ня разбудила? Мне снилось, что я в райском саду и
птицы пели песни, которые я сочинил", - сказал Гарри.
   Услыхав о подоконнике, Бетти улыбнулась, но тут же сказала:
   - Смотри, какая толпа на улице, его могут задавить.
   - Не задавят, - уверенно сказал отец. - Не забудь, что он уже лицеист.
Я встретил вчера ректора Шальмейера и он очень хвалит Гарри за успехи.
   Действительно, Гарри в этот первый год ученья в лицее легко усваивал
школьную науку и особенно увлекался древней и новой поэзией. Он мог
рассказать наизусть все античные мифы и знал их не хуже, чем "Гулливера"
Свифта или волшебные сказки Шарля Перро.
   - Я даже рад, что он пошел посмотреть на французов. Он слишком любит
книги, пусть увидит жизнь. Я в его возрасте...
   Но тут Бетти добродушно пошутила над мужем:
   - Знаю, знаю... Ты в его возрасте уже участвовал в походах принца
Кумбсрлендского.
   Самсон Гейне весело рассмеялся и обнял жену:
   - В такой день я даже не могу рассердиться!..


   ПОД ФРАНЦУЗСКИМ ЗНАМЕНЕМ


   Войска Наполеона вступали в Дюссельдорф развернутым строем. Это был
торжественный парад всех родов оружия. Но двум сторонам мостовой
выстроились горожане; из окон, с балконов домов глядели любопытные.
   А по улицам бодро шля французские гренадеры, мелькали штыки и ружье',
высокие медвежьи шапки, трехцветные кокарцы. Гарри сточл прмжаыпись к
стене какого-то дома и смотрел на нескончаемый поток французских солдат.
Пго внимание привлек высокий тамбурмажор' в расшитом сенсором мундире. Он
подбрасывал позолоченную булаву, ловко подхватывал ее в воздухе, успевая,
при этом заметить, какое впечатление он производит на девушек,
выглядывавших из окон.
   Гарри прибежал на Рыночную площадь. Она была переполнена народом. Здесь
толпились мастеровые, мелкие торговцы, окрестные крестьяне; встречались и
важные господа, хмуро сосредоточенные, брезгливо отстранявшиеся от грубого
прикосновения какого-нибудь ротозея.
   В толпе сновали ребятишки, и Гарри увидел долговязого Курта. Он не был
с ним и дружбе, но в такой день все распри забываются, и Гарри с помощью
Курта взобрался на конную статую Иоганна Вильгельма. Гарри восседал у
самой лошадиной головы, а Курт примостился поближе к хвосту. Ото'"" ".а
было хорошо видно все, что происходило вокруг. На ратуше уже сверкал новый
герб герцога Иоахима Мюрата. На чугунных зоилах балкона были разостланы
пышные бархатные покрывала, а городские советники, только вчера
выглядевшие довольно уныло, стояли теперь приободрившись, в новых одеждах,
и казалось, что их лица тоже перекроены на французский манер, как и вся
ратуша, где у входа стояли на карауле два рослых французских ^гренадера.
   Толпа шумела на площади, мелькали взволнованные, красные лица. Гарри
прижимался к длинному парику курфюрста Иоганна Вильгельма, и ему чудилось,
что чугунный курфюрст шепчет: "Крепче держись за меня!"
   Но вот на крепостном валу загремели пушечные выстрелы, церемония
присяги в ратуше окончилась, и на балкон вышел бургомистр в красном
сюртуке, как это полагалось в торжественных случаях. Он произнес длинную
речь, и Гарри казалось, что эта речь растягивается, как ванный колпак из
резины. Гарри ничего не понял из слов бургомистра и только разобрал одну
фразу: "Мы хотим вас сделать счастливыми". Заиграли трубы, забили
барабаны, и все громко закричали: "Виват!" Долговязый Курт так
развеселился, что чуть не слетел с коня, а Гарри крепко ухватился за
старого курфюрста, потому что у него закружилась голова.
   Когда Гарри прибежал домой, его встретила взволнованная мать. Она не
знала, что делать: радоваться возвращению сына или бранить его за то, что
он доставил столько беспокойства. Мальчик молчал и, придя в себя от
волнения, только смог сказать: "Нас хотят сделать счастливыми, и потому
сегодня опять нет классов".
   Прошло несколько дней, и жизнь в Дюссельдорфе вошла в свою колею. У
многих горожан стояли на постое солдаты и офицеры. Гарри очень
обрадовался, когда узнал, что у них поселился французский барабанщик.
   Его вскоре все стали звать мосье Ле Гран. Самсон Гейне подолгу
беседовал с барабанщиком, рассказывая ему, каждый раз с изменениями и
дополнениями, о том, как он участвовал в походах. Барабанщик, небольшого
роста, с огромными черными усищами и огненно-черными глазами, говорил, в
свою очередь, о тех сражениях, в которых он принимал участие. Из его уст
сыпались имена наполеоновских генералов; он играл названиями чужеземных
городов, рек и полей сражений. Маленький Гарри как завороженный слушал
рассказы мосье Лс Грана.
   Барабанщика поместили в полутемном чуланчике, но и тут он сумел
устроить солдатский уют: повесил на стенах какие-то картинки, а свою
походную постель покрыл трехцветным одеялом. В каморку к Ле Грану нередко
украдкой забегал Гарри. Мать, очень недовольная постоем французского
барабанщика, запрещала сыну общаться с ним. Но Гарри тянуло к солдату,
овеянному славой походов и победоносных битв.
   Посадив мальчика на колени, мосье Ле Гран рассказывал ему про
французскую революцию. Он описывал сцену взятия Бастилии с такой живостью,
как будто это произошло вчера, а не семнадцать лет назад. Тогда мосье Ле
Гран еще не был барабанщиком; мальчиком он бегал по улицам Парижа и вместе
с восставшим народом шел на приступ Бастилии. В глазах мосье Ле Грана
сверкали слезы, когда он вспоминал день 14 июля 1789 года. Рассказывая, он
бил в свой барабан и припоминал звуки, которые слышал в тот памятный день.
   Мосье Ле Гран уверял, что при помощи барабана можно научиться
французскому языку. Он барабанил революционные марши, объясняя такие
слова, как "свобода", "равенство" и "братство"; когда хотел передать слово
"глупость", барабанил назойливый немецкий Дессауский марш. Гарри даже
обижался, когда он, произнося слово "Германия", выстукивал мелодию, под
которую на ярмарках танцевали дрессированные собаки.
   Шло время... Французский правительственный комиссар Беньо проводил в
оккупированных землях демократические реформы. Все дворянские привилегии
были отменены; католики, протестанты и евреи уравнены в правах. В Рейнской
области, в которую входил и Дюссельдорф, стали развиваться торговля и
промышленность.
   На первых порах население было удовлетворено французским владычеством,
уничтожившим феодализм и крепостное право.
   Самсон Гейне, радуясь успехам сына, который хорошо переходил из класса
в класс и пользовался любовью ректора лицея Шальмейера, стал задумываться
о его дальнейшей судьбе. Не раз он заводил споры с женой, хотевшей видеть
сына ученым. Но она не любила поэзии, к которой Гарри чувствовал
склонность, и ни за что бы не согласилась, чтобы сын ею занимался. Самсон
Гейне предпочитал для Гарри военную карьеру. Обычно не слишком
многословный, он в таких случаях произносил длинные речи в защиту своего
мнения.
   - Надо понимать, - говорил он, - что наше времяэто время великих
полководцев и славных завоеваний.
   Неужели, Бетти, тебе не хотелось бы видеть нашего Гарри в мундире
наполеоновского генерала?
   И он ей тут же напоминал о судьбе одной ее подруги, которая вышла замуж
за французского офицера, произведенного Наполеоном в герцоги.
   Со временем, - продолжал Самсон Гейне, - этот герцог станет королем, а
твоя подруга королевой, - И он заканчивал свою речь шуткой: - Разве ты не
хочешь, чтобы и твой сын был королем? Гарри Первый. Звучит неплохо?
   Сам Гарри был увлечен французами и Наполеоном.
   Он до того полюбил мосье Ле Грана, что чистил медные пуговицы на его
мундире и натирал мелом его белый жилет.
   Как-то раз, сидя на мшистой скамейке дюссельдорфского Дворцового сада,
Гарри погрузился в чтение. Он очень любил "Дон-Кихота" Сервантеса и много
раз перечитывал эту книгу. Рыцарь Печального образа пленял Гарри своим
благородством и душевной чистотой. Разве Дон-Кихот из Ламанчи был виноват
в том, что мир так зол и жесток? Ведь рыцарь хотел защитить всех обиженных
и обездоленных, но это ему не удавалось, и он каждый раз гюпадал в беду и
испытывал разочарование.
   Гарри часто плакал от огорчения, когда видел, что ДонКихот честно
сражается с ветряными мельницами или принимает медный таз цирюльника за
шлем грозного волшебника.
   Гарри с увлечением читал бессмертную книгу Сервантеса, но вдруг его
внимание привлек какой-то шум. Он поднял голову и увидел, как по широкой
аллее Дворцового сада медленно двигалась кавалькада. Солнце, пробиваясь
сквозь листву, играло на золоте военных мундиров. Впереди на маленькой
белой лошадке ехал французский император. Он спокойно сидел в седле, одной
рукой высоко подняв поводья, а другой нежно похлопывая свою лошадь по
-красиво изогнутой шее. Гарри охватил восторг. Ему почудилось, что он во
сне и это не Наполеон едет по саду в сопровождении своей свиты, а какойто
античный бог, отправившийся на прогулку в священные рощи Греции.
   Верховая езда в аллеях Дворцового сада строго запрещалась. За нарушение
правила взимали штраф в пять талеров. Гарри припомнил это и улыбнулся.
Конечно, ни один из полицейских не решился бы задержать императора я
взыскать с него положенный штраф, ц он ехал спокойно и уверенно в своем
зеленом мундире и исторической треугольной шляпе. Глаза Наполеона казались
ясными как небо, на его губах играла улыбка. Но мальчик подумал, что стоит
свистнуть этим губам, и от всех князей, попов и вельмож не останется следа
во всем мире.
   Лоб императора был нахмурен, словно в нем гнездились угрозы грядущих
боев.
   Гарри отбросил книгу. Он забыл о бедном Дон-Кихоте, который неудачно
хотел устроить мир по-своему, и думал только о нем, о французском
императоре, заставлявшем народы подчиняться своей воле.


   "НОЕВ КОВЧЕГ"


   Семья Гейне постепенно увеличивалась. После сестры Шарлотты появились
на свет еще два брата - Макс и Густав. Гарри, наслушавшись народных
сказок, жалел, что в их семье нет, как в сказочных семьях, семи братьев.
   И он мечтал о том, чтобы быть одним из семи принцев, сыновей короля
какой-то волшебной страны. Мальчик привык создавать жизнь в своем
воображении. У него уже был свой мир, полный причудливых фантазий.
   Но действительность оказывалась совсем иной. Увы, его отец совсем не
походил на сказочного короля. Дела Самсона Гейне шли с каждым годом все
хуже и хуже, надежды на расцвет торговли при французах быстро исчезли.
Ввоз английских товаров в прирейнские области был закрыт, а торговля
отечественными сукнами тоже стала ограниченной из-за таможенных рогаток.
Самсону Гейне пришлось искать других заработков. Одно время он взялся
распространять государственные лотерейные билеты; не пренебрегал и разными
коммерческими делами.
   Однажды Самсону Гейне довелось прочитать в случайно попавшей к нему
амстердамской газете, что там умер некий фон Гельдерн и нотариальная
контора разыскивает его родственников для вручения им наследства в
тринадцать миллионов гульденов. У Самсона Гейне закружилась голова. Не
желая слушать ни доводов, ни советов благоразумной жены, он вместе с одним
дальним родственником отправляется в далекий и утомительный по тем
временам путь в Амстердам. В доме царит радостное ожидание. Даже
скептическая Бетти Гейне не теряет надежду, что колесо счастья повернется
в их сторону.
   Маленький Гарри живет самыми сладкими иллюзиями, ему уже кажется, что
он станет сыном миллионера и отправится в кругосветное путешествие -
увидит берега Ганга, пальмы и лотосы юга, голубоватые льды Гренландии...
   Погоня за наследством оказалась призрачной. Дюссельдорфская семья фон
Гельдерн не имела никакого отношения к покойному богачу, и Самсон Гейне
напрасно растратил свои скудные сбережения на ненужную поездку в
Амстердам. Ему не удалось разбогатеть подобно его брату Соломону Гейне,
который к тому времени уже стал крупным гамбургским банкиром.
   Но, если семья Гейне и не знала прочного материального благополучия,
все же мир и согласие жили в скромном доме на Болькеровой улице.
   После того как мосье Ле Гран покинул город, потому что ему по приказу
командира пришлось отправиться в новый военный поход, - в чуланчике, где
он жил, поселился Гарри. Барабанщик унес с собой и картинки со стен, и
походную кровать, - оставил на память только портрет Наполеона, который
продолжил висеть на стене чуланчика. Здесь Гарри пристроил полочку для
книг.
   Часто в длинные зимние ночи мальчик, надев на себя отцовскую шубу и
вязаный колпак (потому что чуланчик плохо отапливался), просиживал далеко
за полночь над какой-нибудь увлекательной книгой. Иногда приходилось
прерывать чтение, потому что догорала восковая свечка, выпрошенная им у
кухарки. Гарри тсхо сидел в чуланчике, боясь, чтобы мать не застала его за
книгой в такой поздний час. Ежась от холода, он читал до тех пор, пока
серый рассвет не врывался в его окснце. Он плакал горькими слезами над
гибелью Кая и Тиберия Гракхов, Робеспьера и Сен-Жюста - прославленных
борцов за свободу.
   Гарри добывал книги у своего дяди Симона фон Гельдерна, слывшего среди
горожан чудаком и даже своим внешним видом выделявшегося среди
дюссельдорфских жителей. Симон фон Гельдерн одевался по старсфранцузской
моде- носил длинный сюртук с расходившимися полами, что делало его похожим
на трясогузку, короткие штаны с белыми шелковыми чулками и башмаки на
пряжках. За плечами у него висела длинная косичка, которая болталась из
стороны в сторону, когда этот порывистый и подвижный человек шел но улице,
погруженный в свои мысли. У него была страсть к сочинительству. Он писал
па разные-главным образом политические-темы очень тяжелым, канцелярским
слогом, усвоенным им в иезуитской коллегии. Это был благородный и добрый
человек, который любил больше всего на свете книги и хотел во  что бы
то ни стало приносить пользу обществу.
   Однако он не занимался каким-либо определенным делом, а считался чем-то
вроде "частного ученого".
   Когда соседские старушки являлись к Симону 4'он Гсльдсрну за
медицинским советом, думая, что он унаследовал знания своего отца и брата,
добродушный Симон приходил в ярость и прогонял их из дому.
   Гарри очень любил свое. о дядю Симона, что не мешало ечу иногда
подшучивать над его длинным носом или старомодной косичкой.
   - Дядя, правда, что ваш нос сделался таким длинным потому, что вы сами
его вытянули?-лукаво спрашивал Гарри.
   Дядя Симон сердился, бранил племянника за непочтительность и тут же
принимался дергать себя за нос.
   Иногда Гарри просил разрешения у дяди подергать его за косичку, как за
дверной колокольчик, и по этому поводу Симон фон Гельдерн читал Гарри
нотацию, уверяя его, что никогда еще в мире нс было таких распущенных и
невежливых детей, как теперь.
   Посещение дяди Симона было всегда праздником для Гарри. В свободную
минуту он б?жал на улицу, где стоял старинный дом, узкий и высокий, а над
его входом было высечено из камня пестро раскрашенное изображение Нс.ева
ковчега. Поэтому и дом назывался "Ноев ковчег". Симон фон Гельдер"
унаследовал его от отца, дедушки Гарри. С каким трепетом дергал Гарри за
ручку звонка, боясь, что дяди нет дома! Но вот за дубовой дверью
раздавались мелкие шажки, и, шлепая домашними туфлями, дядя Снмон открывал
двэрь. Из маленькой передней, пахнувшей едким запахом старинных книг,
Гарри проходил вслед за хозяином в его кабинет, где было нагромождение
шкафов, столов, толстых и тонких томов, газет, журналов, брошюр, глобусов,
географических карт, гравюр и картин. Симон фон Гельдерн считал, что он
серьезно занимается воспитанием Гарри. Он вел с мальчиком нескончаемые
разговоры на самые отвлеченные темы, рассказывал ему о сущности красоты, о
смысле жизни, о свободе и насилии, о республике и монархии. Гарри часто
спорил с дядей, не соглашался с ним, но тем не менее всегда преклонялся
перед умом и благородством Симона фон Гельдерна. Обычно дядя усаживал
племянника в глубокое кожаное кресло и читал ему свои статьи и брошюры, в
которых далеко не все было понятно Гарри. Но Симон читал с таким
воодушевлением и так при этом жестикулировал, что его бедная косичка
смешно подпрыгивала за спиной.
   Надо было заслужить особое расположение дяди Симона, чтобы он разрешил
Гарри подняться на чердак. Это не был обычный чердак, на котором
просушивали белье и хранили дрова и уголь на зиму. Для Гарри чердак "Ноева
ковчега" представлялся заколдованным царством, а путешествие туда было
путешествием в далекое и заманчивое прошлое.
   Дядя Симон торжественно вручал племяннику тяжелый, заржавленный ключ.
По внутренней деревянной лестнице с дрожащими ступенями, в полной темноте,
Гарри взбирался на чердак, вставлял ключ в почерневшую дубовую дверь, и
через мгновение он уже был в загадочном и манящем царстве прошлого.
   Круглое, затянутое паутиной окно струило бледный свет. Единственное
живое существо, обитавшее в этой стране мертвых вещей, - толстая ангорская
кошка важно шествовала по чердаку, не обращая внимания на маленького
пришельца. Все, что находилось здесь, было уже хорошо знакомо Гарри, но он
снова и снова смотрел на полусгнившую люльку, в которой когда-то качали
его мать, на безногие кресла и стулья, валявшиеся по углам, на сундуки и
корзины, набитые всякой рухлядью. Ощипанное чучело попугая покойной
бабушки сверкало единственным стеклянным глазом, и это всегда наводило
страх на мальчика. Он каждый раз как бы сызнова окунался в этот забытый и
никому не нужный мир. С улицы глухо доносились голоса прохожих и стук
извозчичьих колес, но эти слабые отголоски жизни не смущали мальчика,
погруженного в свои мечтания. Он прикладывал к губам сломанную флейту, на
которой училась играть когда-то его мать, и флейта издавала тоненькие,
тоскливые звуки.
   Но особенно привлекательным был для Гарри тот угол чердака, где
находились колбы, реторты, астронорличсские приборы и ящики с магическими
книгами, написанными арабскими, древнееврейскими и коптскими письменами.
Гарри хорошо знал, что все это странное имущество привез с собой Симон фон
Гельдсрн, только не дядя, а брат деда Гарри, носивший то же имя.
   Про него в семье существовало множество интересных рассказов. Он был
прозван "Восточником", потому что неизвестно по каким причинам покинул
родину и многие годы скитался по восточным странам. Особенно долго он
пробыл в Северной Африке, где одно бедуинское племя избрало его своим
шейхом. Воинственные кочевники нападали на караваны и обогащались за счет
незадачливых купцов. Однако "Восточник" не был просто разбойником. Он был
одним из тех авантюристов, полуфанатиков-иолушарлатанов, которых так много
расплодилось в XVIII веке. Симону фон Гельдерну были знакомы магические
лженауки, и он успешно пользовался ими, когда вернулся на родину. Его
видели при дворах многих мелких князьков, где он входил в доверие и потом
должен был бежать. Его спасало искусство верховой езды, усвоенное им на
Востоке.
   В диковинном сундуке двоюродного дедушки Гарри нашел его записную
книжку. Мальчик перелистывал тонкие, пожелтевшие страницы, таившие
какой-то странный запах тропических цветов. Но прочитать, что там было
написано, Гарри не удавалось. Симон, очевидно из осторожности, делал свои
записи арабскими и коптскими письменами. Иногда попадалось несколько строк
пофрапцузски, но это были цитаты из каких-то неведомых поэтов. Порой, когда
Гарри перебирал чердачный хлам, ему виделись далекие аравийские степи,
желтое море песка и серебристая струйка воды в оазисе, где гордо высились
финиковые пальмы. Стоило мальчику зажмуриться, и он уже не был на чердаке
"Ноева ковчега", а мчался на горячем коне в знойной пустыне, размахивая в
воздухе сверкающей саблей. А за ним неслись чернобородые бедуины и
выкрикивали какие-то гортанные слова. Как-то раз ему показалось, что два
всадника сошлись в бою и один из них на скаку снес голову другому. Алым
потоком хлынула кровь. Гарри вскрикнул и упал без чувств на деревянный
настил чердака. Когда дядя Симон, обеспокоенный долгим отсутствием Гарри,
поднялся на чердак, он увидел мальчика, распростертого па полу. Симон
привел Г