лаза, и Гейне
с трудом разыскал маленький свободный столик. Бойкая служанка подала ему
бутылку рейнвейна и яичницу на раскаленной сковородке. Она взглянула на
бледное лицо незнакомого посетителя и сказала:
   - Вы, молодой человек, верно, у нас впервые?
   Гейне пробормотал:
   - Да-да... то есть нет.
   Служанка, увидев его смятение, отошла к другому столику.
   Вино заискрилось в высоком зеленом бокале. Гейне осушил его залпом; с
непривычки у него закружилась голова, и вместе с тем мысли как-то
прояснились, а по телу разлилась теплота. Сколько бы ни хотел Генрих
отвлечься от тяжелых мыслей, они навязчиво одолевали его. Ну что, в самом
деле, для него Амалия? И для чего ему эта холодная красота бездушной
девушки? Он мысленно сравнивал ее с изображением мраморной Афродиты,
богини любви, виденной, им в Дюссельдорфском музее.. По древнему преданию,
Афродита вышла из пены морской на берег Кипра, и от такого чудесного
рождения она холодна, как море. Гейне вынул записную книжку и карандаш.
Под пьяный гул голосов, под звон бокалов и пивных кружек в голове поэта
звучали слова, и строки сами ложились на бумагу:

   Я тебя, пеннорожденную,
   Вижу в блеске красоты.
   Ведь супругою законною
   Не моею стала ты.

   Сердце, сердце терпеливое,
   За измену ты не мсти
   И безумство торопливое
   Милой дурочке прости.

   Да, он покажет пример великодушия и благородства.
   Он прощает Амалии все, и из своей великой скорби он создаст маленькие
песенки, которые прославят его.
   - Какая неожиданная встреча! - услышал Генрих над головой знакомый
голос.
   Перед ним стоял Людвиг Роберт, как всегда стройный, изящный, в
темно-синем сюртуке.
   Генрих растерялся и прикрыл рукой написанное.
   Роберт сказал, улыбаясь:
   - Не очень подходящее место для творчества! Впрочем... я хочу вас
пригласить к нашему столу, где целое созвездие творческих умов.
   Генрих решительно покачал головой: он не пойдет, он болен, он хочет
остаться один. Но Роберт взял его за руку и властным движением увлек в
глубь погребка.
   Там, почти у буфетной стойки, за прямоугольным столом шумно пировала
группа людей. Стол был заставлен тарелками, бокалами, блюдами с
недоеденным ужином.
   Многочисленные бутылки свидетельствовали о том, что пир в разгаре.
Роберт представил Гейне своим сотрапезникам. Гейне сразу узнал их: он их
встречал на улицах, в кафе "Рояль", а одного - прославленного актера
Людвига Девриента - не раз видел на сцене. Девриент первый протянул
молодому поэту руку, отрывисто назвав себя глухим г.олосом. Восторженный
поклонник его игры, Генрих с нескрываемым любопытством вглядывался в лицо
Девриента. Худое и подвижное, оно как бы освещалось зловещим блеском
глубоких черных глаз; пышные, иссиня-черные волосы окаймляли высокий лоб
актера. Длинный крючковатый нос придавал особую оригинальность его лицу.
Девриепт был худой, среднего, роста, но он до того перевоплощался на
сцене, что иногда выглядел высоким. Девриент оживился, узнав, что молодой
человек-племянник, гамбургского банкира Соломона Гейне, в чьем доме он
бывал.
   Гейне усадили за стол. Рядом с ним по одну сторону сидел Роберт, по
другую - невысокий человек с густыми бакенбардами и странным лицом,
чрезвычайно нервным и подвижным. Это был Эрнст Теодор Амадей Гофман, автор
фантастических повестей и рассказов, художник, музыкант и в то же время
скромный чиновник берлинского суда. Он сам уподоблялся некоторым своим
героям: они днем корпели над ненавистными им бумагами, а ночью силой
безумного воображения переносились в мир привидений, фей, кошмаров и
ужасов. Гейне читал его произведения-и "Золотой горшок", и "Повелитель
блох". Двойственное чувство вызывали у него эти причудливые повести, где,
как в кривом зеркале, отражалась безрадостная жизнь людей, исковерканных
строем прусской монархии. Одаренных от природы, искавших счастья героев
Гофмана подстерегали на каждом шагу страшные, злые призраки, приносившие
неисчислимые беды. Гейне поражало несравненное мастерство Гофмана,
умевшего сделать убедительным все сверъестественное и далекое от настоящей
жизни, и в то же время творения Гофмана отвращали его от себя тем, что они
вызывали чувство безнадежности, отчаяния и страха.
   Не обращая внимания на Гейне, Гофман сказал собеседнику, сидевшему
напротив:
   - Продолжайте, продолжайте, Граббе. В вашей речи слишком много разума,
как всегда.
   Дитрих Граббе, выглядевший гораздо старше своих двадцати лет из-за
одутловатых щек и распухших красных глаз, лепетал тяжелым языком
опьяневшего человека. Он жаловался на жизнь и в сотый раз говорил друзьям
о серебряных ложках, которые дала ему мать, когда он отправлялся в Берлин
учиться. Но те внимательно слушали его, потому что это была исповедь
одаренного и несчастного поэта, никем не признанного и постепенно
спивавшегося.
   - Я уже принялся за третью ложку, и, когда съем ее окончательно, у меня
останутся еще три чайных, шесть кофейных и одна суповая. Когда же их не
станет, придется подтянуть живот. Мне надоело переписывать свои драмы и
носить их по издательствам и театрам...
   Граббе тяжело вздохнул и привычным движением вылил в рот стакан
рейнвейна.
   - Единственное мое утешение - в бутылке, - сказал он.
   Людвиг Роберт взглянул на Гейне. Он почувствовал, какое тяжелое
впечатление произвел на Генриха этот неудачник. Роберт мягко сказал,
обращаясь к Граббе:
   - Не пугайте господина Гейне. Он тоже ведь вступил на путь поэта.
   Тут Граббе вскочил с места, подбежал к Гейне, стал порывисто трясти его
руку:
   - Так вы Гейне? Я не расслышал вашего имени, простите. Профессор Губиц,
прочитав мою драму "Готланд"
   сказал, чтобы я передал ее вам, потому что у вас такие же дикие
фантазии, как у меня. Ха-ха-ха! Профессор чудак-он называет дикими
фантазиями наши порывы к свободе и героизму! Вот, получите!
   Граббе достал из оттопыренного кармана старого, лоснившегося сюртука
истрепанную рукопись и подал ее Гейне.
   В погребке становилось все шумнее. Поминутно хлопала дверь и прибывали
новые гости. Суетились служанки, разнося бутылки и чаши с пуншем. Гофман
тоже оживился и стал о чем-то спорить с Девриентом. Оба были пьяны. Они
резко жестикулировали и напоминали заводных кукол, приведенных в движение
каким-то хитрым механизмом, скрытым внутри них.
   - Я не хочу больше слушать ваши глупости! В мире нет людей, только
призраки. Мы с вами тоже призраки, и, когда я умру, я буду кивать мертвой
головой из китайской вазы на вашем столе! -L почти простонал Гофман.
   Дрожь прошла по телу Гейне. Он тоже опьянел от вина, табачного дыма,
которого не переносил, от близости с этими большими и талантливыми людьми,
исковерканными и замученными жизнью. Неужели и его ждет то же? Нет, нет...
Он не сдастся, а будет вести, жизнь, полную борьбы и подвигов. И та боль
по любовной утрате, с которой он пришел в погребок, уже казалась ему
маленькой, даже ничтожной по сравнению с огромным горем, поразившим всех
этих людей. Он понимал глубину их страданий, это были и его страдания -
видеть свой народ обездоленным и не знать, как ему помочь.
   Роберт подозвал Люттера, хозяина погребка. Тот подбежал к столу и
остановился в привычно угодливой позе, толстенький, румяный, с зеленым
остроконечным колпаком на голове. Роберт заказал ананасный пунш для всех,
и его щедрость привела в восторг сотрапезников. Людвиг Девриент встал,
заложив руку за борт сюртука. Лицо его преобразилось, глаза загорелись, и
сквозь шум и нестройные выкрики он прочитал монолог Карла Моора из
"Разбойников" Шиллера.
   Все в погребке затихли, и только звучал глухой, срывающийся голос
великого артиста, гневно произносившего приговор тиранам:
   - ...Закон заставляет ползти улиткой и того, кто мог бы взлететь орлом!
Закон не создал ни одного великого человека, лишь свобода порождает
гигантов и высокие порывы. Проникши в брюхо тирана, они потворствуют
капризам его желудка... Поставьте меня во главе войска таких же молодцов,
как я, и Германия станет республикой, рядом с которой и Рим и Спарта
покажутся женскими монастырями.
   Раздались громкие рукоплескания. Какой-то молодой человек с бокалом в
руке подбежал к Девриенту и чокнулся с ним.
   - Когда, когда, - спрашивал юноша, - мы услышим эти слова со сцены
берлинского театра?
   Девриент мрачно посмотрел на незнакомца.
   - Должно быть, никогда! - грустно ответил он. - Во всяком случае, мне
не дадут сыграть Карла Моора.
   Наш театральный интендант [Директор театра (нем.)] граф Брюль не
потерпит крамолу, у него слишком нежные ушки...
   Девриент уронил на пол бокал, опустился на стул.
   Голова его упала, он зарыдал.
   Людвиг Роберт стал успокаивать актера, Гофман с глубокой грустью
смотрел на эту сцену, а Граббе только мычал и выкрикивал невнятные слова.
Тем временем Люттер поставил на стол вазу с пуншем. Все подняли бокалы и
чокнулись. У Генриха голова шла кругом.
   Он незаметно прошел вдоль стены погребка и вышел на улицу.
   Гейне едва держался на ногах. Тусклый, белесый рассвет уже нависал над
берлинскими домами. Но ему чудилось, что дома, нарушив порядок, вышли из
строя и приняли необычный вид. Они будто улыбались своими окнами и даже
протягивали через улицу друг другу длинные каменные руки. Генрих шел
посреди улицы, боясь быть раздавленным. Предрассветный ветерок прояснял
мысли. Ночные образы погребка тускнели в памяти, и оживала сердечная
тоска; вспоминались строгие готические строки письма, полученного от
матери...


                            ТУЧИ НАД ГОЛОВОЙ...


   Пришла зима. Она была холодная, сырая и тяжелая для Гейне. Нервное
потрясение, казалось, сгладилось, исчезло. Но поэта мучили головные боли,
сверлившие виски, отдававшиеся в затылке. Он просыпался утром и не мог
подняться от слабости. Звенело в ушах, трудно было взяться за книгу.
   Гейне не мог посещать университет. Он пропустил много лекций, а между
тем надо было кончать курс:
   деньги, отпущенные ему дядей, подходили к концу. Когда Гейне в
последний раз пришел в контору банкира Липке, чтобы получить очередную
сумму, тот предупредил его, что больше денег не поступало и счет Генриха
Гейне будет закрыт. Кровь приливала к лицу Гейне, когда он думал о тех
унижениях, которым он подвергается, прося каждый раз подачку у богатого
родственника. С каким удовольствием он написал бы гамбургскому миллионеру,
что больше не нуждается в его благодеянии и может жить на свой заработок!
Гейне хотел бы послать матери столько денег, чтобы она могла купить домик
и ни от кого не зависеть. Но пока это были только мечты. Стихотворения
никаких доходов не приносили, издатели, печатавшие их, считали себя
бескорыстными покровителями поэзии. Быть может, заняться журналистикой? И
Гейне обратился к редактору "Рейнско-вестфальского вестника",
издававшегося в Гамме, с предложением написать для газеты очерки о
берлинской жизни. Но редактор Шульц медлил с ответом.
   Шли дни, деньги иссякали, положение становилось плачевным.
   Эвген Бреза, лучший берлинский друг Гейне, теперь ежедневно посещал
его. Он старался утешить больного поэта, приводил к нему врачей, но они
ничем не могли помочь и уверяли, что организм сам преодолеет болезнь.
   Гейне рекомендовали попробовать морские купанья, но для этого тоже
нужны были деньги. Как-то к Гейне пришел профессор Губиц. Он сочувственно
посмотрел на бледного, худого юношу и сказал ему:
   - Я только что виделся с банкиром Липке, и он сообщил мне, что завтра в
Берлин приезжает ваш дядя, Соломон Гейне. Я обещаю вам переговорить с ним
о вашем положении.
   Гейне не любил жаловаться, но ему пришлось подробно рассказать Губицу о
своих делах. Он добавил, что если дядя лишит его субсидии, то ему придется
оставить университет и Берлин, уехать в провинцию и стать домашним
учителем или писцом у нотариуса.
   Губиц был вне себя от такой перспективы. Этого нельзя допустить! Нельзя
погубить такое необыкновенное дарование! Но при этом он, как всегда, стал
поучать молодого друга:
   - А вы при встрече с дядей будьте скромны, как подобает юноше, и
выражайте ему все знаки почтения.
   Этим вы расположите его к себе больше, чем стихами, в которых он ничего
не смыслит.
   На другой день к Гейне пришел дядя Соломон и привел с собой своего
друга банкира Липке и профессора Губица. В смущении Генрих поднялся с
постели и нерешительно подошел к дяде. Тот неохотно поцеловал его, но
ободряюще похлопал по плечу.
   - Что ты, Гарри, такой бледный? - сказал Соломон Гейне. - Наверно,
берлинский климат тебе вреден. -
   И, обернувшись к Липке и Губицу, добавил: - А может быть, вы, господа,
плохо кормите моего племянника?
   Липке деланно засмеялся, а Губиц сказал серьезно:
   - Поэзия, господин банкир, высокое и благородное, но не доходное дело.
   - Знаю, знаю! - ответил дядя Соломон. - По-моему, поэзией надо
заниматься в самом крайнем случае. Она до добра не доводит. Вот вам
пример. - И он указал жестом на племянника, молча стоявшего у стола.
   - Ваш племянник, - серьезно сказал Губиц, - поразительный талант. Его
надо поддержать и дать спокойно развиваться.
   - Слыхали, господин Липке? - раздраженно воскликнул Соломон Гейне. -
Мой племянник Гарри, оказывается, гений, и мы, простые смертные, должны
снабжать его деньгами! Недурно сказано, господин профессор!..
   А ты как думаешь, Гарри? Когда же ты наконец закончишь университет? Все
сроки проходят...
   - Я учусь, дядя, по мере сил. Но я ведь болен и поэтому немного отстал.
   Наступила мучительная пауза. Соломон Гейне сидел, опустив глаза,
опираясь на толстую палку. Он сосредоточенно думал о чем-то и наконец
сказал:
   - Постараюсь поверить вам, господин профессор, что Гарри - гений. Дай
бог, чтобы ваши слова оправдались.
   А пока что, Липке, пожалуйста, уплачивайте моему племяннику положенную
ему сумму еще три семестра. Я пришлю вам авизо [Авизо - извещение о
переводе денег] сейчас же по возвращении в Гамбург.
   А теперь прошу вас, господа, отобедать со мной у Ягора... Ты ведь,
Гарри, наверно, не сможешь пойти с нами?
   - Не смогу, - тихо сказал Генрих.
   Ему страстно хотелось, чтобы это свидание возможно скорее окончилось.
Оно казалось ему новым унизительным испытанием. Особенно же Генрих боялся
остаться с дядей наедине и услышать что-нибудь об Амалии.
   Соломон Гейне на другой день уехал из Берлина, передав племяннику
привет через Липке.
   Наконец-то пришло долгожданное письмо из "Рейнско-вестфальского
вестника". Редактор Шульц извещал Гейне, что согласен печатать "Письма из
Берлина", если они окажутся интересными и разносторонними. В очень
деликатной форме Шульц напоминал молодому автору, что его очерки должны
считаться с обстоятельствами и духом времени. Этот весьма прозрачный намек
на строгости цензуры болезненно отозвался в сердце Гейне. Все же он
принялся за работу.
   Вскоре произошло очень тревожное и неприятное событие. Эвген фон Бреза
пришел к Гейне необычайно взволнованный. Его глубокие черные глаза горели,
на щеках проступали яркие пятна. Он сообщил о беде, постигшей польских
студентов. Тридцать два человека были арестованы, и теперь в аудиториях
оставалось не больше полдюжины его земляков. За ним тоже установлена
слежка. И все это потому, что они - польские патриоты, желающие видеть
свою родину объединенной и счастливой.
   Генрих с волнением слушал рассказ польского друга.
   Он знал, что молодые люди мечтали о широком восстании, могущем
освободить родину от власти Австрии, Пруссии и царской России, создателей
"Священного союза", возглавляемого всесильным князем реакции, австрийским
канцлером Меттернихом.
   Эвген фон Бреза, не теряя свойственной ему жизнерадостности, говорил,
что, может быть, и ему придется кормить клопов на тюремной койке крепости
Шпандау.
   С тяжелым сердцем Гейне утешал друга, и, расставаясь с ним, думал о его
будущем. Он знал, что польские студенты участвовали в подпольных кружках и
что эти кружки разгромлены.
   Первое "Письмо из Берлина" Гейне написал 26 января 1822 года. Оно было
необычно для журналистики того времени. Перед читателем в поэтических
образах вставали картины прусской столицы. Вся жизнь от верха до низа - от
королевского дворца до лачуги на окраинах - рельефно выступала под пером
Гейне. Рестораны, кондитерские, театры, университеты, улицы, набережные,
мосты - все составляло в этом письме единый своеобразный пейзаж большого
города. А люди! Как умело изображал Гейне и знаменитых и никому не ведомых
жителей Берлина, сколько юмора вложил он в описание своих героев!
   Письмо было напечатано в "Рейнско-вестфальском вестнике" и имело
ошеломляющий успех. Берлинцы, не читавшие этой провинциальной газеты,
старались раздобыть ее и передавали из рук в руки.
   В салонах заговорили о Гейне не только как о поэте, но и как о
талантливом журналисте. Рахель фон Фарнгаген гордилась своим "крестником",
как она в шутку называла Гейне. Но радость от успеха была омрачена.
   Новые гонения на свободомыслящих студентов заставили Эвгена фон Брезу
спешно покинуть Берлин. Гейне сам уговаривал его сделать этот шаг из
предосторожности.
   Сыщики и королевские шпионы уже подбирались к Брезе и его сотоварищам.
   С грустным ощущением одиночества принялся Гейне за второе письмо из
Берлина. Он не мог не поделиться с читателем причинами своей тоски: "Мой
дорогой друг, милейший из смертных, Эвген ф-Б, уехал вчера! Это был
единственный человек, в обществе которого я не скучал, единственный,
оригинальные остроты которого способны были развеселить меня до
жизнерадостности и в милых, благородных чертах которого я мог отчетливо
читать, какой вид имела некогда моя душа, когда я вел еще прекрасную,
чистую жизнь цветка..."
   Второе письмо из Берлина было гораздо резче по тону, чем первое. Гейне
сам называет себя в нем придирчивым и сердитым. Он как бы срывает внешнюю
оболочку с Берлина и показывает, что прусская столица - это по существу
глухая провинция, вошедший в поговорку городок Кревинкель, где перемывают
косточки друг другу и без устали злословят на любую тему, кроме
политической. Цензура обратила внимание на этот очерк Гейне и вычеркнула
из него самые острые места. Но и в таком урезанном виде газета была
нарасхват; когда Гейне пришел к Рахели Фарнгаген, перед ней на столике
лежал номер "Рейнско-вестфальского вестника". Увидев поэта, она вскочила и
со свойственной ей экстравагантностью завертела его в вальсе по комнате.
Потом, смеясь, выпустила его из рук и, потрясая в воздухе газетой, как
флагом, вскричала:
   - Да вы, Гейне, не знаете сами, что вы написали!
   Позвольте вам прочесть. - И Рахель громко продекламировала с пафосом
заключительные слова корреспонденции Гейне: - "...душа моя объемлет
любовью весь мир, когда я в ликовании готов обнять русских и турок и когда
меня влечет упасть на братскую грудь скованного африканца! Я люблю
Германию и немцев; но не меньше люблю и обитателей прочей земли, которых в
сорок раз больше, чем немцев. Ценность человека определяется его любовью.
Слава богу! Я, значит, стою в сорок раз больше тех, кто не в силах
выбраться из болота национального эгоизма и любит только Германию и
немцев".
   Рахель отложила газету и торжествующе посмотрела на Гейне, словно эти
слова принадлежали ей.
   - Я думаю, - сказал Генрих, - что я дал хорошую оплеуху старонемецким
ослам. Некоторые из посетителей вашего салона тоже, должно быть,
поморщатся...
   Рахель Фарнгаген улыбнулась:
   - Вы смелый, Гейне. Никто бы этого не сказал:
   у вас слишком скромный вид.
   - Бои только начинаются, - сказал Гейне. - Вы еще увидите, как я всажу
кинжал в брюхо прусского чудовища!


                              САМОЕ ЗАВЕТНОЕ


   С наступлением весны Гейне почувствовал себя лучше. Головные боли стали
реже, а слабость почти прошла.
   Со свежими силами принялся поэт за работу. Он снова появился в
аудиториях университета и занимался юриспруденцией. Третье "Письмо из
Берлина", хотя и в изуродованном цензурой виде, было т