оворил о пережитой любви к Амалии

   Большой таинственный город,
   Тебя приветствую вновь,
   Ты в недрах своих когда-то
   Мою укрывал любовь.

   Скажите, ворота и башни,
   Где та. что я любил?
   Вы за нес и ответе,
   Вам я ее поручил.

   Ни в чем не повинны башни,
   Не могли они сняться с мест,
   Когда с сундуками, узлами
   Она торопилась в отъезд.

   А ворота? - Она спокойно
   Ускользнула у всех на глазах;
   Если дурочка изворотлива.
   И воротам быть в дураках.

   Гейне показалось, что "на смену старой глупости возникла новая", что он
увлекся младшей сестрой Амалии, Терезой. В его поэтический дневник, в
песни из нового цикла "Возвращение на родину" вошли намеки на это чувство:

   В малютке с возлюбленной сходство,
   Я тот же смех узнаю
   И те же глаза голубые,
   Что жизнь загубили мою.

   Гарри недолго оставался в Гамбурге. Мимолетная встреча с дядей
Соломоном, тотчас уехавшим из города на отдых, не привела ни к каким
решительным разговорам. Банкир Липке, ссылаясь на неясность распоряжения
дяди, прекратил выплату ежемесячного пособия. Собрав последние деньги,
Гарри но совету врачей уехал на морокне купанья в Куксгафсн. на Северном
море. Крепкий соленый воздух, солнце, морские купанья несколько укрепили
здоровье поэта. Он писал стихи, где отражались и мысли, и чувства, и
события, большие и маленькие. Все, даже шторм на море, становилось
поэтической темой:

   Играет буря танец.
   В нем свист, и рев, и вoй.
   Эя! Прыгает кораблик.
   Веселый пляс мочной.

   Вздымает глубокое морс
   Живые горы из вод.
   Здесь пропасти чернеют,
   Там белая башня растет.

   Молитвы, рвота и ругаш.
   Слышны из каюты в дверь;
   Мечтаю, схватившись за мачту;
   Попасть бы домой теперь!

   В тихую, безветренную погоду спокойно набегали на берег серые волны
Северного моря, лизали прибрежную песчаную полосу и бесшумно отходили,
оставляя кружевную пену, резкий запах рыбы и водорослей. Гарри гулял по
берегу, вдоль рыбачьих лачуг, следил, как готовят невод, как выходят в
море здоровые, загорелые рыбаки.
   как помогают им в их суровой и опасной работе женщины и дети. В голове
поэта слагались песни о море, и он сравнивал свое сердце с шумной и
неуемной морской стихией:

   А в сердце моем, как в море,
   И кетер пост и полна.
   И много прекрасных жемчужин
   Таит его глубина.

   Кончалось лето. становилось холоднее на море, курортные гости
разъезжались. Уехал и Гейне.
   Опять Гамбург, теперь совсем ненадолго. Одинокий, покидал поэт этот
город, и его грусть выливалась в глубоких лирических строках:

   На сером горизонте
   Встают в вечерней дали
   Город и темные башни -
   Туманный призрак земли.

   Свирепый ветер гонит
   Угрюмую пену вод,
   Размеренным взмахом весел
   Гребен мой лодку ведет.

   Вечернее солнце взглянуло
   В последний раз, и вновь
   Открылся далекий город,
   Где я утратил любовь.

   И снова Люнебург. Пачка писем и газет ждала Гарри.
   Он читал отзывы о вышедшей в этом году книге. Его хвалили за простоту и
чистоту чувства, но были отзывы, которые больно ранили поэта. Писатели
католической партии обвиняли Гейне в грубости и богохульстве. Особенно
большим нападкам подвергся "Альмансор". Гейне позволил себе поставить
гонимых мавров выше христианских рыцарей, которые мечом и крестом
уничтожали мавританские города и деревни. Самым жестоким ударом явилось
известие о том, что в Брауншвсйге "Альмансор" провалился на сцене.
Трагедию поставил известный актер и режиссер Клингеман, играли хорошие
актеры, и все же публика освистала "Альмансора", спектакль едва довели до
конца. Гейне был уверен, что провал организовали брауншвейгские мракобесы.
"Старонемецкие ослы" отомстили Гейне за его свободолюбие.
   Гарри стал необычайно раздражительным, мнительность его росла. Приступы
головной боли, тяжелой и мучительной, возобновились. Родные не понимали
его и только жалели. В Люнебурге Гарри нашел лишь одного друга - молодого
адвоката Рудольфа Христиани. С этим жизнерадостным и тонким человеком,
любившим литературу и искусство, страстным почитателем Г„те, Гейне виделся
почти ежедневно. В дни, когда Гарри мог выходить из дома, друзья гуляли в
окрестностях Люнебурга, любуясь природой и читая друг другу стихи.
Христиани нравились новые лирические стихотворения, написанные Гейне в
Люнебурге. В этих стихотворениях сквозь печаль пробивались жизнелюбивые
тона, и страсть к жизни побеждала грусть, таившуюся в сердце поэта.
Однажды весной, когда друзья вышли на люнебургский вал, Гарри прочитал
другу лирическую песню, где был нарисован окрестный пейзаж:

   Печаль, печаль в моем сердце,
   А май расцветает кругом!
   Стою под липой зеленой
   На старом валу крепостном.

   Внизу канал обводный
   На солнце ярко блестит.
   Мальчишка едет в лодке,
   Закинул лесу - и свистит.

   На том берегу пестреют,
   Как разноцветный узор,
   Дома, сады и люди,
   Луга, и коровы, и бор.

   Служанки белье полощут,
   Звенят их голоса.
   Бормочет мельница глухо,
   Алмазы летят с колеса.

   А там - караульная будка
   Под башней стоит у ворот,
   И парень в красном мундире
   Шагает взад и вперед.

   Своим ружьем он играет.
   Горит на солнце ружье,
   Вот вскинул, вот взял на мушку, -
   Стреляй же в сердце мое!

   - Чудесно! - вскричал Христиани, пожимая руку Гарри. - Вот ясность и
правда, которым мог бы позавидовать сам Г„те!
   В устах Христиани сравнение с Г„те было высшей похвалой. Молодой
адвокат, страстный поклонник автора "Фауста", считал всех поэтов своего
времени карликами по сравнению с ним. Гейне тоже преклонялся перед гением
Г„те, хотя в недавно написанной статье о нем и укорял великого поэта в
бесстрастном отношении к "духу времени". Статью эту он послал Фарнгагену,
но тот не напечатал ее, придумав какой-то любезный отказ; Гейне огорчился
и все же своего мнения о Г„те не переменил.
   - Но неужели, - сказал Хрнстнани "чень серьезно, - вы и в самом деле
так утомлены жизнью, что хотели бы умереть от шальной пули ганноверского
часового?
   - Дорогой Христиани, - ответил Гейне, - я не хотел бы, чтобы из моих
стихотворений извлекали' биографические данные. Одно дело - лирическое
настроение, другое-сознательная воля поэта. Нет, - продолжал с жаром
Гейне, - я совсем не хочу умирать! Мне надо только выздороветь, и я с
удвоенной, утроенной силой продолжу то дело, в котором весь смысл моей
жизни. Я ведь пока только в дороге, но я все время приближаюсь к воротам
будущего, которые распахнутся передо мной...
   В январе 1824 года студиозус Гарри Гейне прибыл в Геттинген. Прошло
почти три года с тех пор, как он был изгнан из стен Георгии Августы.
Неутомимый поток времени унес из города сотни студентов, окончивших
университет или бросивших ученье. Но в самом Геттингене и в Георгии
Августе все было по-старому. Все так же глупо ухмылялись каменные львы у
Вендских ворот, но-прежпему пахло сыростью и непереваренной ученостью в
университетских аудиториях и коридорах, все так же -мелькали разноцветные
шапочки на головах участников националистических студенческих кружков, все
так же сухи и педантичны были профессора и доценты и так же пронырливы и
назойливы педеля, доносившие на студентов за малейший проблеск
вольномыслия.
   Гейне явился в университет и сдал свои бумаги. Спокойно и равнодушно
его зачислили на юридический факультет, никто не вспомнил о его изгнании и
ничем не попрекнул. В этом старчески расслабленном городе всякое бывало,
и, казалось, никому нет дела до прошлого, кроме того прошлого, что
создавало пандекты - своды законов и конспекты римского права.
   У Гейне была одна цель: возможно скорее получить диплом и забыть о
зубрежке римских законов и немецких комментариев к ним. Он старался
держаться совсем уединенно. Двух бесхитростных и добрых юношей из глубокой
провинции он приблизил к себе и сделал своими оруженосцами. Ему нравилось,
что они не вторгаются в его внутренний мир, а юноши привязались к Гарри и
трогательно заботились о нем, как о слабом и больном ребенке. Гарри
действительно болел, и это мешало его занятиям.
   Весной, когда почки в березовой роще набухли и птицы весело запели на
все голоса, Гарри потянуло из Геттингена к близким, родственным по духу
людям. Он решил для перемены впечатлений съездить на самый короткий срок в
Берлин. У него была еще одна приманка: по дороге остановиться в
Магдебурге. Там находился в то время Карл Иммерман. Нужно же было
когда-нибудь с ним повидаться и не в письме, а "наяву" пожать ему руку.
Гарри испытывал радостное волнение, усаживаясь в почтовую карету. Было еще
холодно, лошади с трудом тащили грузный экипаж. После зябкой ночи он
чувствовал себя усталым и продрогшим. Но, когда почтовая карета с грохотом
подкатила к магдебургской станции, Гейне ощутил радость в ожидании близкой
встречи с другом и сейчас же отправился к нему. И вот они уже сидят за
столом и оживленно беседуют. До чего же не похожи внешне эти два поэта,
чувствующие внутреннее сродство между собой! Худой и невысокий, с
нервными, порывистыми движениями, Гарри казался совсем маленьким по
сравнению с рослым и широкоплечим Карлом Иммерманом, крупная голова
которого крепко сидела на могучих плечах. Лицо Иммермана выражало
уверенность и спокойствие, а глубокие глаза светились теплом из-под
нахмуренных бровей.
   Четыре дня прошли незаметно. Иммерман поделился своими планами с Гейне.
Он задумал написать цикл из девяти трагедий, где будут отражены судьбы
династии Гогенштауфенов. Гейне считал этот труд достойным удивления:
сколько нужно сил и кропотливого изучения истории, чтобы создать такой
гигантский цикл!
   Гарри тоже рассказал о своих замыслах. Он хотел написать "Фауста",
отличного от г„тевского и более близкого к народным сказаниям о знаменитом
средневековом чернокнижнике. Он намеревался написать драму из венецианской
жизни, и снова в его фантазии оживали воспоминания детства: он хотел
изобразить в виде итальянских женщин дюссельдорфскую колдунью Гохенку и ее
племянницу, дочь палача, рыжую Иозефу. О ее судьбе он ничего нe знал, но
образ ее сохранил в своей памяти.
   Друзья много говорили о немецкой литературе и ее будущем.
   - Время романтизма, - говорил Иммерман, - уходит в безвозвратное
прошлое. "Новые птицы - новые песни" - гласит паша пословица. Мы с вами,
Гейне, новые птицы и поем радостную песню навстречу восходящему дню.
Должна же когда-нибудь кончиться рабская, безрадостная пора в жизни
немецкого народа, и наш долгторопить ее окончание.
   Гейне поднял бокал пенившегося рейнского вина и чокнулся с Иммерманом:
   - Я вольный рейнский стрелок. С какой радостью я выпускаю свои стрелы в
прусского орла и вижу в вас своего соратника!
   Иммерман слушал горячие речи Гейне, и довольная улыбка озаряла его лицо.
   - О, Рейн, Рейн! - воскликнул Иммерман. - Он был рубежом свободы в
горячие дни французской революции, и веселый рейнский народ еще скажет
свое слово... Вы очень любите свой Рейн, Гейне? - неожиданно спросил
Иммерман.
   Были тихие сумерки. Лиловые тени ложились по полу и стенам комнаты. На
фоне окна резко выделялся тонкий силуэт Гейне. Поэт, погруженный в
задумчивость, сжимал двумя руками виски. Потом опустил руки, слегка
приподнял голову и прочитал тихим, задушевным голосом:

   Не знаю, что стало со мною, -
   Душа моя грустью полна.
   Мне все не дает покою
   Старинная сказка одна.

   День меркнет. Свежеет в долине,
   И Рейн дремотой объят.
   Лишь на одной вершине
   Еще пылает закат.

   Там девушка, песнь распевая,
   Сидит высоко над водой.
   Одежда на ней золотая,
   И гребень в руке - золотой.

   И кос ее золото вьется,
   И чешет их гребнем она,
   И песня волшебная льется,
   Так странно сильна и нежна.

   И, силон плененныи могучей,
   Гребец не глядит на волну,
   Не смотрит на рифы пол кручей,
   Он смотрит туда, в вышину.

   Я знаю, волна, свирепея,
   Навеки сомкнется над ним,
   И это вес Лорелея
   Сделала пеньем своим.

   - Вы великий поэт, Гейне, вас не забудут поколения! - воскликнул
Иммерман. - Это я пророчу вам, как старший собрат.
   Гарри весело засмеялся. Старший брат!.. Карл Иммерман был всего на год
старше Гейне, и оба они принадлежали к новому поколению, которое страстно
искало новых путей в литературе и жизни...
   Берлин радушно принял Гейне в свои объятия. Теперь он был только гостем
прусской столицы и на правах гостя привлекал к себе всеобщее внимание - ив
салонах, и в литературных кафе, и среди бывших студенческих товарищей.
Рахель обрадовалась приезду Гейне, согрела его своей заботой. Глаза
Фредерики Роберт, красавицы, которую он воспевал в стихах, светились
нежностью. Он читал ей и ее мужу Людвигу Роберту новые стихи, только что
появившиеся в "Собеседнике". Профессор Губиц тепло принял Гейне, но не
удержался от поучения:
   - Вашу "Лорелею" знает весь Берлин наизусть. Это шедевр, уверяю вас! Вы
настоящий лирик. Я не советую вам надеяться на карьеру политика и
публициста. Вас ждет лавровый венок поэта.
   - Но мне нужен также меч воина, - ответил ему Гейне.
   Губиц только покачал головой. Ему не нравилось, что крамольные мысли
гнездятся в голове Гейне. Излишний пыл вреден в прусском государстве, -
это Губиц хорошо знал как редактор "Собеседника".
   В этот приезд Гейне ближе сошелся с Адальбертом Шамиссо. Француз по
рождению, эмигрировавший в Германию с семьей во время французской
революции, Шамиссо стал немецким писателем и учечым-ботаником. Этот живой
и разносторонний человек обладал большим поэтическим даром. Его баллады и
лирические стихотворения дышали искренней любовью к простым людям. Героями
поэта были не средневековые рыцари и дамы, как у большинства немецких
романтиков, а незаметные труженики:
   землепашец, прачка, городские бедняки. Особенно была известна его
повесть "Необычайные приключения Петера Шлемиля". Здесь фантастическое и
реальное сливались вместе, и горемычный герой Петер Шлемиль, продавший
свою тень черту, чтобы разбогатеть, выступал как живой укор
корыстолюбивому и жестокому обществу, жертвовавшему всем для наживы.
   Адальберт Шамиссо был знаком со стихотворениями Гейне и любил их. Ему
захотелось сблизиться с молодым поэтом, и теперь к этому представился
случай. Оживленные беседы между ними касались различных предметов.
   Шамиссо расспрашивал Гарри о его литературных и жизненных замыслах, а
Гейне с интересом и волнением слушал бесконечные рассказы Шамиссо о
кругосветном путешествии, совершенном им в 1815-1818 годах на русском
судне "Рюрик". Лицо Шамиссо становилось воодушевленным, длинные волосы
небрежно спадали на плечи, румянец разгорался на щеках, - и рассказчик с
пылом говорил о неведомой для Гарри стране, о России, где он побывал, о
русской литературе и русском языке, который хорошо изучил.
   Много новых и сильных впечатлений увлекло Гарри, но он должен был
торопиться обратно в Геттинген.
   На обратном пути дилижанс стоял в Магдебурге лишь полчаса. Это было на
рассвете, и Иммерман, верно, спал крепким сном, не подозревая, что совсем
недалеко, на почтовой станции, бьется любящее его сердце Гейне. На этот
раз свидание не состоялось, и Гарри огорченно проехал через город, в
котором он недавно пережил четыре увлекательных дня.
   В Геттингене Гейне узнал глубоко трагическую весть: в Миссолунгах, в
Греции, погиб великий английский поэт Байрон, любимейший из литературных
современников Гейне.
   24 мая 1824 года Гейне написал в Люнебург Рудольфу Христиани: "...мне
сообщили, что мои кузен, лорд Байрон, умер в Миссолунгах. И это великое
сердце перестало биться! Оно было великое, и оно было сердце, а не мелкая
яичная скорлупка чувств. Да, этот человек был велик, он в муках открывал
новые миры, он по-прометеевски презирал жалких людей и их богов, еще более
жалких, и слава его имени достигла и снеговых гор Фуле и жгучих песков
Леванта... Не скоро мы увидим равного ему. Я велел объявить траур
повсюду..."
   Берлинскому другу Мозсру он сообщил: "Смерть Байрона меня потрясла. Он
был единственным человеком, которого я ощущал как родного, и во многом мы,
вероятно, были схожи. Шути над этим сколько хочешь...
   С Байроном я всегда обходился свободно, как с равным себе соратником. С
Шекспиром я совсем не могу общаться запросто, - я слишком чувствую, что я
ему не ровня.
   Он всесильный министр, а я только надворный советник, и мне кажется,
что он в любую минуту может меня сместить".


                                  ВСТРЕЧА


   Старый слуга с пышными седыми бакенами стоял в палисаднике перед домом
и сосредоточенно чистил сюртук. Он легко проводил щеткой по сукну
кофейного цвета, бережно снимал волосок с рукава и вдруг начинал
ожесточенно тереть то место, на котором замечал пятнышко.
   Было раннее утро, солнце ласково согревало землю, и не верилось, что
уже октябрь - до того было тепло и не похоже на осень.
   Слуга продолжал производить свою операцию, не обращая внимания на
окружающий мир. Он был полон сознания собственного достоинства.
   Неподалеку от дома стоял молодой человек с рюкзаком за спиной. Он
держал в тонких, нежных, как у женщины, руках легкую трость. Одет молодой
человек был очень тщательно, хоть и небогато. Легкий ветерок развевал
шелковый шарф на его шее. Довольно длинный темно-зеленый сюртук сидел на
нем не без элегантности.
   У него были мягкие черты лица, а из-под шапки, сдвинутой на макушку,
весело прооивались вьющиеся светлокаштановые волосы. Слабый румянен играл
на лице, отражавшем не то озабоченность, не то растерянность.
   Наконец, отважившись, незнакомец приблизился к палисаднику. Слуга
продолжал свою работу, не обращая внимания на чужого человека. Он закончил
чистку сюртука, бережно поправил красную ленточку в петлице, ловко
перебросил господское платье через руку и приготовился уйти в дом. Тут-то
его и окликнул незнакомец:
   - Простите меня, не вы ли слуга его превосходительства?
   Да, - ответил тот. - Чем могу служить? - И это он сказал тоном, каким,
несомненно, говорил его барин, когда был чем-то недоволен или расстроен.
   - Я просил бы вас - и, надеюсь, это не будет вам в тягость передать его
превосходительству это письмо.
   Слуга искоса посмотрел на молодого человека. Тот был, видимо,
взволнован. Он сунул в руку слуге серебряную монету и белый широкий
конверт.
   - Будете ждать ответа? - уже менее сурово сказал слуга. - Его
превосходительство еще только встают.
   - Нет... Я лучше приду завтра поутру.
   - Ну хорошо, - согласился слуга.
   Медленной, степенной походкой он поднялся по ступенькам крыльца и
толкнул тяжелую входную дверь.
   Она открылась и тотчас же захлопнулась за ним.
   Молодой человек еще несколько мгновений постоял перед домом на тротуаре.
   Так вот где он живет, этот великий немец, к которому совершает
паломничество чуть ли не весь цивилизованный мир... Будет ли он принят
завтра? Бог весть...
   И тотчас же озабоченность сошла с лица молодого человека.
Саркастическая улыбка заиграла на его губах.
   Он поправил рюкзак, взмахнул тросточкой и быстро удалился, напевая
песенку.
   ...Два маленьких окна скупо освещали длинную, узкую комнату. Посреди
стоял простой овальный стол дубового дерева, заваленный книгами и
бумагами. Несколько поодаль, у стены, находился другой стол, грушевого
дерева, а над ним тянулись полки, уставленные книгами.
   У стены налево, опираясь на высокую конторку, плотный, несколько
грузный старик перебирал утреннюю почту, старательно разглядывая каждый
конверт и каждый пакет и раскладывая корреспонденцию по отдельным кучкам.
   У входа в рабочий кабинет стоил слуга.
   - Это все, что получено сегодня? - спросил хозяин.
   - Ах, я совсем запамятовал! Один молодой человек просил передать вам
это письмо.
   Хозяин взял письмо и движением руки дал понять слуге, что он больше в
нем не нуждается. Затем он вскрыл конверт и быстро пробежал короткое
послание:

   "Ваше превосходител