оже напечатано в
газете. Но среди всех этих занятий было у Гейне самое заветное - его
стихи. Он их писал часто и много. Мало с кем мог он поделиться теперь
новыми созданиями своей музы. Порой приносил он небольшие листки бумаги с
аккуратно переписанными строфами стихотворений Фарнгагенам или супругам
Роберт. Только им не стеснялся показывать он свою интимную лирику.
   Он хотел составить цикл стихотворений, подобрав их в определенном
порядке, и затем опубликовать вместе с двумя трагедиями - "Альмансор" и
"Ратклиф". Поэт называл свою новую лирику "пропуском в лазарет его чувств".
   Друзья в шутку спрашивали, появились ли новые жильцы в его
лазарете-другими словами, написал ли он что-нибудь новое.
   В стихотворениях Гейне звучала тема неразделенной и несчастной любви.
Он вернулся к этому, но уже подругому. В первых стихах были ночные страхи
и волшебство мертвенно-бледной луны, от них веяло кладбищенской жутью.
Теперь лирика Гейне светилась солнечным светом, дышала запахами весенней
листвы, сверкала в уборе цветов, звучала хором птичьих голосов:

   В чудеснейшем месяце мае
   Все почки раскры.лися вновь.
   И туг в молодом моем сердце
   Впервые проснулась любовь.

   В чудеснейшем месяце мае
   Все птицы запели в лесах,
   И тут я ей сделал признанье
   В желаньях моих и мечтах.

   Жизнелюбие и простота немецкой народной песни, внесенные в поэзию
предшественниками Гейне - Г„те, Бюргером, Вильгельмом Мюллером, - жили в
поэзии Генриха Гейне. Леса и луга, ручейки и реки, плывущие в небе облака
и земля, покрытая пестрым цветочным ковром, - все жило в стихах Гейне. Для
птиц и растений, для земных цветов и небесных звезд поэт нашел язык, и ему
хотелось выразить своими стихами все скорби и радости мира:

   Недвижны в небе звезды, -
   Стоят и сквозь века
   Друг другу шлют влюбленно
   Привет издалека.

   И говорят друг с другом
   Тем чудным языком,
   Что никакому в мире
   Лингвисту незнаком.

   Но я изучил и запомнил
   Его до скончания дней.
   Грамматикой мне служило
   Лицо ненаглядной моей.

   Гейне назвал этот цикл стихотворений "Лирическое интермеццо". Это был
как бы поэтический антракт между двумя трагедиями, входившими в сборник.
Гейне рассказал историю любви - от ее зарождения в дни сияющей весны и до
печального конца, когда поэт решает похоронить свою неудачу со скорбями и
горестями на дне морском:

   Дурные, злые песни,
   Печали прошлых лет
   Я вас похоронил бы,
   Да только гроба нет.

   А знаете, вы, люди.
   На что мне гроб такой?
   В него любовь и горе
   Сложил я па покой.

   Стихотворения "Лирического интермеццо" почти все короткие, в восемь или
двенадцать строк. "Из своих скорбей великих я делаю маленькие песни", -
писал Гейне и называл эти песни "коварно-сентиментальными".

   И розы на щечках у милой моей,
   И глазки ее незабудки,
   И белые лилии, ручки-малютки,
   Цветут все свежей и пышней...
   Одно лишь сердечко засохло у ней!

   Какой неожиданный конец для лирического стихотворения!
   Такая насмешливая, ироническая концовка раскрывала смысл стихотворения,
показывала непрочность капризной и жестокосердной любви. Поэт умел
передать и горькое чувство разочарования, и трагедию одиночества:

   На севере диком стоит одиноко
   На горной вершине сосна,
   И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
   Одета, как ризой, она.
   И снится ей все, что в пустыне далекой,
   В том крае, где солнца восход,
   Одна и грустна на утесе горючем
   Прекрасная пальма растет.

   Романтическая грусть, глубина чувства придавали поэзии Гейне особое,
неповторимое обаяние. Он много говорил о ненонятости и об одиночестве, а
сердце поэта искало дружбы и подлинного товарищества.
   Когда осень позолотила листья берлинских парков и все чаще стал сеять
мелкий дождь, Гейне, охваченный тоской, решил навестить друга - Эвгена фон
Брезу. Тот жил теперь в Польше и в каждом письме звал к себе Генриха.
   Гейне пробыл несколько недель у Эвгена, в поместье его родителей.
Быстро прошли дни сердечного и глубокого общения с другом, страдавшим от
вынужденного безделья в деревенской глуши. Генрих видел роскошь шляхетских
пиров, шелк и бархат польских магнатов и рядом с этим - жалкие деревни с
глиняными домиками, крытыми соломой, бедных крестьян, гнущих спину перед
своими панами. Вес это угнетало поэта. Он понимал, что и за пределами
Германии народ живет в нищете и трудится на других. Гейне задумал написать
очерк о Польше. Он надеялся, что ему удастся высказать мысль об
аристократии как о жестокой и грозной силе, против которой должен
выступить народ и в Германии и за ее пределами. Быть может, прусские
цензоры будут милостивее к нему, если дело касается Польши. Свои
наблюдения над жизнью и образом мыслей поляков Гейне тщательно записывал.
Он отмечал глубокие патриотические чувства польского народа и его
стремления к свободе. "Любовь к отечеству у поляков - великое чувство, в
которое вливаются все прочие чувства, как река в океан, - записывал Гейне.
- Если отечество-первое слово поляка, то второе его слово-свобода.
Прекрасное слово! Но... свобода большинства поляков не божественная,
вашингтоновская; лишь незначительное меньшинство, лишь такие мужи, как
Костюшко, понимали и стремились распространить ее. Многие, правда, с
энтузиазмом говорят об этой свободе, но не собираются освободить своих
крестьян".
   Из таких записей возник очерк "О Польше", который появился в
"Собеседнике", значительно смягченный цензурой. Но и в таком виде он
вызвал озлобление прусских аристократов. "Эта статья сделала меня
смертельно ненавистным у баронов и графов", - признавался Гейне в письме к
своему другу Зете.
   Перед отъездом из Берлина Гейне подготовил новую книгу и решил передать
ее издателю Дюмлеру. Она называлась "Трагедии вместе с "Лирическим
интермеццо".
   Вернувшись в столицу, Гейне в январе 182,3 года отправил рукопись
Дюмлеру с письмом, где характеризовал свои стихотворения как "цикл
юмористических песен в народном духе". Поэт добавлял, что "образчики их
печатались в журналах и своей оригинальностью вызвали интерес, похвалы и
горькие упреки... О своей поэтической ценности я, конечно, не могу судить.
Замечу только, что поэзия моя пользуется необычным вниманием во всей
Германии и что даже враждебная резкость, с которой о ней кое-где говорили,
является неплохим признаком".
   Дюмлер согласился напечатать книгу Гейне. Поэт переживал радостное
чувство, читая корректуру; вносил исправления в отдельные строки, иногда
менял последовательность стихотворений "Лирического интермеццо", добиваясь
логического перехода от одной песни к другой.
   В литературных салонах Гейне выступал смелее, охотнее читал стихи,
выслушивал похвалы, а порой и попреки. Некоторые не понимали его резких
переходов от пафоса и возвышенного стиля к иронической шутке, насмешке над
косностью быта, мещанской узостью, дворянским высокомерием. Во всяком
случае, было ясно одно:
   Гейне стал заметным человеком в литературной среде Берлина. Круг его
знакомых расширился. Он сблизился с Адальбертом Шамиссо, своеобразным
поэтом и прозаиком. У Гейне было нечто общее с Шамиссо. Оба относились
отрицательно к тем романтикам, которые искали свой идеал в прошлом.
Познакомился Гейне с Ламот Фукс, автором фантастической повести "Ундина",
с видным юристом Гансом, с другими учеными и писателями.
   Гейне уже не нуждался в покровительстве критиков и посетителей салонов,
он сам старался поддержать молодые таланты. Правда, это далеко не всегда
удавалось поэту. Когда он принес драму Граббе "Готланд" в салон Рахели
Фарнгаген и сказал ей, что потрясен силой драматурга, она не разделила
восторга Гейне.
   - Прошу вас, - сказала Рахель Фарнгаген, - унесите скорее эту рукопись.
От нее веет таким ужасом, что я не смогу уснуть, пока она находится в моем
доме.
   Гейне нашел в Берлине друзей, но были у него и враги, и не только в
столипе, но и во всей стране. Они зло нападали на его стихи и прозу, всюду
видя враждебные им идеи. Католические листки упрекали Гейне в безбожии и в
скрытом желании подорвать существующий порядок в Германии. По рукам ходило
стихотворение Гейне "Приснилось мне, что я господь", где он едко осмеял
берлинских чиновников и юнкеров. Поэт, вообразивший во сие себя богом,
говорит другу Эвгену:


   Творю я чудо каждый день.
   В капризе прихотливом
   Сегодня, например, Берлин
   Я сделаю счастливым.
   Раскрою камни мостовой
   Рукою чудотворной.
   И в каждом камне пусть лежит
   По устрице отборной.
   С небес польет лимонный сок,
   Как будто над бассейном,
   Упиться сможете ва все
   Из сточных ям рейнтвейном.
   Берлинцы - мастера пожрать.
   И в счастии непрочном
   Бегут судейские чины
   К канавам водосточным.

   Поэты все благодарят
   За пишу даровую.
   А лейтенанты-молодцы,
   Знай, лижут мостовую.
   Да, лейтенанты-молодцы,
   И даже юнкер знает,
   Что каждый день таких чудес
   На свете не бывает.

   Стихотворение было подхвачено студенческой молодежью. Его читали в
аудиториях, кофейнях и модных кондитерских, а прусские лейтенанты,
затянутые в ркпюч
   ку щеголи с моноклем в глазу, грозили расправиться с крамольным поэтом
и даже прислали ему па квартиру ругательное письмо, подписать которое они,
впрочем, не решились. Гейне чувствовал себя героем дня, а два студента,
бравые и рослые земляки поэта, сопровождали его в качестве
"телохранителей".
   Однажды к Гейне явился слуга Рахели Фарнгагеи и передал короткую
записку. Рахель просила, чтобы Гейне ради всего святого немедленно явился
к ней по важному делу. В этот день Генрих чувствовал себя плохо:
нестерпимо болела голова, словно была налита расплавленным свинцом. Все же
он оделся и вышел на улицу. Ему в лицо пахнул весенний воздух, голова
сладко закружилась, дышать стало как будто легче. В кармане у Гейне лежал
только что вышедший из типографии томик его "Трагедий вместе с "Лирическим
интермеццо". Он приготовил его для Рахели Фарнгагсн, но не успел сделать
надписи на заглавном листе.
   Рахель приняла его, как всегда, дружелюбно и радостно, но он разглядел
в глазах ее ничем не скрываемую тревогу. Рахель поспешно ввела Генриха в
кабинет мужа и усадила его в глубокое кожаное кресло, а сама опустилась на
узкую оттоманку неподалеку.
   - Выслушайте меня, Генрих, внимательно и поймите правильно. Я нижу
давно, что над вашей головой скопились тучи, и стараюсь найти громоотвод.
Когда вы уехали в Польшу, я написала о вас письмо Гснцу...
   - Другими словами, - перебил ее Гейне, - вы попросили черта помочь мне
войти в рай.
   Рахель улыбнулась.
   - Может быть, и так, - продолжала она, - но Генц считает себя моим
другом, а я все надеюсь, что а этом прислужнике Меттерниха вдруг проснется
ярость старого якобинца.
   - Вы неисправимая оптимистка, - сказал Гейне.
   - Слушайте дальше. Я послала Генцу ваши стихи и просила его
покровительствовать вам. Я писала ему, что цветок вашего таланта может
засохнуть в безводной пустыне прусского жестокосердия. И вот я получила
ответ.
   Рахель показала Гейне большой конверт, вынула из него несколько листков
бумаги и прочитала отрывок из письма Генца:
   - "...Что касается господина Гейне, то вам не приходится рекомендовать
его мне как поэта. Я знаю его стихи, сам был поэтом - по крайней мере, в
душе, - я полюбил эти стихи и многие знаю наизусть. По, уважаемая госножа
Фарнгаген фон Эизе, Гейне не только поэт, он - ниспровергатель основ
существующего порядка, автор далеко не безопасных статей о Берлине и
Польше, он связан с польскими заговорщиками, подъсмлющими руку на твердыню
"Священного союза". Я согласен с вами, что надо уберечь его талант, но
сердце мое содрогается при мысли, что в кармане молодого поэта лежит
отравленный кинжал, который он готов вонзить в сердце охранителей порядка.
Прошу вас ради своего спокойствия и спокойствия родишь отказаться от
дружбы и поддержки этого крамольника. Я докладывал о нем князю Меттерниху,
и он сказал: "Не будем торопиться, рано или поздно мы удостоим его своим
вниманием". Верьте мне, дорогой друг, я не так жесток, как вам покажется,
я желаю добра вам и вашему протеже и потому пишу совершенно доверительно,
чтобы вы посоветовали молодому человеку одуматься и прежде всего покинуть
прусскую столицу, пребывание в коей становится для него с каждым днем
небезопаснее. Не ведая этого, он окружен наушниками и шпионами. Каждое его
слово, сказанное или едва подуманиое. или даже предполагаемое, доходит до
слуха властей предержащих. Все это пишу только во имя доброго отношения к
Вам, уважаемая госпожа Фарнгаген фон Энзе, уже столько лет пленяющая меня
как своей красотой, так и чудесными качествами души".
   Рахель опустила письмо на стол и взглянула на Генриха. Он сидел в
кресле бледный, откинув голову на высокую сниику. В глазах его горела
решимость.
   - Тут нет ничего неожиданного, - - твердо сказал Гейне, - я вес это
предполагал раньше. Мои трагедии тоже должны понравиться господину Генцу и
привлечь внимание "князя тьмы" Меттерниха. Мой жребий брошен.
   Я не прекращу борьбы и не испугаюсь угроз. А Берлин я все равно должен
оставить. Вы знаете мои мечты - окончить университет. Если не удастся
получить кафедру, то уехать в Париж и стать дипломатом. Л больше всего мне
надо быть поэтом. Через месяц мы простимся с вами, Рахель...
   Генрих подошел к письменному столу, взял перо и, достав из кармана свою
новую книгу, стал неторопливо выводить на бумаге ДЛИННУЮ надпись: "Скоро я
уезжаю и прошу вас не выбрасывать мой образ окончательно в мусорный ящик
забвения. Ведь я не могу на это ответить репрессалиями, и если бы даже сто
раз на дню твердил себе: "Ты должен забыть г-жу фон Фарнгаген!", то из
этого все-таки ничего бы не вышло. не забывайте меня!"
   Перо плыло по бумаге. Генрих хотел возможно задушевнее выразить
признательность Рахели за ее доброту и благосклонность, особенно в те дни,
когда он, больной, раздраженный и желчный, искал утешения в гостеприимном
доме Фарнгагснов.


                                 В ДОРОГЕ


   Красные черепичные крыши были видны издалека, когда почтовая карета
подъезжала к Люнебургу. Маленький городок, тихий, сонный, утопал в
тенистых садах.
   Майское солнце приветливо золотило кроны деревьев и скользило по
оконным стеклам домов, вытянувшихся вдоль улиц. Здесь, переселившись из
Ольдеслое, жила теперь семья Гейне. Самсон Гейне, больной и удрученный
неудачами, уже не пытался хорошо устроиться. Семья жила на те средства,
которые отпускал ей ежемесячно Соломон Гейне. Этих денег хватало на очень
скромную жизнь в непритязательном Люнсбурге.
   Сердце Гарри болезненно сжалось, когда он увидел отца и мать.
Прекрасные глаза Самсона потускнели, гордое выражение лица исчезло, а его
улыбка стала детски беспомощной. Мать поседела, и, когда она торопливо
накрывала на стол, чтобы накормить любимого сына, руки ее дрожали и мелкие
слезинки стекали по щекам, прорезанным глубокими морщинками. Приветливо
встретила Гарри сестра Шарлотта. Еще недавно она была девочкой, и поэт
едва узнал столь милые ему черты в красивом и нежном лице девушки.
Шарлотте было уже двадцать три года, и она собиралась выйти замуж за
молодого купца Людвига Эмбдена. Гарри еще в Берлине узнал об этом из
письма жениха Шарлотты. Свадьба должна была состояться месяца через
полтора. Подросли и братья Гейне, Густаву исполнилось семнадцать лет, а
Максу - пятнадцать. Оба учились в местной школе и увлекались латинскими и
греческими классиками. Гарри смотрел на этих краснощеких мальчуганов,
одинаково одетых в длинные штаны с бретельками и шерстяные куртки, очень
бойких, по-мальчншескн задорных, и они казались ему такими чужими и
далекими, что и разговаривать с ними было не о чем, разве о латинских
существительных с окончаниями на "im" и о разных грамматических правилах.
   В первые дни пребывания в Люнсбурге Гарри мучили непрестанные головные
боли. Резкий солнечный свет слепил глаза, сильная слабость охватывала все
тело, он едва держался на ногах. Мать ставила ему горячие компрессы,
иногда облегчавшие боли, а отец философствовал на тему, что беспорядочная
жизнь в Берлине до добра не доводит. К старости Самсон Гейне стал склонен
к поучениям, словно забыл, что за его спиной лежат годы веселой и
легкомысленной жизни. Но Гарри с нсослабевающей любовью относился к этому
гордому и благородному неудачнику. На семейном совете было решено, что
Гарри останется в Люнебурге, чтобы укрепить здоровье и подготовиться к
продолжению университетских занятий.
   Мать настаивала, чтобы он, немного отдохнув, съездил в Гамбург
повидаться с дядей Соломоном.
   - Ведь дядя, - сказала она с легким вздохом, - единственная наша опора,
и надо проявлять почтительность к нему.
   Мать добавила, что Гарри в Берлине не был достаточно внимательным к
дяде и это уязвило старого банкира.
   Гарри бродил но Люнебургу и наслаждался одиночеством. Он чувствовал
себя как бы в дороге, как путник, не нашедший еще надежного пристанища.
Ему надо было преодолеть отвращение к сухой юриспруденции, взяться за
учебники и окончить университет. В Берлин возвращаться он опасался,
поступать в новый университет ему не хотелось. Он решил назло врагам,
изгнавшим его из Геттингена, вернуться в это "ученое гнездо" и получить
диплом из рук геттингенскнх педантов. Он мог хорошо подготовиться к
экзаменам. Здесь, в Люнебурге, этой "резиденции скуки", как называл Гарри
городок, было много целебно-успокаивающего, заставляющего забыть невзгоды
и волнения столичной жизни. Сюда не доходили газеты и журналы, и Гарри не
знал, как встретила пресса его последнюю книгу. В семье "Трагедии" не
произвели никакого впечатления. Матери они не понравились, Шарлотта едва
терпела поэтические опыты любимого брата, Густав и Макс ничего не поняли в
стихах Гарри, а отец их совсем не читал.
   Изредка приходили письма от друзей. Берлинский приятель Мозер прислал
ему книги: "Историю упадка Римской империи" Гиббона и "Дух законов"
Монтескье.
   Мозер сообщал берлинские новости, и от его писем веяло той суетной
жизнью, подробности которой постепенно изглаживались из памяти Гарри,
вытесняемые унылым однообразием провинциального быта. Написал в Люнебург
задушевное письмо и известный писатель Ламот Фуке. Это был ответ на
посланную ему поэтом книгу.
   В комплиментах, обращенных к поэту, звучало много лестного для молодого
автора, но Гейне отлично понимал, что между ним и Фуке лежит пропасть, и
высказал это в письме к другу и соратнику Карлу Иммерману. Он писал, что у
Фуке прекрасное сердце, но голова полна глупостей.
   Гейне хотел сказать, что Фуке увлекается пустой романтической мечтой об
ундинах и других фантастических существах и преподносит это своим
читателям.
   22 июня 1823 года состоялась свадьба Шарлотты с Людвигом Эмбдсном в
Цолленшпикерс, между Люнебургом и Гамбургом. Соломон Гейне в качестве
почетного гостя присутствовал на торжестве. Здесь он встретился с Гарри и,
находясь в хорошем расположении духа, дружелюбно беседовал с ним. Как
выяснилось, и гамбургской газете появилась хвалебная рецензия на книгу
Гейне, а дядя Соломон привык верить печатному слову. Он хвалил племянника
за умение попасть в газету, но строго советовал не увлекаться пустыми
делами, а скорее кончать университет и браться за адвокатуру. Ободренный
этой встречей, Гейне через несколько дней приехал в Гамбург
   За годы отсутствия Гарри в Гамбурге не произошло заметных перемен.
Город был все так же одержим торгашеским духом, и по Юнгферштигу с тем же
рвением сновали биржевые маклеры и мелкие чиновники, а у Каменных ворот и
в кварталах гамбургской бедноты царила все та же нужда. Знакомые улицы и
дома, лениво плавающие лебеди на озере у Альстер-павильона, старые друзья,
сердечно принявшие его, - все напоминало о прошлом и бередило незажившую
рану сердца.
   Снова зазвучали ритмы любовных несен, и "магия места" вызывала к жизни
былые страдания; каждый камень г