   Центром литературной жизни Берлина были салоны, где собирались видные
писатели, журналисты, актеры, художники, музыканты. Вскоре после приезда в
столицу Гейне явился с рекомендательным письмом одного влиятельного
литератора в салон Рахели фон Фарнгаген. Ее муж, Карл Фарнгаген фон Энзе,
был дипломатом, литературным и театральным критиком, человеком тонкого
вкуса, прекрасным собеседником и собирателем анекдотов, городских сплетен
и пересудов. Но прежде всего он был мужем своей жены, одной из самых
образованных и интересных женщин первой трети прошлого века. Ее
незаурядный ум, глубокое художественное чутье и горячий темперамент
привлекали в гостиную Фарнгагенов выдающихся людей.
   Друзьями Рахели были известные философы Шеллинг и Фихте,
естествоиспытатель Вильгельм Гумбольдт, писатель Карл Гуцков, теоретик
немецкого романтизма Фридрих Шлегель и многие другие.
   Рахель Фарнгаген не отличалась красивой внешностью. Она была маленького
роста, на ее неуклюжей фигуре платья сидели мешковато, но лицо было
необыкновенно выразительно, а густые темно-каштановые волосы обрамляли
высокий лоб. Глубокие синие глаза Рахели горели воодушевлением, когда она
говорила об искусстве.
   Ее суждения были смелы и неожиданны. Рахель ненавидела всякую сухость и
педантизм. И берлинские остряки говорили, что она убивает все это одним
взглядом на расстоянии тридцати миль в окрестностях. Несмотря на то что
она была на четырнадцать лет старше мужа и в описываемое время уже
достигла пятидесятилетнего возраста, выглядела она очень моложаво, чему
способствовали ее необычайные живость и подвижность.
   Когда Генрих Гейне впервые вошел в дом Фарнгагенов, его встретил сам
хозяин на пороге темноватой и неуютной передней. Он ввел гостя в
просторный зал, освещенный рядом ламп под матовыми абажурами и восковыми
свечами на столах. Стены были оклеены блеклыми голубыми обоями, отчего
лица гостей казались бледными. Красивая старинная мебель, обитая голубым
шелком, украшала зал, но темно-серые тяжелые гардины придавали ему
некоторую мрачность. Хозяйка салона очень приветливо поздоровалась с
Гейне, сказала ему несколько приятных слов чарующим, мягким голосом и
оставила его на попечение мужа. Гейне стал присматриваться к Карлу
Фарнгагену. Этот тридцатишестилетний толстяк, с круглым, румяным лицом и
спокойными серыми глазами, выглядел несколько старше своих лет. Несмотря
на внешнюю солидность, он держался очень бойко, непрестанно сыпал шутками
и анекдотами, вынимал из кармана записную книжку и тотчас заносил в нее
услышанное им острое словцо. Говорил он тихо и вкрадчиво, наклоняясь к уху
собеседника. В зале было так много гостей, что Гейне затерялся в их толпе,
От его наблюдательности не ускользнуло, что Фарнгаген фон Энзе ловит
каждую фразу Рахели, смеется ее шуткам и старательно записывает их в свою
книжку. Когда Фарнгаген вышел встретить нового гостя, в зале раздался
смех, а вслед за этим стремительно вошел хозяин дома и стал спрашивать
гостей:
   - Что сказала Рахель? Наверно, что-нибудь очень интересное?
   Тихий и робкий молодой человек, державшийся в стороне от гостей, Генрих
Гейне был некоторое время незаметной фигурой в блестящем обществе
Фарнгагенов. Но на одном из литературных вечеров он отважился прочитать
несколько своих лирических стихотворений, все еще не появлявшихся в
печати, - и сразу же завоевал себе признание. Ободренный высказываниями
друзей Фарнгагенов, он стал увереннее, и общество сразу оценило его
лирическое дарование наряду с выдающимся умом.
   Уже летом 1821 года он сделался своим человеком в доме ј 20 по
Фридрихштрассе, в квартире Фарнгагенов. Рахель стала его покровительницей.
"Такой он тонкий и какой-то особенный, - писала Рахель одному из своих
друзей. - Понимала я Гейне и он меня часто тогда, когда другие лишь
выслушивали; это привлекло его ко мне, и он сделал меня своим патроном".
Гейне, отличавшийся поэтической восторженностью, называл Рахель умнейшей
женщиной вселенной, человеком, который знал и понимал его лучше всех.
"Если она знает, что я живу, она знает также, что я думаю и чувствую". И
Гейне даже носил галстук с надписью в романтическом духе: "Я принадлежу
госпоже Фарнгаген".
   Гейне привязывала к ней постоянная забота о нем как о поэте. Рахель,
горячая поклонница Г„те, могла часами говорить о поэзии. Она ценила в
стихотворениях Гейне самобытность. Рахель явно увидела, что Гейне уходит
от романтических мечтаний, и прозвала его "последним королем романтики".
   - Да, я последний король романтики, - как-то сказал ей Гейне, - и мое
тысячелетнее царствование окончено. Новая жизнь требует новых песен,
которые безжалостно разрушают романтический обман.
   Профессор Губиц издавал журнал "Собеседник", и Фарнгагены решили
познакомить с ним Гейне на одном из своих вечеров. Но Губиц не мог прийти
в этот день, и Гейне отправился к нему в редакцию без всяких рекомендаций.
Он принес Губицу несколько стихотворений и сказал при этом: "Я вам
совершенно неизвестен, но хочу стать известным благодаря вам". Шутка
рассмешила Губица, он обратил внимание на болезненно бледное лицо поэта,
на его нервные движения. Он отнесся очень серьезно к его стихам. Они
понравились Губицу, но он был несколько смущен неровностью и необычностью
стихотворных размеров и попросил Гейне кое-что переделать. Однако молодой
поэт упорно стоял на своем и доказывал, что он пишет в манере немецкой
народной песни, которой свойственна "неровность" стиха. Губиц напечатал
пять стихотворений Гейне в "Собеседнике", в майском номере 1821 года. Это
был большой успех для молодого поэта, потому что "Собеседник" был очень
распространен в Берлине.
   Губиц, покровительствуя поэту, порекомендовал издателю Мауреру
выпустить книгу его стихов. Издатель согласился, так как он рисковал
только расходами на типографию и бумагу. Вместо авторского гонорара Гейне
должен был получить сорок экземпляров своей книги, но изза скупости
издателя получил лишь тридцать. Датированная 1822 годом, книга Гейне
появилась в декабре 1821 года. В связи с ее выходом в "Собеседнике" было
помещено следующее объявление: "В нашем издательстве на днях вышла в свет
книга - "Стихотворения Г. Гейне", цена - 1 талер. Можно высказывать любые
суждения о качестве этой поэзии, но все же каждый должен признать, что
автор книги отличается поразительной оригинальностью, заключающейся в
редкой глубине чувства, живости юмористического восприятия и смелой силе
изобразительности. Почти все стихотворения этого сборника, который состоит
из циклов: I. Сновидения.
   п. Песни. III. Романсы. IV. Фреско-сонеты и V. Переводы из произведений
лорда Байрона - написаны совершенно в духе и простой манере немецкой
народной песни.
   "Сновидения" представляют цикл ноктюрнов, которые по своему своеобразию
не могут быть сравнимы ни с каким из известных нам поэтических жанров.
Берлин, декабрь 1821. Книготорговля Маурера".
   Гейне охотно дарил свою первую книжечку друзьям, делая прочувствованные
надписи. Один экземпляр он послал Г„те в Веймар с сопроводительным
письмом, в котором говорилось: "У меня есть много причин послать мои стихи
Вашему превосходительству. Приведу лишь одну из них: я люблю вас. Я
полагаю, что эта причина веская.
   Мои стихи, я знаю это, пока мало чего стоят; лишь коегде можно
усмотреть задатки того, что я однажды могу создать. Я долго не мог
составить себе определенного мнения о сущности поэзии. Люди сказали мне:
спроси Шлегеля, а тот сказал: читай Г„те. Я добросовестно последовал его
совету, и, если из меня выйдет когда-нибудь толк, я знаю, кому я этим
обязан".
   Среди любителей поэзии первые стихотворения Гейне получили известное
признание. Он стал посещать литературный салон Элизы фон Гогенгаузен. Эта
образованная женщина была горячей почитательницей Байрона, сама переводила
его стихи, и Гейне среди посетителей ее салона пользовался репутацией
"немецкого Байрона". Он сам признавал это сродство с английским собратом и
даже в шутку называл себя его "кузеном".
   Салон баронессы фон Гогенгаузен был теснее и строже, чем салон
Фарнгагенов, и доступ туда давался нелегко. Но у Фарнгагенов Гейне
чувствовал себя непринужденнее. Он сдружился с братом Рахели, остроумным и
своеобразным драматургом Людвигом Робертом, автором "мещанских комедий" и
литературных пародий.
   В обществе Людвига Роберта и его жены, которую Гейне называл
"прекрасная Фредерика", поэт был своим человеком. В послании к Фредерике
Гейне шутя звал ее в романтическую Индию из суетного и шумного Берлина:

   Оставь Берлин, где воздух густ и пылен,
   Где жидок чан, где над умом людским
   Один лишь Гегель властвует, всесилен,
   И жизни смысл для всех указан им.


   Умчимся в кран, где аромат обилен,
   В кран солнечный, который мной любим.
   Там льется Ганг, и вдоль его извилин
   Идет в одежде белой пилигрим.

   Стихотворения Гейне, входившие в первую книжку, нашли отклики и в
печати. Фарнгаген фон Энзе в заметке, напечатанной в "Собеседнике",
отмечал дарование молодого поэта, хотя в сдержанной и осторожной форме.
   Гораздо интереснее была статья поэта и драматурга Карла Иммермана в
"Рейнско-вестфальском вестнике".
   Иммерман справедливо усмотрел в стихах Гейне "ту горькую ярость против
ничтожного, бесплодного безвременья и ту глубокую вражду к нему, которая
кипела в целом поколении". И недаром, почувствовав боевой пыл поэзии
Гейне, Иммерман писал, что поэт "должен быть закован в сталь и железо и
держать всегда наготове свой меч".
   Отзыв Иммермана произвел большое впечатление на молодого поэта. Гейне
не был знаком лично с Иммерманом, но он прочитал его "Трагедии". "Я
никогда не забуду того прекрасного дня, - писал Гейне, - когда я получил
ваши "Трагедии" и прочитал их и, почти обезумев от радости, рассказывал о
них всем своим друзьям".
   Гейне оценил ясную и благородную мысль драматургии Иммермана, звавшей к
искоренению зла и неправды.
   Из всех современников Иммерман казался поэту наиболее близким по духу.
Гейне знал, что он живет в Мюнстере и занимает судейскую должность и что
ему трудно приходится в мрачно-католическом провинциальном городе. Молодой
автор первой книги "Стихотворения" написал сердечное письмо своему
собрату. Гейне делился планами на будущее и восхищался произведениями
Иммермана. Поэт высмеивал тех глупцов, которые пытались доказать, что
Гейне соперничает с Иммерманом. "Они не знают, что прекрасный, светлый,
сияющий брильянт нельзя сравнить с черным камнем, который только по форме
причудлив и из которого молот времени выбивает злые, дикие искры. Но что
нам до глупцов?.. Война закостенелой несправедливости, царственной
глупости и всему злому! Если хотите взять меня в боевые товарищи в этой
священной войне, то я с радостью протяну вам руку..."


                                  ПИСЬМО


   В осенний вечер, когда за окном струились потоки дождя, а в комнате
было холодно и сыро, Генрих лежал на софе, укрывшись пледом, и читал. В
дверь постучали.
   Неужели это квартирная хозяйка пришла поделиться с ним соседскими
сплетнями? Как некстати... Стук повторился, и, прежде чем Гейне успел
сказать "Войдите", на пороге появился почтальон, промокший и озябший, с
большой сумкой за спиной.
   - Вы студиозус Гарри Гейне из Дюссельдорфа? - спросил почтальон. - Вам
письмо. Распишитесь.
   Генрих неохотно поднялся и протянул руку за письмом. Он увидел на сером
самодельном конверте знакомый почерк матери. Сердце наполнилось тревогой.
Ничего хорошего он не ждал из дома. Еще год назад отец Гейне окончательно
разорился и был вынужден оставить Дюссельдорф. Часто в грустные минуты
Генрих представлял себе, как тяжело должно быть семье, покидающей
насиженное место, дом, в котором знаком каждый угол, приятелей, даже
собаку, которую нельзя было взять с собой. Теперь его родители, братья и
сестра жили в Ольдеслое, в чужом голштинском городке, без родных и
знакомых.
   Руки Генриха дрожали, когда он вскрывал конверт.
   При бледном свете лампы он с трудом разбирал торопливый почерк матери.
   "Дорогой Гарри, - писала она, - давно я не разговаривала с тобой. Много
раз бралась за письмо и откладывала его. Все не хотелось огорчать тебя, а
веселого у нас мало. Отец болеет, несчастье сгорбило его, и куда девалась
его военная выправка и веселый, беззаботный смех. Я тоже..."
   Генрих глубоко вздохнул, на мгновение отложил письмо. Он зажмурил глаза
и вдруг в темноте увидел Болькерову улицу, пьяного Гумперца, валяющегося в
канаве, мальчишек, которые так любили дразнить его, а потом представил
себе отца, статного, жизнерадостного, в своем пудермантеле, со
свежевыбритыми щеками.
   Куда все это делось? Генрих открыл глаза. Лампа чадила. Он подкрутил
фитиль - свет стал ровнее и еще бледнее. Теперь можно было читать дальше.
В письме говорилось о трудной жизни, о братьях, учившихся в школе, о
сестре Шарлотте. Как мило и нежно умела описывать мать! А в конце Гейне
нашел самое страшное, самое горькое для него.
   "Среди наших бед и несчастий, - писала мать, - есть только одна
приятная новость, которую сообщаю тебе, хотя и с большим опозданием. Дядя
Соломон выдал 15 августа сего года Амалию замуж за Иона Фридлендера. Ты,
верно, знаешь его по Гамбургу. Говорят, что это прекрасный молодой
человек, к тому же богатый, и ты, наверно, порадуешься за свою кузину.
Дядя был так добр, что пригласил нас на свадьбу и прислал денег на дорогу,
но мы не могли поехать из-за болезни отца и знаем только по слухам, что
праздник вышел на славу и обошелся дяде чуть не в двенадцать тысяч
талеров..."
   Все завертелось перед глазами Генриха, узкие готические буквы письма
расплылись и приняли фантастические формы. Слезы хлынули из глаз. Он
закрыл лицо руками и упал на софу.
   Все это время Гейне старался не вспоминать про свою неудачную любовь.
Порой ему казалось, что он совсем забыл Амалию. Тогда Генрих думал, что
это была не любовь, а юношеская глупость, создававшая какой-то идеал из
обыкновенной, совсем незначительной девушки, Он ведь не мог не знать, что
рано или поздно она выйдет за кого-нибудь замуж, а, скорее всего, именно
за этого Иона Фридлендера, особенно ненавистного Генриху пошлого франта.
Но почему же у него сейчас так болит сердце и скорбь кажется бездонной?..
   Слезы несколько успокоили Генриха. Придя в себя, он почувствовал, что
не может оставаться один. Ему захотелось на воздух, на улицу, к людям, к
чужим, незнакомым, которые не увидят и не почувствуют, что он в горе, в
глубоком горе.
   Дождь уже прошел, но всюду стояли большие лужи.
   Экипажи обдавали прохожих комьями липкой грязи, было уже совсем темно,
тяжелые тучи окутали небо.
   В окнах домов дрожали разноцветные огоньки. Генрих не знал, куда и
зачем он идет. Ему хотелось шагать, шагать без конца но этим геометрически
прямым берлинским улицам. Он не замечал ни пронизывающего октябрьского
ветра, ни холодных струек воды, стекавших с деревьев, под которыми он
проходил. Генрих промок и устал и, когда увидел на углу Шарлоттенштрассе
ярко освещенное окно винного погребка Люттера и Вегенера, неожиданно для
себя распахнул дверь и вошел туда. На него пахнуло теплом и смешанным
запахом винных бочек, жареного мяса и острых кухонных специй. В низком
сводчатом погребке стоял веселый шум. Табачный дым застилал г